Экзистенциальный поворот
В жизни Кузина произошли три экзистенциальных события, повлиявших на его судьбу и творчество.
Первое экзистенциальное событие воссоздано режиссёром в фильме «Хайдеггер»[3][23]. Речь о сексе, которому на глазах семилетнего сына придавалась мать с посторонним мужчиной. Событие это навсегда переформатировало ум ребёнка, сковав чувственность табу и обетами, борьбе с которыми Кузин посвятил всю оставшуюся жизнь.
Второе экзистенциальное событие произошло в 2017 году, когда семья Кузина подверглась атаке со стороны экстремистов. Напялив балаклавы, злоумышленники барабанили в стальную дверь, угрожали убийством за неповиновение, а, не сумев выманить хозяев, подожгли стальное полотно двери. Огонь сбил сосед. Но молодчики и не думали утихомириваться. Не сумев выкурить автора фильма о детстве Гитлера, - а, как выяснилось, один из нападавших размещал на своей странице в Сети кадры военных преступлений и фотографии нацистских преступников, - фигуранты уголовного дела наклеивали на дверь записки об упокоении, обещая скорую расправу над режиссёром, его женой и ребёнком, оставляли возле квартиры муляжи взрывных устройств, а однажды нанесли малярной кистью на дверь Звезду Давида и надпись «Jude». Кошмар длился шесть месяцев. А, узнав от следователя, что подозреваемый внезапно скончался и уголовное дело о поджоге закрыто, Кузин стал писать трактат о ничто, не-сущем, небытии, непредставимом/невыразимом. События эти описаны в «Повести о падшем духе»[24], а видео с камер наружного наблюдения, на котором запечатлены злоумышленники, подкладывающие муляж бомбы под дверь и стирающие Звезду Давида, чтобы уничтожить улики, Кузин выложил в финале фильма № 20, завершающем трактат «Тринокуляр»[25].
Третье экзистенциальное событие было связано с ожиданием скорой смерти, когда, попав в в 2020 году в петербургский госпиталь для ветеранов войн с диагнозом Covid-19, Кузин считал дни, которые ему остались. Выздоровев, Кузин внезапно занялся богословием и даже опубликовал в двух журналах своё эссе «Молитва Господня»[26][27].
Философия
Философские идеи и концепты Кузина в онтологии, гносеологии, эпистемологии, антропологии, этике и эстетике развиты им в ряде сочинений. Вот лишь некоторые основоположения.
Кто такой философ
- философ — тот, кто устанавливает «фокусное расстояние» до предмета. Философ — тот, кто выспрашивает и отвечает выспрашиваемому.
- философ — тот, кто согревает телом прокажённого и облачается во вшивое бельё солдата. Познавая, философ совершает вылазку внутрь вещей, к основанию, куда существенное сверкнуло пятками.
- мысль не кукует в профессорских головах, мысль – босячит. Сущее потому и сущностится, чтобы по его складкам, морщинам, субъект распознал эмоцию бытия. Всё пестует мышление: горизонты и дебри, лощины и фьорды, паркинги и подвалы, коллекторы и дворы колодцы, где век свой доживают остовы ржавеющих легковушек. Спотыкаясь о морщины земли, ум озадачивается. А, распластавшись, находит колею, по которой умозрение тех, кто мыслил здесь до тебя, совершает свой вечерний моцион. Субъект пристраивается в хвост процессии, научаясь языку ухабов/ушибов. Так, выстукивая палочкой улицу, слепой исторгает из ничто спелёнатое нечто.
Задачи философии
- из слов, взятых философом на постой, извлекать коммуникантов,т.е. субъектов, использующих грамматику и прагматику в качестве субстратов. Здесь слова наделены субстантивностью, энтелехией, волей и образуют ареопаг слов-субъектов в моей речевой личности.
- философия, по Кузина, есть бытие мысли в ландшафте, и районирование мысли топологией/топографией под свои нужды. Собственно, мозгами раскидывает сам маршрут, где в попутчики созерцающей себя интенции набиваются «крики и шёпоты», исторгаемые изгибом реки, кустом, гнущимся при порыве ветра, колеёй, образованной колесом, следом от сапога на чавкающем глинозёме. Все эти «росчерки пера» вычитываются пытливым умом, образуя контуры вопрошаний. Сама география озабочена родовспоможением. И сознание, взыскующее истины, вопрошает не внутри себя (и не из себя), а с помощью голосовых связок, нёба, кончика языка и кромки губ, чревовещающих из вещей и от имени вещей. Таким образом, мыслит придорожная пыль, ведь топология мысли записана убористым почерком на местности, где каждое деревце, километровый столб, гидрант или «зебра», выступают в роли повивальных бабок.
- мыслит не один лишь человек. Мыслит событие, расквартированное в ландшафте, где locatio умопостигаемого редуцируется со-мыслием, со-чувствием, со-бытием субъекта и бездорожья. Таким образом, мыслят не «умные атомы», не «умные белки», не мозг, не индивид, не страта, не социум, а событие, расквартированное в ландшафте внутреннего/внешнего. Это событие не имеет локации, но обладает топологией, где в акт со-мыслия моему Я вовлекаются: и слова-субъекты, и доминанты, и карта местности.
Метод философствования
- интервью бытия-ума/нуса-небытия, чтобы, овладев дискурсом каждого, выслушать членов триады и открыть им их подлинное (тринокулярное), а не мнимое (монокулярное) существование в-себе, которое Кузиным названо притворно-сущим.
- познание обоюдно и двунаправленно: испрашивающий и испрашиваемое, мысль и предмет мысли, человек и мир уясняют/усматривают один другого во встречных актах. Отсюда познание есть афферентация, экстерорецепция и интерорецепция, и представляет собой не истину, а – бытие при истине, где ответ/вопрос может быть дан/взят как вербально, так и форме флуктуаций корпускул/волн или череды событий в реальном и ментальном мире.
- познавая, бытие-ум-небытие проецируют взаимный опыт на рабочую плоскость, чтобы совокупно узревать/усматривать друг друга. При этом орган познания бытия — сущее, ничто — потенция, ума — экзистенция.
- пальпация бытия/ничто (щупальце-мыслью), чтобы достичь предельных оснований как реального, так и интеллигибельного миров. Часто Кузин применяется образ слепого, простукивающего палочкой улицу, чтобы достраивать картину мира в воображении.
- ничего нет, пока не удостоверено обратное, при этом бытие удостоверяет себя в-себе и в-другом с помощью ума и ничто, ничто – с помощью ума и бытия, ум – с помощью сущего и не-сущего.
- кажимость и очевидность, как методологический принцип, ничтожна. И как ничто должно доказывать своё наличие в мире, так и бытие должно доказывать своё присутствие в-себе и в уме.
Фундаментальные концепты
- мир – то, что дано/взято обоюдно, при этом сознание, мысль, акт - есть последовательная, параллельная или одновременная интенция/экспансия моего ума в посторонний ум и постороннего - в мой.
- мир — всё, что имплицировано квантором всеобщности(∀) и квантором существования(∃): слева — объекты, справа — идеи.
- тождеству бытия и мышления Парменида, сказавшего:«...τὸ γὰρ αὐτὸ νοεῖν ἐστίν τε καὶ εἶναι (…мыслить и быть — не одно ли и то же?)», Кузин противопоставляет тождество мышления и ничто (Thought and nothing are one thing)
- «Cogito ergo sum» («Мыслю, следовательно, существую») Декарта Кузин противопоставляет лемму: «Cogito, ergo sum mortuus» («Мыслю, следовательно, мёртв»). Здесь два значения: 1) мысль и ничто одно, следовательно нельзя помыслить и одну мысль, а если нет мысли – нет и мыслителя; 2) второй парадокс заключается в том, что эмпирическому и трансцендентальному субъекту отводится роль притворно-сущего, которое не является действительно-сущим, а есть мнимость, фикция. Кузин считает, что: «меня нет до той поры, пока во мне, мной и о нас не заговорят Бытие и Ничто». Эти посторонние, затесавшись в ум и сердце, конституируют субъектность как часть обоюдного сознания, в котором эмпирическое «я» умирает, чтобы родиться тринокулярным «Я», «Ego», «Субъектом».
- ничто, небытие, не-сущее – то, что не дано и не взято, не схвачено и не само схвачено, местопребывание плодов ума, но и сам ум, что выражено в формуле: мыслит ничто в ничто и посредством ничто. Эта лемма позволяет выдвигать на роль «недостающего звена» между телом и умом (проблема «сознание-тело») и физическим явлением и субъективным опытом («трудная проблема сознания») ничто, не-сущее, непредставимое/невыразимое.
- ум/нус – то, что мгновенно разворачивает и сворачивает размерности от точки-штриха до бесконечности и обратно.
- тринокуляр – то, что дано/взято бытием-умом/нусом-небытием обоюдно (со-глядатайство) и что обеспечивает их триединство, триипостасность, исчерпывающую полноту, как в познании, так и в полагании (creatio ex nihilo).
- истина не сводится к тождеству вещи и предмета. В монокулярных картинах мира с одним независимым наблюдателем знание — моногамно. В тринокуляре, где опыт добыт в складчину, знание — полигамно. Отсюда, чистое знание — сумма картин мира, образованных сложением трёх «линз» — бытия, ума, небытия. В сердцевине этого со-глядатайства расположена собирающая линза (Что-Ни-Что). Она и усиливает взгляды, и снимает аберрации с картин мира. Тринокуляр мыслит своеобразно, структурируя собственный индетерминизм. В динамике флуктуаций, вовлекающих в себя как неизменные сущности, так и подвижные акциденции, и следует искать интеллигибельное вещей. То, что случается с вещами, повторяет то, что случается с мыслью, которой, чтобы стать чистой, надлежит изгваздаться о чувственно-конкретное.
- бытие мыслит сущим, ничто – не сущим, ум – экзистенцией. И только в тринокулярном со-глядатайстве мыслит тринокулярный субъект или бог.
- сознание – континуум субстратов, субъектов, доминант, образующих «поли-субстрат-поли-субъекта» или «поли-субъект-поли-субстрата». Сознание интерактивно, разложено по карманам бытия, небытия, обоюдного и не локализовано в теле, мозге, страте, социуме, искусственном интеллекте.
– субъекты сознания: я, слова-субъекты, доминанты, бытие и ничто;
– субстраты сознания: мысль, которая крепится к самой себе, но использующая в качестве «подручного» и моё я, и интеллигибельное, и рельеф внешнего/внутреннего, чтойность/за-ничтойность. Отсюда познание, по Кузину, есть – осязание щупальце-мыслью мультиверса и встречное (обратная афферентация) вопрошание мира о смысле человеческого существования.
- органом мысли/ничто является сама мысль/ничто, и иного субстрата, субъекта, предиката у мысли не было, нет и не будет.
Разбор трактатов и статей
🅚 В научной статье «Мысль: запрет Парменида/своеволие Горгия: часть 1»(2020), опубликованной одновременно в двух журналах ВАК: Вестнике Российского философского общества УДК: 111.1, DOI: 10.21146/1606-6251-2020-3/4-104-115[57] и «Вопросах культурологии» (№7 2023) УДК: 101.2 DOI:10.33920/nik-01-2307-06[58], Кузин утверждает, что мысль о ничтó беспредметна. Но когда предметом мысли становится беспредметность, у не-сущего появляется шанс. Такой шанс небытию дал Горгий Леонтийский — софист, чей трактат «О не-сущем, или О природе» дошел до нас в парафразах Секста Эмпирика (Adv. Math. 7.65–87, DK 82 B3) и Псевдо-Аристотеля, или так называемого Анонима (De Melisso Xenophane Gorgia, V–VI). Ничего нет: ни сущего, ни не-сущего, ни обоюдного, утверждает Горгий (979а24). Кузин задается вопросом: «А что, если переступить запрет Парменида мыслить не-сущее как сущее? Возразят: этот путь мнения ведет к противоречию, поскольку: 1) мысль о ничтó беспредметна, а следовательно, ничтожна; 2) обладающий беспредметным умом ничтожен и как мыслитель. Логично. Но поскольку мысль о том, чего нет, «есть» опыт в условиях парадигматической инфляции, разве не разумно рассмотреть бытие мысли о небытии?» Исследовав эту возможность, Кузин приходит к выводу, что такое бытие возможно в трех локусах: а) как отношение не-сущего к инобытию, то есть к своему иному бытия, — отчасти по этому пути пошел Платон в «Софисте»; б) как суверенная онтология, гносеология, эпистемология, где ничтó не антипод бытия, не клиент, заимствующий у сущего предикаты, чтобы отрицать их, а патрон, решающий, что, когда и как ничтожить в-себе и для-себя; в) как Логос, умиротворяющий антиномии, — этот дидзесис или дзетесис (путь поиска Горгия) Кузин и положил в основу собственной философской системы, названной им «Тринокулярной онтологией».
🅚 В трактате «Миф. Пролегомены к Платону (Этюд)»(2020)[59] Кузин исследует удивление небытия, не-сущего, ничто перед стратегией греческой мысли ставить на паузу акт мышления, оттягивая его финал. И хотя пауза в структуре эротического наслаждения мыслимым не даёт либидо излиться в полнокровном акте и чревата инволюцией, аутоэротизм ранней греческой мифологии всё ещё озадачивает исследователей. Примечательно как миф трактует появление мысли/мышления из Ничто. Этот мотив обыгран в сюжете рождения богини мудрости Афины из головы Зевса. При этом богине неведомо зачатие-вынашивание-изгнание, её ум не причёсан, рассудительность не знает стадий биогенеза, а мудрость досталась богине «вдруг», по капризу Зевса и в полном боевом облачении. Появлению мудрости из Ничто́ предшествовала интрига. Любовница Зевса Метида (др.-греч. Μῆτις «мысль, премудрость», титанида (океанида), дочь Океана и Тефиды, – похоже, громовержец питал слабость к умным женщинам, – задумала родить сына, который умом и сообразительностью превзойдёт отца. Уязвлённый Зевс глотает даму на сносях, после чего испытывает сильную мигрень. Как часто повышенное артериальное давление мучает тех, кто изнуряет себя умственным трудом. Невозможность носить в себе бремя мысли, заставляет Зевса обратиться к Гефесту, который, расколов молотом чело отца, ужасается сам и ввергает в ужас олимпийцев. И в самом деле есть от чего содрогнуться, когда из живородящей головы Зевса появляется Афина, премудрость. Миф этот выражал удивление греков перед законченностью мысли, данной уму вдруг и во всеоружии категориального аппарата.
🅚 Книга «Тринокуляр» (2023) включает философско-богословские трактаты и «Повесть о падшем духе». В журнальном варианте книга о небытии, непредставимом/невыразимом опубликована в орловском журнале «Русское поле» [60]. Трактат по богословию «А-типичная ангелология: travelling серафима/zoom сатаны» опубликован в журнале «Невский проспект» (№ 13, июнь 2024)[61]. С первых же страниц трактата Кузин заявляет, что с публикацией «Тринокуляра» дело философии закрыто и сдано в архив, а профессоры могут отправляться по домам. Кузин считает, что тринокулярная онтология должна потеснить с философского олимпа бытие, ничто и ум, взятые порознь, и заново открыть эти универсалии в их совокупном единстве. Так возникает концепт «бытие-ум-небытие» или «Что-Ни-Что», в котором обосновывается картина мира, где противоречия сглажены и в дальнейшем философствовании отпадает нужда. Чтобы вернуть небытию, отнятые элеатами прерогативы, Кузин наделяет Ничто суверенным правом на за-ничтойность: свою субстанцию, энтелехию, субстрат и субъект, которые, однако не супервентны бытию. Задача книги – показать, к чему привело онтологию попустительство бытию и забвение небытия. Кузин исследует последствие такого небрежения не-сущим, вызвавшее дискурс-стресс и коллапс речевой функции. Недуги эти спровоцировал «запрет» Парменида мыслить несущее как сущее, что философ выразил в категорической форме: «сущее» (τὸ ἐóν) есть, а не-сущего (τὸ μὴ ὂν εἶναι) нет».
🅚 Эссе «Хайдеггер как фотомодель/или как таскать тигра за хвост и не быть съеденным» (2024) — получило первое место в номинации «Гигантомахия» на Международном конкурсе философских эссе «Проходящий сквозь стену»[62] и опубликовано одновременно в двух научных журналах ВАК: «Вопросах культурологии» (№ 3, 2025) [63] и «Российском гуманитарном журнале» (№1, 2025) [64]. Бытие-центризм Хайдеггера, как учение, элиминирующее из философии не-сущее и субъект, Кузин подвергает критике. Итог статьи: подходы, исследующие бытие, ум и небытие раздельно, несостоятельны. Взятые сами по себе, избавленные от фракций инобытия, эти универсалии заперты внутри a priori. Аберрациям познания, вызванным ложным допущением, что Ничто́ суть — бытие, данное себе, как своё иное, как форма различения/различания, следует противопоставить тринокулярную онтологию, тринокулярную гносеологию, тринокулярную теорию истины, тринокулярную теорию субъекта, тринокулярную этику.
🅚 В статье «Поток сознания... Мысленный эксперимент t1» (2024), опубликованной в научном журнале ВАК «Вопросы культурологии» (DOI 10.33920/nik-01-2401-02 УДК 122)[65][66], Кузин предложил решение Hard problem of consciousness (Трудной проблемы сознания) и Mind-body problem (проблемы сознание-тело). Почему до сих пор не найден способ соединить сознание и тело, мысль и материю? Отвечая на вопрос, Кузин описывает мысленный эксперимент по остановке потока сознания, с помощью которого обосновывает концепцию сознания как сложной системы со всё возрастающим числом констант. На роль «недостающего звена» Кузин предлагает не-сущее, небытие, ничто. По мысли автора, доказательством того, как не-представимое/не-выразимое порождает субъективный опыт, служит онтологический аргумент в пользу небытия как субстрата и субъекта сознания.
Некоторые итоги эксперимента:
🅚 1. Мысль есть притворно-сущее. 2. Мысль субстантивно нейтральна и не крепится к телу, мозгу ни волной, ни корпускулой. 3. Мысль не супервентна на физическое, биологическое, социальное, искусственный интеллект. Это означает, что субстрат мысли — само ничто. 4. Опыт становится сознательным благодаря сложению «квалиа» сущего, ума, несущего. 5. Поток сознания – череда доминант. Рассудок, разум, мышление, интуиция — лишь инструменты в руках доминанты, извлекающей из толщи биологического, психического и ментального то, что им представляется актуальным «теперь». Доминанта детерминирована и свободна, как всякая мысль, — это тождество свободы и обусловленности и составляет своеобразие живого сознания — континуума субъект-объектных доминант. При этом, в отличие от физиологов школы Ухтомского, доминанта понимается Кузиным шире: как совокупность актов (восприятия, представления, редукции и социального действия), которые затрагивают не только биологические, физиологические и психические детерминанты, но охватывают человека целиком. Череда доминант, сменяющих друг друга, по очереди актуализирует поток сознания, конституируя в момент «теперь» как сами интенциональные акты, так и содержание этих актов. 6.Идеи, как, впрочем, и ум, обладают собственным пространством и временем. Следуя этой логике, время не есть механическая сумма историй и количество событий, выложенных на телеологической координатной прямой. Время, по Кузину, — качество и объём переживаемого сообща опыта познания. Кузин различает: а) прото-пространство/время как объективный фактор; б) чистое (априорное) бытие пространства и времени в уме, где только и возможно «Creatio ex nihilo»[67]. Здесь время и пространство рассматриваются как ментальные, а не физические явления. Время не — прямая, а шар, сфера, тор, фрактал с элементами самоподобия, сингулярности и кривизны. Пространство — то, что наделяет явление, предмет, мысль пределом, очерчивающим их онтологический и феноменологический контур. Пространство — условие пребывания форм и идей, но не их местопребывание.
Таким образом, Кузин возвращает небытию онтологический статус, но не в качестве бытия в форме инобытия (как предложил Платон) [68], и не в качестве подручного (das Zuhandene)[69] Хайдеггера, чья задача — выявлять смысл бытия у порога бездны, а как элемент триады, без которого бытие и ум не могут реализовать свою инаковость.
🅚 В статье «Где обретается душа, когда тела еще нет / уже нет?», опубликованной в научном журнале ВАК «Вопросы культурологии», №4, 2025 (УДК: 111.1)[70][71],Кузин утверждает, что человек обречён на речевое бессмертие, и это обстоятельство, пусть и мало утешительное, заставляет со всей ответственностью отбирать то, что эксплицировать, а что имплицировать. За долгий путь, прошедший лингвистикой, конвенциональность субъекта никогда не ставилась под сомнение, если только речь не заходила о (недоговороспособных) маргиналах, девиантном поведении, психических расстройствах. Наука конвенциональна, а генезис направлений и школ оборачивается чередой парадигм. Одни конвенции заключаются, другие расторгаются, и даже в отказе от «устаревших», казалось, точек зрения, лежит конвенция – развод без дележа имущества, грохота каблуков судебных приставов, явившихся описывать столовое серебро – не-конвенциональные речевые импликатуры/non-conventional implicatures». Отклонив кодовую модель Клауда Элвуда Шеннона и Уоррена Уивера (Шеннона/Уивера), где говорящие обмениваются «мыслями», кодируя и декодируя их, инференционную модель Герберта Пола Грайса, в которой важны не пропозиции, репрезентирующие сообщения о положении дел, а эмоции, истолкование интенций, инференций, где в расчёт берутся любые полунамёки, выводящие (имплицирующие) знания, все возможные разъяснения того, что, говоря, коммуниканты «имеют в виду/nonnatural meaning», отвергнув интеракционную модель Эрвина Гоффмана и Деборы Шифрин, в которой роль слушателя-интерпретатора важнее роли говорящего, а информация делится на ту, что сообщена «преднамеренно/information given» и на ту, что сообщена «непреднамеренно/information given-off», Кузин выдвигает на роль последней и единственно верной цели коммуникативного поведения - речевое бессмертие. По Кузину коммуникация не сводится к череде пропозиций, обмену репрезентативными сообщениями о положении дел. Коммуникация - такое расширение (репродукция) нашей «языковой личности» до размеров сущего, при котором физическая смерть является лишь частным случаем прерывания диалога, но не речи, не дискурса, которому мы препоручили своё бытие. Речь и субъект получают прививку от ничто, включив в свои «речевые личности» всех наследодателей предков, все пантеоны богов. Речь шунтирует сосуды ума, берёт на поруки то, что мы обронили - непродуманное, непрочувствованное, непрожитое. Дискурс поощряет говорящего выдавать койко-места чужим идеям, фантазиям, картинам мира, расширять ментальное присутствие в речевом таксоне, становиться и органом артикуляции, и местопребыванием речевого континуума. Коммуникация, таким образом, служит двум целям: а) расширению числа импликатур (смыслов) до размера человечества, абсолютного духа; б) раскрытию messege всех «речевых личностей», расквартированных в субъекте, как завершивших диалог, так и тех, которым ещё предстоит в него вступить. Во всяком случае, задаваясь вопросом: где обретается душа пока тела ещё нет/уже нет?, - Кузин отвечает: в словах-субъектах. Не об этом ли диалог Платона «Федон»?
🅚 В «Повести о падшем духе» (в первой редакции «Люцифериада»[70]), опубликованной в журнале/газете «День литературы» (17.10.2025)[71], где в беллетристической форме представлены перцепции зла, Кузин утверждает, что «зло всегда „моё“, — зла нет до меня. Зло „моё“ a priori», поскольку не демон вселяется в человека, а человек зачинает, вынашивает и изгоняет из себя падшего духа. И всякому демону Господь оставляет шанс стать со-работником, для чего бес должен увидеть, осознать и отвергнуть своё бесовство.
Система тринокулярной философии
Идеи тринокулярной онтологии
— Мир — со-глядатайство, со-бытие и со-ничтожение трёх линз-монокуляров «бытия», «ума/нуса», «небытия», образующих триединую собирающую линзу/прибор — тринокуляр. Согласно этой «оптической метафоре», Мир тринокулярен, и все попытки обосновать монокуляризм, в котором существуют порознь бытие, ум, небытие — не продуктивны и заводят философствование в тупик. — Концепт тринокулярной универсалии, как Единого, Блага, подразумевает полноту знания об объектах, чьи предикаты добыты сообща членами триады. Но что есть основоположение? — спрашивает Кузин. — Основание — причина и флуктуаций (творчество, становление), и энтропии (депопуляция, регресс). Основание само себя фундирует, что обеспечивает устойчивое единство постоянства и изменчивости, внутреннего и внешнего, порядка и хаоса, детерминизма и индетерминизма. — Основание — синтез безусловного и опосредованного, что делает его объективным законом, который пишут бытие и небытие. — Основание — не начало и конец, а безвременье, которое выносится прежде сущего, поставляется перед ещё не зачатой, не выношенной и не изгнанной вещью, как свёрнутое в себе мышление. — Основание — стимул, который побуждает вещи стоять на своём. — Основание задаёт меру сущему — относительно его бытия, а не-сущему — относительно его небытия. — Основание — источник всего, что «есть», и прибежище всему, что «сбылось» или так и не «проклюнулось» из потенции. — Основание — «становление», но в-себе и для-себя, непосредственное, которое опосредует себя. — Основание само обосновывается тем, что подвергает само-становление ревизии и коррелирует своё внешнее со «своим иным» или инобытием. — Мир тринокулярен. Тринокуляр — универсалия, которая объединяет бытие, ум и небытие, прежде рассматриваемые порознь. — Ничто не определяется отрицательными дефинициями, поскольку оно не противоречит бытию, которое есть сумма предикатов, субъектов и их пропозиция. Но Ничто не присутствует в бытии и в — качестве своего иного, в форме инобытия.
Идеи тринокулярной гносеологии
— Мысль — притворно-сущее. Мысль не причастна ни бытию, ни ничто, ни самой себе. Она обретается на «кромке», в «средостении», и всегда онтологически нейтральна. Мысль «есть» тогда, когда отсутствует в бытии и ничто. — Мысли и предметы сознания возникают из «ничего». Следовательно, субъективный опыт порождает сам себя, из себя и посредством себя. — Истина в тринокуляре не обретается в каждом члене по отдельности — она внеположена каждому. — Мысль субстантивно нейтральна и не крепится к телу, мозгу ни волной, ни корпускулой. — Мысль самочинная, суверенная, не супервентная ни на физическое, ни на органическое, ни на психическое, ни на социальное, ни на искусственный интеллект. — Как удостоверить ноумен без феномена — Кузин предлагает исчислять предикаты «ничего», всё прочее — тавтология. — Если допустить, что субъект не пребывает в существе мысли доподлинно в силу её субстантивной неопределённости, то не фиктивен ли и сам ум. — Опыт становится сознательным благодаря сложению «квалиа» сущего, ума, несущего. — Мысль и ничто — одно, отсюда тождество мысли и ничто – законосообразно. Кто же мыслит? Ответ: мыслит ничто в ничто и посредством ничто.
Идеи тринокулярной теории истины
— Истина не «дана», она порождается в тринокулярном схватывании/cамосхватывании, — считает Кузин. — Истина — обоюдное знание бытия-ума-небытия, складчина «картин мира», гарантирующая полноту предметной сферы. — Знающий не складирует эпистемы, но сострадает им. — Знать — действовать вскладчину с познаваемым, со-мыслить, со-чувствовать, со-полагать обоюдно.
Идеи тринокулярной теории сознания
— Сознание не детерминировано ни одним из субстратов, субъектов, предикатов, — полагает Кузин. — Мыслит не ум, не сознание, а событие, в которое вовлечены все коммуниканты. И Событие это, «расквартированное в ландшафте внешнего/внутреннего», становится точкой пересечения в пространстве и времени поли-субъектов и поли-субстратов. Событие вовлекает в акт мысли: и человека, и социум, и сущее, и не сущее, и прочих «деятелей» ( Н.О.Лосский), включая и складки рельефа местности, и атмосферный столб, и даже молнию, бьющую в шпиль собора. Другими словами, мыслит «ансамбль отношений», как сказал бы Эвальд Васильевич Ильенков. — Опыт становится сознательным благодаря сложению «квалиа» сущего, ума, несущего. Критерии истины не могут задаваться опытом (эмпирика) или интеллигибельным (теория) — они должны быть результатом со-глядатайства бытия-ума-небытия, усматривающих своё существенное в обоюдном и совокупном созерцании. Концепция Кузина основана на идее поли-субъектности сознания — сознания, которое, по мнению автора, полагает себя иерархией доминант, суб-доминант, субъект-объектных доминант.
Идеи тринокулярной теории субъекта
Чтобы показать, как мозг продуцирует субъективный опыт, Кузин вводит термин «изнанкования», — трансфер субъекта на кромке бытия/небытия. Речь о таком положении дел, когда субъектность рекрутируется сущим из рутины физического, биологического и разумного. Делается это с целью само-обоснования, что, однако, не даёт повод заподозрить бытие в телеологии. Так случалось. Так случается. Так будет случаться. И ментальность, не становясь фундаментальным принципом, будучи ситуационной каузацией, вверяет себя сущему в качестве инструмента само-полагания. Собственно, субъектность и требуется только для родовспоможений. Поначалу мысль свидетельствует как бытие выворачивает себя изнанкой наружу, обнажая небытие, а не-сущее, сорвав с себя инфернальный покров, кладёт на пеленальный столик новорожденное бытие-вот. Изнанкование избавляет регионы бытия/небытия от статуарности, выпускает смыслы на поверхность и уводит притворно-сущее с глаз долой. Ясно, что ментальное, идеи, обитают в за-ничтойности, куда сбегают от сущего, и откуда их умыкает субъект. Ничто и есть «провал в объяснении» Томаса Нагеля, - то, что соединяет ментальную и физическую каузацию в точке пространства-времени. Мысль, таким образом, не принадлежит ни сущему, ни не-сущему, - она на «кромке». Ничто не «есть» место: оно везде и ни где, оно под подкладкой бытия, изнанкуется субъектом, который выворачивает не-сущее изнанкой, делает поверхностью небытие, а бытие возвращает внутрь себя, к первооснове, которую питает талая вода сущего. Так структурировано изнанкование, внутри которого и совершается перенос (контр-перенос) бытия в небытие, и небытия в бытие. Получив стимул от периферии, система субстантивно устремляется внутрь себя, к основанию, чтобы обменявшись «опытом» успешных мутаций, вернуться к точке трансфера. Бытие/небытие субстантивно выворачивают себя «швами наружу», и то, что было внутри, оказывается внешним контуром, поверхностью, «кожей». Субъект - землекоп, переворачивающий штыковой лопатой ломоть глинозёма ботвой вниз и жирным пластом наружу. В результате мысль окунается в себя, в мышление, где само-обосновывается, соборно со-беседуя с миллиардами коммуникантов, расквартированных в речи, в сознании, одной ногой топчущего сущее, другой - за-ничтойность. Изнанкование доводит до сокровенного проблематику и прагматику «поверхности», чтобы потаённое и заветное в контр-переносе предстало субъекту во всеоружии экзистенциальной подоплёки. Человек – знак, который, толкуя себя, порождает лес символов, и символы эти, уронив семена в унавоженную почву, сами прорастают и колосятся. Самоистолкование, таким образом, это изнанкование жизнью символического в себе, т.е. герменевтика или само-порождение субъектности из Ничто.
Выдвигая идею «изнанкования», Кузин опирается на концепции советской физиологической школы. Так П.К.Анохин, критически оценивая теорию условных рефлексов И.П. Павлова, предложил свою архитектуру рефлекторной дуги, введя понятия «акцептора действия», «обратной афферентации» (1935) и «опережающего отражения» (1971). Анохин утверждал, что каждый рефлекторный акт сопровождается комплексом афферентаций (то, что в кибернетике позднее было названо «обратной связью»), различающихся по скорости, силе и локализации. Число афферентаций бесконечно. Налицо процесс: стимул → реакция → обратная афферентация, в которой периферия держит связь с ЦНС, сообщая об успехах и получая поощрение, корректировку или приказ. Этот пересказ не может не быть упрощённым. Чтобы понять смысл изнанкования, представим пятерню, вошедшую в перчатку, а затем вывернувшую эту перчатку швами наружу. При желании можно разглядеть каждую стёжку, лоскуты, сшитые между собой, фактуру материала (кожа, замша, шёлк, лайка), покрой, скрытый под покровом. Очевидность прежде сокрытого и есть изнанкование. Вещь оставлена зарубцовываться в сущем, пока внутреннее, ставшее внешним, вновь не образует поверхность, покрытую коростой. Презумпция переноса (transference), полагающая вещам бытийствовать так, как им положит основание, и составляет со-бытие переноса, его сюжет. Вещь фундирует, т.е. становится босыми пятками на холодный фундамент смысла, где «что-йность» отверзает уста сокровенному, что и полагает вещи быть собой доподлинно, а не притворно. В стихе Ивана Жданова, есть строка: «пчела в себе перелетела». Лучше и не скажешь о переносе.
Кузин предлагает понятие «ментального айкидо», чтобы пояснить, как паттерны головного мозга наваливаются на не-сущее, где мирно посапывала субъектность. Проклюнувшись из небытия, мысль перехватывает энергию броска и сама видоизменяет алгоритмы мозга, физической реальности, социума. Налицо обратная связь внутри системы, когда ментальная каузация активизируется сверху вниз (downward causation) и не аннигилирует при встрече с физической каузацией снизу вверх (upward causation), на чём настаивают эпифеноменалисты. А всё потому, что «ментальная» и «физическая» каузации не равновелики. Это позволяет мысли горными вершинами разрывать поверхность сущего, а расщелинами и впадинами углублять небытие. У мысли нитевидный пульс, она и "есть" и "не-есть". Само-обоснование же осуществляется в акте переноса и контр-переноса (от англ. transference, нем. Übertragung), когда существенное устремляется к несущественному, внутреннее к внешнему. Речь о само-движении в себе и для себя, когда всё, что есть, и всё, чего нет, выворачивают друг дружку изнанками, обнажая под покровом – покрой. Перенос - это такое само-обнажение, когда вещь уясняет - как же она скроена. В «изнанковании» происходит перенос импульса само-полагания с поверхности (периферии) внутрь, к основанию, после чего и сам объект перемещается внутрь себя и обратно субстантивно - от конца к началу, от примитива к сокровенному. Переносу предпослан вопрос, заданный вещи бытием: что есть ты? И, припав к основанию, обосновав себя, вещь с одной стороны привносит что-то своё, что питает основание сиюминутным, не позволяя закостенеть и затвердеть животворящему в нём началу, с другой – выносит на поверхность в акте контр-переноса ответ на заданный вопрос: я есть то, что бытийствует. Так, пожелав навести справки о себе, бытие/небытие обретают [что-йность], а субъект - квартиросъёмщиков на длительный срок. Ведь вещь, вернувшись к точке, с которой начался трансфер, обнаруживает свой метаморфоз. В свою очередь внутреннее, став внешним, покрывается коростой.
Концепт «Бритва Кузина»
Чтобы пресекать попытки философии и науки сводить сознание к физическому, органическому, физиологическому, социальному или искусственному интеллекту, тринокулярная онтология выдвигает три фундаментальных требования: принцип субстратной недостаточности, принцип субъектной недостаточности, принцип предикативной недостаточности. В соответствии с этими требованиями, сознание нельзя опредметить/ объективировать, так как мысль, по Кузину, субстантивно нейтральна и не принадлежит ни сущему, ни не-сущему. Вводится, так называемая, «Бритва Кузина», которая призвана отсекать все засохшие ветви феноменологии. Однако «Бритва Кузина» (БК) не является репликой, парафразом или антитезой Бритве Оккама. Смысл БК — упорядочение пресуппозиций, а не пропозиций. «Бритва» избавляет предложение от речевой инкогерентности, ступора и смысловых узлов, вызывающих дискурс-стресс и коллапс речевой функции.
Некоторые ключевые леммы БК:
1. «Узлы, которые нельзя распутать — срезают». 2. «Нельзя шунтировать — оперируй». 3. «Нельзя оперировать — шунтируй». 4. «Если мысль тугоподвижная, БК возвращает предмет в явление, распредмечивая и растождествляя понятие в той логической последовательности, в какой ум собирал этот предмет».
БК выдвигает три фундаментальных требования, чтобы исключить сведение человека к ограниченному набору функций и ролей:
Принцип субстратной недостаточности. Ни один субстрат не является достаточным для презентации/репрезентации сознания.
Принцип субъектной недостаточности. Ни один субъект, принятый сознанием на постой в форме слова, образа, презумпции, не может быть последней доминантой сознания.
Принцип предикативной недостаточности. Число предикатов, исчисляющих понятие «человек», не может быть ограничено намеренно.
Идеи тринокулярной этики
Ментальная этика трактата складывается из двух новелл: 1) норм общежития в уме «моём» и «чужом»; 2) правил мыслить, чувствовать, желать, поступать по совести в «себе» и в «постороннем». Таким образом, следует возлагать на свои плечи свою и чужую мысль не как онтологическое обязательство лишь, но и как крест, что с неизбежностью порождает презумпции и императивы долженствования: а) заботиться о своём ментальном реноме в «душе» постороннего, куда моё «Я» затесалось словом, мыслью, поступком; б) выслушивать/выспрашивать бытие и ничто, взятые на постой моим умом и сердцем. Только распознав в себе тринокулярное единство, только услышав голоса, призывающие стать душеприказчиком и исполнителем воли каждого из членов триумвирата, я смогу расширить вот-бытие до пределов Универсума и перешагнуть эти пределы. Таким образом, моё «Я» обретается и в «других-Я», где мыслит в постороннем, как он мыслит во мне, мной и о нас.
«Тринокуляр» в формате видео-сериала
По книге, «закрывающей дело философии», отсняты 20-ть фильмов, в которых изложена суть тринокулярной онтологии. Применив в качестве дидактического материала киноэффекты, музыку и шумы из экшен-фильмов, Кузин чередует текстовые леммы, озвученные синтезированными голосами, и глоссы, в которых автор даёт развёрнутые экспликации того или иного положения. Сериал, воспроизводящий книгу, - абзац за абзацем, - не имеет аналогов и представляет в качестве модели презентации философских идей не лекцию, а кинофильм. Сама же попытка дать опыт само-описания/ауто-дескрипции, как In-der-Welt-sein, существенно отличает подход Кузина от университетских курсов таких мастеров публичного философствования, как: Деннет, Дэниел, Чалмерс, Дэвид, Дерек, Парфит, Фодор, Джерри, Мейясу, Квентин, Брасье, Рэй, Харман, Гилберт, Гамильтон, Уильям, Жижек, Славой, Спивак, Гаятри Чакраворти, Батлер, Джозеф, Секацкий Александр Куприянович, Васильев Николай Александрович, Баумейстер, Андрей Олегович, Никифоров Александр Леонидович, Руткевич Алексей Михайлович, Лекторский Владислав Александрович, Светлов Роман Викторович, Ноговицын Олег Михайлович, Подорога Валерий Александрович, Гиренок Фёдор Иванович, Мотрошилова Нелли Васильевна, Гайденко Пиама Павловна, Лега Виктор Петрович, Паткуль Андрей Борисович, Протопопова Ирина Александровна, Богатырёв Дмитрий Константинович, Вольф Марина Николаевна...Фильмы доступны на следующих ресурсах автора: № 1[85], № 2[86], № 3[87].
Словарь тринокуляризма
Триализм, а—типичный дуализм, монокуляр-бинокуляр-тринокуляр, тринокулярное событие, тринокулярная истина, фотогения/киногения, полископия/полисемия, со-глядатайство, перенос/контр-перенос, тактильно-кинестезивный-ум, «есть» как двунаправленный итератор, щупальце-мысль, изгваздывание, изнанкование, районирование, чтойность/за-Ничто́йность, пейзаж/пленер, «бритва Оккама/бритва Кузина», принцип субстратной недостаточности, принцип субъектной недостаточности, принцип субстантивной недостаточности, принцип предикативной недостаточности, пропозиция/пресуппозиция, конвенционализм, импликатура (конвенциональная/не конвенциональная), альфа-доминанта (калиф на час), поли-субстратный-поли-субъект или поли-субъектный-поли-субстрат, «ареопаг» доминант, мысль как притворно-сущее, кромка/средостение, дан/взят, схватывание/самосхватывание, пальпация бытия и ничто, когнитивные стили Ничто́, интериоризация/экстериоризация, истинствование, «Бытие-Ум/Нус-Небытие» (Что-Ни-Что), мысль/мышление, мысль/ничто, формула мысли: М(х)/М(∞), «свето-тень», «travelling/zoom», «рапид (rapid)», «грип (grip)», «фокус/sfumato», Воображаемое, «Бог-кинематографист» как кино-метафора, детерминизм/индетерминизм, каузатив/казуальность, виртуальная верификация и виртуальная фальсификация, а-типичная ангелология, Квалиа, тавро, «слабый» онтологический аргумент, негация/ассерция, инверсия/конверсия, остеосинтез разукоренённых и растождествлённых понятий и идей, «продольный» и «поперечный» разрез мысли, синхроничность/диахрония и синхрония, «теперь», сырец-реальность, не-тетическое и до-когитальное, чувственно-конкретное, нейрокосмология, квантовое туннелирование идеальных объектов, слова-субъекты, темпоральность, хронотоп, «событие», «точка конгруэнтности», циркуль-интенция, рамка опосредования, мегаПОЛИС/ПОЛИСемия, ментальная этика, тринокулярный вопрос/ответ, панпсихоз, discours/stress, парадигматическая инфляция, коллапс речевой функции, речевое бессмертие.
Гомилетика, литургика, экзегетика и учение о молитве
🅚 В трактате по христологии «7/7 Семь смертных грехов/семь слов с креста»[75] Кузин пишет, что «Бог – субъект без предикатов; Его истина – пресуппозиция, но не пропозиция. И всё же вопрос об истине не лишён основания. Ибо истинствует, т.е. пребывает в существе истины, Сам Господь, когда, пожелав испытать крестные муки Сына, умаляет Своё всеведение, и тем самым познаёт Себя в ипостаси Человека—Иисуса». В условии парадигматической инфляции, когда количество переменных растёт, а наука не справляется с их верификацией, возникает запрос на [интериоризация | интериоризацию]] (от франц. interiorisation — переход извне внутрь, от лат. interior — внутренний), а желание повернуть глаза зрачками вспять, — к Царству Божьему, которое «внутри вас есть» (Лк.17:21), — овладевает интеллектуалами. Исследуя перцепции зла (хамартеология), Кузин спрашивает: что такое «смертный грех»? И, если принять за аксиому, что душа вечна, то, что же отправляется под нож? Под погибелью, разъясняет Кузин, следует понимать вечные муки в аду. Геенну огненную не стоит представлять буквально, как местопребывание, а как наказание души бесчувствием, безволием, бездействием, когда, сохраняя подобие, она навек утрачивает сущность (essentia и quidditas). Существование, лишённое Божественного попечения, безрадостно (existentia и esse). Ни о каком обжаловании приговора не может быть и речи. Безнадёга тотальна. И даже Господь, Отец души, потеряв к ней интерес, лишает греховодницу благодати сопричастности. Душа больше не вольна со—участвовать и со—мыслить Богу. Духовная агония неотвратима. Душа умерщвляется обездвиживанием. А, преданная забвению, запечатанная за семью печатями, прежде вольноотпущенница, а ныне, — узница греха, — она не в праве сказать о себе: «cogitor ergo sum» (лат. Обо мне мыслят, следовательно, я есмь).
🅚 В трактате по богословию «Молитва Господня» Кузин развивает учение о молитве, как территории свободы, где происходит обмен ипостасями, природами, энергиями, а Творец и тварь предстают разомкнутыми структурами с открытой формой [76]. В молитве Бог и человек обмениваются нательными крестиками. Здесь Творец безболезненно для Себя умаляется перед тварью, а тварь приобщается благодати. В молитве человек восходит по «Лестнице Иакова», а Господь — нисходит. Бог умаляется, чтобы тварь — возвысилась и почувствовала Его Богоотцовство и своё Богосыновство. Время в молитве «онтологическое» и имеет мало общего с физическим временем Ньютона и Вселенной Минковского/ Эйнштейна. Произносимая «здесь и теперь», молитва расширяет фрагмент времени до бесконечных пределов, чтобы ходатай перед Богом оказался в вечности, в которой и прибывает Господь. Отсюда вывод: Бога и человека соединяет свет Красоты (kallos). И по этому свету, как по Лестнице Иакова, Бог нисходит, а человек восходит [77].
🅚 Согласно трактату «А-типичная ангелология: travelling серафима/zoom сатаны», Бог непознаваем, и всё, что нам дано, — само-схватывание тварью своей (преображённой в Боге) чувственности. Но как познать Субъект, если нельзя исчислить его предикаты? Тут без наития не обойтись, - не обойтись без эйдетической, интенциональной и мистической интуиции. Обладая презумпцией истинности, интуиции эти позволяют познавать Бога косвенно, - речь, разумеется, не идёт об энергиях или [тварном со-причастии], не о чистом созерцании, ставшем возможным в результате пестования ума, а о таком полагании себя познающим субъектом, когда предметом аналитики выступает не богоявленность, не феномен, вытаскивающий за бороду ноумен, а [нетварная/тварность], т.е. самоощущение/самоотчёт единичного и особенного от контакта со Всеобщим и Абсолютным. Это вчувствование, всматривание, вслушивание в ход боговхождения, подвергшее субъект трансформации, и составляет предмет рецепции. Здесь Бог является религиозному чувству опосредованно, как имманентное, - то, что преобразует (форматирует) сознание, совершает его up-grade. «Немыслимое», таким образом, структурируется из вороха неопределённостей. И оно-то и оказывается искомым.
Перечислив все известные доказательства существования Бога, включая и аргументы Ансельма/ Аквината, Кузин дополняет их кинематографическими доказательствами, которые предусмотрительно называет «слабыми аргументами». И среди прочих «доказательств»:
Слабое логическое. Если фильм лежит на полке, значит, есть и режиссёр, снявший его, и автор, написавший сценарий (даже если этот автор — режиссёр). Нет фильмов без режиссёра и автора, следовательно, Автор существует;
Слабое эстетическое. Если созданы шедевры: «Аталанта» Жана Виго Жана Виго, «Андрей Рублёв» Андрея Тарковского, «Под стук трамвайных колёс» Акиры Куросавы, то существует и Бог, поскольку всё совершенное — не от мира сего;
Слабое» онтологическое. Поскольку кинокамера запечатлевает то, что «дано» неопровержимо и очевидно, и не видит «тени» Господней, отброшенной в кадр Тем, кто незримо топчется за спинами актёров, а Бог, как Всевидящее Око, отбрасывает на сетчатку, как съёмочную группу, режиссёра, так и образ тени, с помощью которой постановщик намеревался залучить незримое/непредставимое, то Бог существует.
Слабое» лингвистическое (вне-дискурсивное). Верно, что, воздерживаясь от слов, мы приближаемся к СЛОВУ. И в самом деле, «высшее не выразить предложениями», — Витгенштейн Людвиг («Трактат», 6.42). И чем строже воздержание от хулы и похвалы, тем ближе Господь. Прежде, чем сказать что-то о Творце, — о свидетельстве речь не идёт, — нужно: а) знать грамматику, лексику, коммуникативные стратегии и когнитивные стили, которыми приемлемо изъясняться о Чинах; при этом речь не должна быть калькой с традиции вопрошания, заискивания или юродства, которыми тварь, желая подстелить соломку, снабжает тексты булл, бреве, motu proprio, энциклик, апостольских писем (epistolae apostolicae), синодальных обращений; б) стать малым Логосом, удалив из себя всё аполлоническое и дионисийское; в) иметь опыт умной молитвы, умного делания, нестяжательства, виде́ний, которые, однако, следует поставить под суровый контроль духовника, дабы избежать прелести, соблазна, искушения, грехопадения.
Слабое когнитивное. Ели в мире есть предел, то есть и Бог, поскольку то, что не знает границ — «дурная бесконечность», а дурное несовершенно. Поэтому самоограничение (при наличии свободы быть беспредельным) признак Наивысшего Ума. Такой Ум, будучи Совершенством, принадлежит Богу. Следовательно, Бог Есть!И в самом деле, Бог создал классический мир, бес — многомирие. Бог самоограничился лучшим из миров, дiавол, не способный к дисциплине ума, искушает человека бесконечностью, вариативностью, избыточностью, беспределом.
Бог позволяет уму и сердцу [созерцать] Свою Триипостасность по лоскутам божественных риз, застрявших клубками пёстрых нитей в расщелинах дверного проёма. Собственно "следы" Промыслителя, бередящие в душе, как незаживающие раны, а вовсе не Господь собственной Персоной, и составляют предмет эйдетической аналитики. Таким образом, речь идёт о косвенном знании, полученном в результате не-собственно-прямого-созерцания, - то, что Фихте называл нечувственной интуицией (intellectuelle Anschauung), которая действенна (activ), а не страдательна (passiv), т.е. абсолютна и деятельна (tätig). Само же наитие складывается из пазлов: а) продуктивного воображаемого или творчества; б) деструктивного воображаемого или безумия; в) негативного воображаемого или откровения. Искомое, т.е. божественное присутствие, обнаруживается внутри бытования, в котором ещё не укоренилось бытийствование, и где мысль пребывает во внутреннем каждении. Натыкаясь на нетварность в-себе, человек становится со-работником Вседержителя, а самочувствие, обретённое в паломничествах по внутреннему лабиринту души, где ещё не остыл горячий пепел от бивака, разбитого Промыслителем, ум анализирует. Таким образом, Бог вычленяется рассудком из [преображённой чувственности], но не как пропозиция, а как пресуппозиция, т.е. как фаворское исхождение Божественного Света на мысль до её вочеловечивания и вербально-логического оформления. Однако «ангелология», о которой идёт речь в трактате, «маргинальна» и имеет мало общего с учением Corpus Areopagiticum, где представлено учение о трёх триадах: Ангелы, Архангелы, Начала; Власти, Силы, Господства; Престолы, Серафимы и Херувимы. По мнению Кузина, Бог перманентно являет свои Имена в эпохи смут: в средние века в форме древнерусской иконописи, в 20 веке - в форме кинематографа. Вначале Бог-кинематографист создаёт фильмы в божественном уме, чтобы ангелы, уяснив Его замысел, снимали фильмы, как члены съёмочной группы. Попытка модернизировать богословскую проблематику, для чего Кузин использовал кинематографическую метафору, не кажется убедительной и порождает массу вопросов.
🅚 В трактате «Душа»[78] (по триадологии, хамартологии, понерологии, экклезиологии, сотериологии и христологии) говорится о зачатии, вынашивании и изгнании души из мира горнего и мира дольнего. Кузин вводит понятие «ментального пестования», чтобы заострить внимание на этической проблематике. Ведь воспитание начинается ещё в утробном возрасте, и всё, что окружает плод, - страхи и надежды родителей, хула и похвала, брань, сорвавшаяся с языка прохожего, и даже злонамерение, зломыслие, таящееся в уме недоброжелателя, - все эти семена райских цветов и сорных трав, попав в ещё не окрепшую душу, влияют на её формогенез. Кузина интересует: 1. Когда душа прикрепляется к телу: в момент зачатия или на стадии эмбриона? 2. Существует ли душегенез, и если — «да», то каковы его стадии? 3. Душа рождается целостной и неделимой, или образует множество с вложенными в него подмножествами? 4. Душа и личность идентичны, или стоят особняком друг от друга, как Микрокосм и Макрокосм? Подводя итог исследованию, Кузин пишет, что термин «Душа» рекрутирован из метафизики как тождество мышления и бытия, где природа необходимо порождает субъект, как отрицание себя. Архаика самого дискурса о душе, когда психология, казалось, различила сознание, бессознательное и коллективный разум, а когнитивистика развела царство мысли и царства природы, указав на специфику каждого, уместна, как сёдла, ружья и люди, которые, как писал Хемингуэй, должны быть «потёртыми». Говорит ли это о кризисе феноменологии? Отчасти - да... Инструментарий, калибруемый феноменологами, дробит бытие мыслящего, но чистоты, - вожделенной цели редукции, - так и не достигает... Мысль, как не расщепляй её на фракции, сопротивляется трансцендированию. Поскольку полнота - то, что утрачивается, когда субъект изымается из мышления, а проживание и присутствие, ставится мысли в вину, как её интрижка, - и есть конечная цель познания, его нередуцированный сухой остаток.
Теоэстетика и философия искусства
🅚 В трактате «Почему Бог смотрит фильмы Андрея Тарковского вместо вечерней сигары?»[79] Кузин предлагает свой синтез теологии и эстетики. Рассматривая на примере творчества российского кинорежиссёра Андрея Тарковского проблематику имяславия (ономатодоксии, греч. ονοματοδοξία), Кузин утверждает, что в переломные времена происходит смена парадигм. И процессу этому предшествует девальвация прежних научных и художественных картин мира. Мышление, как логически непротиворечивый дискурс, уступает место речевому шуму: междометиям, оговоркам, синтаксически-неустойчивым конструкциям. Этот «шум» и составляет сердцевину понятий/образов, их ядро, в котором стихия речи-порождения питает стихию смысла-порождения. Прежний дискурс «топорщится», жизнь просачивается во все «щели», которые так и не удаётся «законопатить». Целые языковые эпохи, порой, впадают в «летаргию», а затем переживают бурное «пробуждение». Творца не уложить на прокрустово ложе опыта, теории или интуитивного познания.
🅚 В трактате «Тарковский» [80] говорится о том, что Бог — ноумен без феноменов. И тот, кто уверовал в Промыслителя, сам стал аргументом в Его пользу, ― часто единственным. Таким образом, Бог не верифицируется. Он имманентен трансцендентному миру режиссёра, где выступает не как заблуждение или каприз Воображения, а как инстанция истины, идеальный донатор, зритель и внутренний цензор автора, которого Бог наделяет функцией зеркала, в которое приличествует глядеться «вещи в себе», ― немецкое Ding an sich можно перевести и как «вещь, рассматриваемая сама по себе». Но ум и сам не прочь задаться вопросом о существе ума, ― так логика вопрошания превращает саму эту амальгаму в предмет саморефлексии. И тогда мысль ложится на холодный хирургический стол, берёт ланцет, вспарывает грудину и вглядывается в своё трепещущее сердце. Но прежде, чем позволить режиссёру повернуть глаза зрачками внутрь, Бог ожидает от него узрения/усмотрения, как их понимал Плотин (επιβολή), видя в непосредственном озарении то, что позднейшая латинская традиция назовёт интуицией (от лат. intuitio — «созерцание», от глагола intueor — пристально смотрю). кино настолько зорко, что даже Всевидящее Око, прослезившись, признаёт превосходство режиссёрского Глаза с его оптикой, линейкой объективов/ракурсов над Божественнейшей из Линз. Признав за режиссёрами право на инспекцию бытия, Бог допускает Своё неведение, ― так взрослый поступает с ребёнком, закрыв глаза ладонями, чтобы, таясь, дать несмышлёнышу время спрятаться. Кино ― орган самопознания сущего. Исходив вдоль и поперёк бытие, зная каждую тропку, Абсолют допускает экспликацию Себя вольноотпущенницей мыслью, что должно избавить Творца от слепого мимесиса в будущем. Клоны не допустимы, ― ни в качестве богов, ни в качестве миров.
🅚 В трактате «Символ» [81] утверждается, что Тарковский отдавал должное смежным искусствам), но считал, что у кинематографа есть свой язык, и активно разрабатывал его грамматику и лексику. В фильмы он включал сырую повседневность, которая и должна была «разговорить» саму себя, опираясь на собственные голосовые связки. Позаимствованным эмблемам, ― знакам и символам, вытаскивающим из сознания, как крюками, пережитое, ― он противопоставил киногению, рождённую на задворках, в жирном глинозёме будней. Для создания кино-текста, он выхватывал явление из потока, ставил в ситуацию предельного напряжения, чтобы Мiр и человек трещали по швам, а бытие обнаруживало свои нефы и контрфорсы. Сорвав покров, он обнажал покрой. Образ он лепит из элементов повседневности (вода, дождь, молоко, ветер, дом), вынутых из привычного контекста, где вещи пребывали в полудрёме, в немоте, а их внутренняя речь была заперта в толще обыденного. Режиссёр вынимает кляп изо рта предметов и стихий. Он высвобождает внутреннюю речь, сталкивая лбами, вещь и явление, чтобы увидеть, как они поведут себя не в своей тарелке. Тот же метод он применяет и к персонажам, ставя человека в нечеловеческие условия, на грань существования, чтобы обнажить работу горя. Человечность должна испытываться на прочность. И режиссёр намеренно выбивает основание из-под ― мнившего себя состоятельным ума, чтобы, очутившись в экзистенциальном вакууме, герой оглянулся во гневе, и понял, что ему не на кого опереться, кроме, как на себя.
🅚 В научной статье «„Christina’s World“ Эндрю Ньюэлла Уайета или что бы увидел сеятель Христа, укрывшись в пещере Платона от непогоды» (статья УДК:111.1, DOI:10.33920/nik-01-2506-02), журнал ВАК «Вопросы культурологии», № 6, 2025[82] Кузин сплавляет теологию и эстетику в строгом, последовательном и аргументированном анализе художественных и религиозных достоинств картины. «Каким светлым религиозным чувством веет от суровой сдержанности её красок, каким душевным теплом согреты образы, как горячо исповедует автор любовь и веру во Христа, ― пишет Кузин о картине Эндрю Уайета. ― Перед нами неувядающий пример творческого мужества и стоицизма, образец того, как монументальность и хрупкая нюансировка темы, обилие ракурсов и сдержанная палитра чувств, ― все образы, одним словом, ― воздевают к небу молитвенно сложенные руки. Вдохновенный этот жест пронизывает поэтику картины. Всё в ней устремлено к вертикали: и выверенная композиция, и лепка фигуры, застывшей в тревожном ожидании, и холодное солнце, бросающее скупые, но обнадёживающие косые лучи на вспаханный колесом глинозём, крышу утлой хижины и деформированные (как две прохудившиеся штакетины) руки мисс Олсон. Даже проплешина на горизонте напоминает аккуратно выстриженную тонзуру монаха доминиканца. Перед нами глубоко религиозное полотно, в котором и вещь, пребывающая в ничто, и Свет, выхватывающий из мрака фигуры, образуют органическое единство видимого и видящего, созерцаемого и созерцателя, познаваемого и познающего».