Ночь над Женевой опускалась неожиданно быстро — будто время, сгущаясь, втягивалось в туман, стелившийся над озером. В маленькой комнате виллы «Пеш», где стены хранили запах бумаги, чернил и восточных благовоний, Александр Скрябин сидел за роялем. За окном бесновался ветер, но внутри царила неподвижность — будто сам воздух прислушивался.
На крышке рояля лежала тонкая, едва начатая рукопись: «Предварительное действо». Слева — тетрадь, переполненная идеями о грядущем Великом Синтетическом Творчестве, которое он называл просто: МИСТЕРИЯ.
Скрябин коснулся клавиш, и первая нота вспыхнула, словно капля света. Он не играл — он создавал мир, моделировал невидимую структуру реальности. Музыка была его способом доступа к пределам человеческого опыта.
Но что-то было не так.
Неуловимый трепет пробежал по пальцам, и нота, которую он нажал, прозвучала иначе — слишком чисто, слишком глубоко. Она будто не отражалась от стен комнаты, а уходила куда-то дальше, в пространство, где исчезало время.
Скрябин замер.
И тогда он увидел её.
Не глазами. Сознанием.
Фигура женщины возникла в его восприятии, словно сотканная из золотистого тумана. Её черты были зыбкими, но в них было что-то до боли знакомое. Она стояла в пространстве между звуками — там, где музыка трансформируется в сияние.
— Ты пришла, — прошептал он, не осознавая, что говорит вслух.
Женщина улыбнулась едва заметно.
— Ты зовёшь меня каждую ночь, Александр Николаевич. Я существую там, куда стремится твоя музыка.
Он не удивился. Он давно чувствовал, что за пределами привычного мира есть кто-то — или что-то — что дышит вместе с его творениями. Музыка Скрябина никогда не принадлежала обычной реальности: она всегда рвалась наружу, к звёздному пространству, к вибрациям другого плана.
— Кто ты? — спросил он.
— Имя мне не нужно. Но когда-то, очень давно, в той части мира, что теперь скрыта от вас, меня называли Люмен. Свет.
Скрябин встал. Его глаза сияли.
— Мистерия… — произнёс он. — Ты знаешь о ней?
Люмен шагнула ближе, и её шаг отозвался в рояле тихой, серебряной нотой.
— Я и есть Мистерия, — сказала она. — То, что ты пытаешься создать, уже существует. Но ему нужна форма. Нужна человеческая воля. Нужен ты.
Она подняла руку, и комната словно сменила свою плотность: потолок исчез, стены растворились в пурпурном свечении. Скрябин почувствовал, что стоит на поверхности гигантского храма из света. Где-то под ним бушевали энергии, похожие на бесконечные аккорды.
— Это… — выдохнул он.
— Тот мир, который ты сможешь открыть, — закончила она за него. — Но только если музыка, цвет, движение, слово и дух соединятся в единое действие.
Скрябин увидел, как пространство храмового круга заполняют тысячи людей — в белых одеждах, с лицами, полными восторга. Они двигались в едином ритме, создавая узоры света. Каждый шаг звучал как нота. Каждый жест вспыхивал цветом. Мир вокруг них менялся: горы поднимались, озёра возникали из света, небо раскрывалось в огромный глаз.
— Человечество ждёт преображения, — сказала Люмен. — И ты — его проводник. Но это преображение требует жертвы.
Скрябин не испугался.
В глубине души он давно знал: его путь — не человеческий.
— Что я должен сделать?
— Закончить Мистерию. Даже если не сможешь быть свидетелем конца.
Она подошла ближе, чем когда-либо. Её пальцы коснулись его лица — и мгновенно он увидел свою жизнь распадающейся на нити света: Москва, юность, окаянная свобода, гастроли, любовь, творческие взлёты, ночи, когда музыка приходила как откровение…
И — будущая катастрофа.
Он увидел себя стоящим на пороге храма, но его тело было ослабленным. И всё же вокруг него стояли люди — тысячи людей.
Они ждали.
— Я умру? — тихо спросил он.
Люмен ответила без грусти:
— Ты вернёшься туда, откуда пришёл. Но Мистерия не умрёт с тобой. Она будет жить в тех, кого ты пробудишь.
Музыка вокруг сменилась, стала тише, нежнее. Скрябин почувствовал, как что-то в нём раскрывается — будто под грудью мигнула новая звезда.
— Если ты уйдёшь, — сказал он, — я продолжу всё равно.
— Я не уйду, Александр. Я связана с тобой пока живёт хотя бы одна твоя нота.
И тогда она растворилась.
Комната вернулась. Рояль стоял неподвижно, листы рукописей всё так же ждали его руки. Но в воздухе ещё звучала последняя нота её голоса.
Скрябин сел и начал писать.
Он писал без пауз, без сна, на грани истощения. Слова текли сами: «Великая Мистерия… универсальное действо… преображение мира…»
Когда рассвело, он уже знал, что никогда не успеет завершить задуманное. Но это его не останавливало.
Потому что Мистерия — не произведение.
Это — дорога.
Несколько недель спустя, в одной из писем друзьям, Скрябин написал фразу, которую никто не понял:
«Я слышу музыку Богов. Я встречал свет, который не знает времени».
Люди думали, что это просто поэтическое преувеличение.
Но он знал: Люмен ждёт его где-то там, за пределом последнего аккорда.
И когда в 1915 году он уйдёт из мира вдруг, слишком рано — Мистерия лишь начнёт жить. Потому что она была не в рукописях, не в партитурах, не в туманном проекте грандиозного храма.
Она была в нём.
И в том, что он пробудил в других.
Музыка продолжала звучать.
Жизнь продолжалась.
А мистерия света — всё ещё ждала своего часа.