Когда Галина сказала «она же из простых, Толик на ней женился, потому что никто больше не брал», Людмила стояла на кухне с ножом в руке. Резала оливье. За стеной смеялись — негромко, заговорщицки. И муж молчал. Вот тогда она поняла: всё, хватит.
Но это случилось тридцать первого декабря. А начиналось, как всегда, гораздо раньше.
Людмила каждый год начинала бояться декабря где-то с середины ноября. Не из-за зимы и не из-за предпраздничной суеты на работе. Она знала: скоро опять приедут.
— Галина звонила, — сообщил Анатолий как бы между прочим, помешивая сахар в чае. Ложечка звякала о стенки чашки — этот звук Людмила возненавидела ещё три года назад, потому что после него всегда шли плохие новости. — Они с Петром и детьми на Новый год к нам собираются. Говорит, соскучились.
— Соскучились, — повторила Людмила и почувствовала, как к вискам подступает тупая, знакомая боль. — А спросить, удобно ли нам, не пробовали?
— Ну что тут спрашивать? Мы же семья. Дом большой, места хватит.
За восемь лет брака Людмила так и не привыкла к этой особенности семьи мужа. Его младшая сестра Галина с мужем Петром и двумя взрослыми детьми считала своим долгом проводить праздники именно здесь. Не звала к себе, не предлагала ресторан или базу отдыха — просто сообщала, что приедут.
— Толя, мы в прошлом году договорились, что это был последний раз. Ты сам видел, что они с домом сделали.
— Ну, погорячились, с кем не бывает, — он отмахнулся, не поднимая глаз от чашки. — Праздник, люди расслабились.
Людмиле было пятьдесят три. Она прекрасно понимала разницу между «расслабились» и «разнесли». После прошлогоднего визита она три дня оттирала следы от ботинок на светлом ламинате, который положили всего за полгода до этого. Племянник Кости, двадцатипятилетний лоб, зачем-то ходил по дому в уличной обуви.
— Мам, да ладно тебе, — отмахивался он тогда от замечаний Галины. — Что я, разуваться каждый раз буду?
А Галина только посмеивалась. Мол, что с него взять, молодой. Двадцать пять лет мужику, институт за плечами, а ведёт себя так, будто ему всё дозволено.
— Я готовить не буду, — сказала Людмила. — Хотят приехать — пусть сами везут.
— Как это не будешь? Новый год, стол нужен нормальный. Галя обидится.
— А я уже обиделась.
Голос дрогнул. Восемь лет она это копила — и вот начало прорываться.
— Каждый год одно и то же. Я две недели готовлю, убираю, стараюсь. Они приезжают и за два дня всё уничтожают. Спасибо не скажут.
— Галя говорила спасибо.
— Галя сказала, что холодец нужно с чесноком делать, потому что Пётр любит с чесноком. Это не благодарность, Толя. Это указание.
Он замолчал. Анатолий вообще не любил конфликтов, особенно когда дело касалось сестры. Людмила знала почему. После его первого развода именно Галина приютила брата на полгода. Кормила, утешала, помогала с бумагами. Двенадцать лет прошло, а он до сих пор чувствовал себя должником.
— Ладно, — сдалась Людмила, массируя виски. — Пусть приезжают. Но готовить будем вместе. И убирать тоже.
— Договорились, — обрадовался муж.
Она уже тогда знала: он не придал её словам никакого значения.
Двадцать восьмого декабря Людмила вернулась с работы и обнаружила в прихожей чемоданы. Гости приехали на три дня раньше. Из кухни раздавался громкий смех Галины.
— Людочка! — золовка выплыла навстречу, раскинув руки. — А мы решили пораньше, чтобы тебе помочь с подготовкой.
Людмила заглянула на кухню. На столе стояли открытые банки — её домашние заготовки. Маринованные грибы, лечо, вишнёвый компот.
— Перекусили с дороги, — Галина перехватила её взгляд. — Ты же не против?
Людмила молча смотрела на полупустую банку с грибами. Она собирала их в августе, три выходных подряд, ещё ногу подвернула на склоне.
— Эти грибы я три месяца собирала и готовила, — сказала она тихо.
— Ой, грибов в лесу полно, ещё насобираешь. Кстати, у тебя в морозилке мясо лежало, я достала размораживаться. Завтра приготовим.
Мясо. Говяжья вырезка за две с половиной тысячи. Людмила купила её специально на праздничный стол. Планировала запечь с розмарином, как делала в прошлом году на годовщину свадьбы — тогда Анатолий ел и нахваливал.
— Галя, это было на тридцать первое.
— Ну так скоро же тридцать первое, какая разница? Пётр, кстати, любит мясо с картошкой.
Людмила посмотрела в гостиную. Муж сидел с Петром и что-то обсуждал. Сделал вид, что не слышит.
Двадцать девятого утром Людмила проснулась от странного запаха. Кислого, тяжёлого. Вышла в гостиную — и остановилась.
На новом диване расплылось огромное бордовое пятно. Вино. Племянница Света сидела рядом, уткнувшись в телефон.
— Это что? — Людмила показала на пятно.
— А, это Костя вчера пролил, — Света даже не подняла глаз. — Сказал, высохнет.
Диван купили в сентябре. Велюровая обивка, семьдесят восемь тысяч рублей. Два месяца откладывали. Людмила опустилась на стул.
— Мам, ну ты чего, — заглянула Галина. — Подумаешь, пятно. Накроешь пледом.
— Этот диван стоит почти восемьдесят тысяч.
— Да ладно, не может столько диван стоить! Вас обманули. Мы свой за пятнадцать брали, нормальный.
Вечером Людмила лежала в темноте, слушая храп мужа. Веко дёргалось. Уснула только под утро.
Тридцатого она вернулась домой раньше обычного. Отпросилась — мигрень. В спальне услышала шорох, толкнула дверь.
Галина стояла у открытого шкафа и перебирала её вещи.
— Галя?
Золовка обернулась без тени смущения.
— Людочка! Смотрю, у тебя столько красивых вещей, а не носишь. Вот этот шарф, например, — она подняла кашемировую ткань цвета топлёного молока, — тебе уже не по возрасту. А Светочке очень пойдёт.
Этот шарф Людмиле подарила мама. На пятидесятилетие. Последний подарок — через два месяца мамы не стало.
— Положи. На место. Сейчас.
Людмила сама не узнала свой голос.
— Ой, ну что ты, — Галина положила шарф обратно. — Я просто посмотреть. Кстати, там серёжки в шкатулке, золотые вроде. Светочке бы на Новый год...
— Это мамины серьги. Они останутся здесь.
Вечером Людмила заперла шкатулку в сейф и не вышла к ужину.
Тридцать первого декабря она резала салаты, когда из гостиной донёсся разговор. Голос Галины — тот самый, заговорщический, со смешками.
— Она же из простых. Толик на ней женился, потому что никто больше не брал. Сорок пять лет бабе было, кому нужна?
— Мам, тише, — шикнула Света.
— Да не слышит она, на кухне возится. Я Толику сразу говорила: не пара. Он у нас инженер, образованный. А она кто? Бухгалтер в конторке какой-то.
Людмила стояла с ножом над разделочной доской. Оливье. Традиционный салат, который она готовила каждый год для людей, которые её презирали. А Анатолий сидел там и молчал.
— Толя, — позвала она. — Можно тебя?
Он вышел недовольный.
— Что?
— Я слышала, что твоя сестра обо мне говорит. И слышала, что ты молчал.
— Люда, ну это Галя, она всегда болтает...
— Восемь лет. Восемь лет я не обращала внимания. Хватит.
Она сняла фартук, повесила на крючок.
— Встречайте без меня.
— Куда ты?
— На дачу.
— Какая дача? Минус пятнадцать!
— Та самая, которую твоя сестра предлагала продать и деньги поделить. Помнишь?
Собралась за десять минут. Тёплое, документы, телефон. В гостиной стихло — поняли, что происходит.
— Людочка, ты куда? — выплыла Галина. — Новый год через три часа!
— Справитесь. Салаты на столе, горячее в духовке. Посуду помоете сами.
— Толя! Скажи ей!
Но Анатолий молчал.
На даче было холодно. Людмила растопила печь — спасибо отцу, научил когда-то. К полуночи потеплело. Она сидела у окна, смотрела на заснеженный сад и впервые за годы чувствовала тишину внутри.
Телефон надрывался. Муж, Галина, снова муж. Она не отвечала. Написала одно сообщение: «Я в порядке. Поговорим после праздников».
В два ночи налила себе чаю, нашла в шкафу мамино варенье из крыжовника. Открыла и ела ложкой прямо из банки, чего не позволяла себе лет двадцать. За окном падал снег. Салют бил где-то далеко, за лесом. Людмила смотрела на огоньки и думала: вот он, её Новый год. Первый настоящий за много лет.
Третьего января она вернулась. Гости уехали, оставив гору немытой посуды и свежее пятно — теперь на ковре в спальне.
— Можем поговорить? — Анатолий выглядел усталым и потерянным.
— Можем. Но сначала я.
Она села напротив.
— Твоя сестра с семьёй больше сюда не приезжает. Никогда. Хочешь видеться — езжай к ним сам.
— Галя очень обиделась...
— А я очень устала. Это мой дом тоже. Имею право встречать праздники так, как хочу, а не прислуживать твоей родне.
Он молчал. Потом выдохнул:
— Галя сказала, что ты всегда была против нашей семьи.
— Я слышала, что Галя говорит.
Муж покраснел, опустил глаза.
— Прости.
— Простить могу. Забыть — нет.
Прошло два года. Галина больше не приезжала — обиделась насмерть, с Людмилой не разговаривала. Анатолий ездил к сестре сам, на день-два, возвращался притихший.
— Она говорит, ты семью разрушила.
— Какую семью? Твою с ней или твою со мной?
Он не ответил. Но Людмила видела: что-то в нём менялось. В прошлый Новый год они впервые отметили вдвоём. Он сам накрывал на стол, даже пытался помочь с горячим. Сидели перед телевизором с шампанским, и он вдруг сказал:
— Знаешь, мне нравится. Тихо. Спокойно.
Людмила промолчала. За эти два года она потеряла отношения с половиной родни мужа, выслушала десятки упрёков через общих знакомых, точно знала, что Галина рассказывает о ней гадости на каждом сборище.
Но веко больше не дёргалось. Мигрени ушли. И при слове «праздники» внутри не сжималось.
Она допила шампанское и подумала: иногда покой стоит ровно столько — потерять тех, кто его отнимает.