Валера сидел за маминым столом и листал документы. Мои документы. Которые сам вытащил из серванта, пока я была в ванной.
— Нин, ты же понимаешь, что по закону мне половина положена?
Голос у него был такой, будто он пришёл забрать посылку на почте. Спокойный, деловой. Семь лет не приезжал — и вот, пожалуйста. Сидит, бумажки перебирает.
— Чаю будешь? — спросила я, просто чтобы хоть что-то сказать.
— Нин, ты слышишь вообще? Я про квартиру говорю.
Слышу. Ещё как слышу. Только слова эти — «по закону положена» — застряли где-то в горле. Колючие, как рыбья кость.
Я поставила чайник на плиту. Руки немного дрожали, но старалась не показывать. Сорок семь лет, а до сих пор перед старшим братом робею. Хотя, казалось бы — чего уже бояться?
***
С Валерой мы никогда не были близки. Он старше на три года, и в детстве эта разница казалась огромной. Я для него была «мелкая», которая вечно путается под ногами. Потом он уехал в Краснодар — сразу после армии, за какой-то девушкой. Женился, развёлся, снова женился. Всё это я знала только по маминым рассказам.
Мама звонила ему каждое воскресенье. Ровно в десять утра, как по расписанию. Сначала он брал трубку, потом стал сбрасывать, потом вообще перестал отвечать.
— Занят, наверное, — говорила мама. — Работа у него, Ниночка. Бизнес.
Какой там бизнес — я не знала. По фотографиям в Одноклассниках судила: машина неплохая, жена в золотых серёжках, шашлыки на даче каждые выходные. Под фотками подписи: «Жизнь удалась», «Отдыхаем с размахом».
А мама в это время лежала после второго инсульта и заново училась держать ложку.
Я работаю медсестрой в районной поликлинике. Тридцать две тысячи, если с подработками в процедурном. На жизнь хватает, если не шиковать. Эту двушку в панельке на окраине знаю наизусть — каждую трещину на потолке, каждый скрип паркета.
Здесь прошло моё детство. Здесь я ухаживала за мамой последние четыре года.
***
— Валер, мама полгода назад умерла.
— Я в курсе, — он поморщился, будто я сказала что-то неприличное. — Потому и приехал. Вопрос надо решать. Ты тут живёшь, понимаю, но квартира-то родительская. Общая.
— Ты на похоронах не был.
— И что теперь? Из-за этого меня наследства лишить? Я тоже сын. Такой же, как ты дочь.
Чайник засвистел. Я выключила газ, достала две чашки. Мамину — со сколом на ручке — поставила перед собой. Валера этого даже не заметил. Откуда ему знать, какая чашка была у мамы любимая.
— Когда ты ей последний раз звонил?
— Это к делу не относится.
— А что относится?
— Документы, — он потряс бумагами. — Свидетельство о смерти, выписка на квартиру. Нотариус сказал — полгода прошло, пора оформлять. Я, кстати, специально отпуск взял, чтобы приехать.
Специально отпуск взял. Надо же, какая честь.
А когда маме делали операцию на сердце, отпуск взять не получилось. И когда она в реанимации две недели лежала — тоже. И на похороны билеты были слишком дорогие.
Я отпила чай. Горячий, обжёг язык. Хорошо. Хоть что-то почувствовать, кроме этой тупой обиды.
— Ты хоть знаешь, от чего она умерла?
Валера вздохнул, как будто я спросила что-то совсем глупое.
— Нин, давай без этих спектаклей, а? Мама болела, я в курсе. Но это не отменяет моих прав. Предлагаю по-хорошему договориться. Ты выплачиваешь мне половину стоимости — и я отказываюсь от своей доли. Или продаём и делим пополам.
— Половину стоимости, — повторила я медленно. — Это сколько?
— Квартира миллиона три стоит, я смотрел похожие объявления. Значит, полтора мне. Можно в рассрочку. Я не зверь какой-то.
Полтора миллиона. В рассрочку. Не зверь.
Я засмеялась. Неожиданно для самой себя. Смех вышел нервный, со всхлипом.
— Валер, у меня зарплата тридцать две тысячи. Мне на полтора миллиона копить лет сорок. Без еды и коммуналки.
— Ну, это твои проблемы, — он пожал плечами. — Кредит возьми. Или комнату сдавай. В конце концов, могла бы нормальную работу найти за столько лет.
Нормальную работу. Это он мне говорит. Человек, который последние семь лет не дал маме ни копейки.
***
Я помню, как возила маму на диализ три раза в неделю. Вставала в пять утра, вызывала такси, потому что на своих ногах она уже не держалась. Помню, как меняла ей памперсы по ночам. Как плакала в ванной, уткнувшись в полотенце, чтобы она не слышала.
Помню, как брала отгулы без содержания, когда сиделку нанять было не на что. Как продала мамины золотые серёжки — единственное, что у неё было ценного — на лекарства. Как соседка тётя Люба приносила нам суп, потому что я валилась с ног и забывала поесть.
А Валера в это время выкладывал фоточки с дачи. Шашлык, пиво, жена в купальнике.
— Ты вообще понимаешь, что я тут пережила? — спросила я тихо.
— Нин, ты сама выбрала. Тебя никто не заставлял.
— Выбрала?
— Ну да. Могла сиделку нанять, в дом престарелых определить. Вариантов куча. А ты решила героиню из себя строить — ну вот и построила. Мне-то что теперь, отказываться от своей доли из-за твоих подвигов?
Внутри что-то оборвалось. Даже не обида — нет. Просто пустота. Как будто выключили звук.
Я посмотрела на брата. На его загорелое лицо, на золотую цепочку в вырезе рубашки, на ухоженные руки с маникюром. Мой старший брат. Мамин сын. Который называет уход за больной матерью «подвигами».
— Значит, полтора миллиона, — сказала я.
— Или продаём. Как тебе удобнее.
— А если не продаём и не выплачиваю?
— Тогда суд, — Валера развёл руками. — Я не хочу, Нин, правда. Но ты меня вынуждаешь. Закон на моей стороне.
***
На следующий день я поехала к нотариусу. Не к тому, которого посоветовал Валера, — к своему, знакомому. Зинаида Павловна оформляла маме завещание ещё три года назад. Я тогда не хотела даже слышать про это, а мама настояла.
— Ниночка, мало ли что, — сказала она тогда. — Я хочу, чтобы всё по-честному было.
Зинаида Павловна встретила меня в маленьком кабинете на втором этаже старого здания. Пахло бумагами и чуть-чуть — валерьянкой.
— Нина Сергеевна, я вас ждала, — сказала она. — Садитесь.
— Зинаида Павловна, у меня тут брат объявился. Говорит, ему половина квартиры положена.
— По закону — да, — кивнула она. — Если бы не одно «но».
Она открыла сейф и достала папку. Жёлтую, потрёпанную.
— Ваша мама составила завещание в две тысячи двадцать первом году. Вы в курсе?
— Да, но... Я думала, там просто написано, что нам с Валерой поровну.
— Нет, Нина Сергеевна. Не поровну.
Зинаида Павловна раскрыла папку и протянула мне лист бумаги. Мамин почерк — кривой, дрожащий после инсульта, но всё равно узнаваемый.
«Завещаю всё своё имущество дочери Нине Сергеевне Ворониной...»
Я читала и не верила своим глазам.
— Но как же... А Валера?
— Валерий Сергеевич в завещании не упомянут.
— Совсем?
— Совсем.
Зинаида Павловна сняла очки и посмотрела на меня внимательно.
— Елена Петровна — ваша мама — пришла ко мне после того, как сын не приехал на её юбилей. Семьдесят лет, помните? Она тогда ещё ходила, ждала его, стол накрыла. А он в последний момент позвонил и сказал, что не получится. Жена заболела, кажется.
Я помню этот день. Мама плакала. Тихо, в подушку, чтобы я не видела. А потом сказала: «Ничего, Ниночка. Может, на Новый год приедет».
Не приехал. Ни на Новый год, ни потом. Никогда.
— Она хотела, чтобы вы знали, — продолжила Зинаида Павловна. — Сказала: Ниночка заслужила. А Валере я дала всё, что могла, ещё в молодости. Он сам выбрал свою дорогу.
***
Вечером Валера пришёл с бутылкой вина. Видимо, решил сменить тактику — вместо напора включить «родственные чувства».
— Нин, я тут подумал — может, погорячился вчера, — начал он с порога. — Давай спокойно обсудим. Ты мне сестра всё-таки.
Я впустила его в квартиру и молча положила на стол копию завещания.
— Что это?
— Почитай.
Наблюдать за его лицом было... странно. Не приятно — нет. Скорее, пусто. Он краснел, бледнел, шевелил губами.
— Это... это подделка, — наконец выдавил он.
— Заверено нотариусом. Три года назад.
— Мама не могла... Она бы мне сказала!
— А ты бы услышал? Ты же трубку не брал.
Валера вскочил, опрокинув стул.
— Я это оспорю! Она была невменяемая после инсульта! Её заставили подписать!
— Завещание составлено до инсульта. Экспертиза это подтвердит.
— Ты всё подстроила! Вечно ты у неё любимой была! Ниночка то, Ниночка сё!
Я смотрела на него — красного, кричащего, с трясущимися руками — и чувствовала, как внутри что-то отпускает. Не злость. Злости не было. Просто усталость. Долгая, многолетняя.
— Валер, — сказала я тихо. — Любимой была не я. Мама тебя ждала до последнего. Каждое воскресенье у телефона сидела — вдруг позвонишь. Фотографии твои в рамочку ставила. Внуков хотела увидеть.
Он замолчал.
— Это ты выбрал не приезжать. Не звонить. Не помогать. Семь лет, Валера. А теперь пришёл делить.
— Я работал! У меня семья!
— У меня тоже работа. И мама была моей семьёй. Единственной.
***
Он ушёл через час. Вино так и осталось стоять на столе — нераспечатанное. Сказал, что подаст в суд. Что найдёт адвоката. Что так это не оставит.
Может, и подаст. Может, и найдёт.
Я вымыла чашки, вытерла стол. Села у окна, где мама любила сидеть по вечерам. Смотрела на фонари, на прохожих, на кошку, которая пробиралась между припаркованными машинами.
Квартира тихо скрипела. Старый паркет, старые трубы. Всё такое знакомое.
Мама знала. Всё понимала, оказывается. Видела, кто рядом, а кто только на словах. И сделала так, как посчитала правильным.
На комоде стояла её фотография. Молодая, красивая, с двумя детьми на руках. Я слева, Валера справа. Оба улыбаемся.
Сколько ей тогда было — тридцать? Тридцать пять? Молодая совсем. Не знала ещё, как всё повернётся.
Я подошла и поправила рамку.
— Спасибо, мам, — сказала тихо. — За всё.
В коридоре зазвонил телефон. Валера — определился номер.
Я не стала брать трубку.
Завтра поеду к юристу, уточню детали. Подготовлюсь, если правда решит судиться. А сейчас — просто посижу. Помолчу. Подышу этим воздухом, который ещё пахнет мамиными духами.
Никому я ничего не должна. И доказывать больше не собираюсь.
***
Через месяц Валера всё-таки подал заявление в суд. Адвоката нашёл дорогого, из Москвы. Прислал мне письмо — официальное, с печатями.
Я показала это письмо Зинаиде Павловне. Она только головой покачала.
— Ничего у него не выйдет, Нина Сергеевна. Завещание составлено по всем правилам. Два свидетеля, нотариальное заверение, справка о дееспособности. Ваша мама была умной женщиной.
Суд состоялся в ноябре. Холодно было, слякотно. Валера приехал в дорогом пальто, с кожаным портфелем. Всё пытался поймать мой взгляд — то ли примирения искал, то ли просто хотел посмотреть, как я себя чувствую.
Я чувствовала себя спокойно. Впервые за долгое время.
Судья зачитала решение за пятнадцать минут. Завещание признано действительным. Иск отклонён.
Валера побледнел, начал что-то говорить адвокату, тот только плечами пожал. Дорогой московский адвокат, а всё равно ничего не смог сделать.
На выходе из суда брат догнал меня.
— Нина, подожди!
Я остановилась.
— Нин, может... Может, хоть что-нибудь? Мне сейчас тяжело, жена пилит, кредит за машину висит...
— Тебе тяжело? — переспросила я.
— Ну да. Я же на адвоката потратился, на билеты, на гостиницу...
Я молча развернулась и пошла к остановке.
— Нина! Нин, ну подожди! Я же твой брат!
Брат. Да. По крови — брат. А по жизни — чужой человек, который появляется только тогда, когда ему что-то нужно.
Мама это поняла. И я наконец поняла тоже.
Автобус подошёл как раз вовремя. Я села у окна, посмотрела на Валеру, который так и стоял на ступеньках суда со своим дорогим портфелем.
В кармане завибрировал телефон. Соседка тётя Люба: «Ниночка, зайди вечером. Пирог испекла, твой любимый, с яблоками».
Я улыбнулась и написала: «Обязательно зайду. Спасибо».
Есть люди, которые рядом просто так. Не за квартиру и не за деньги. Просто потому что любят.
Мама была такой. И тётя Люба. И девочки с работы, которые подменяли меня, когда я не могла оставить маму.
А Валера... Ну что Валера. Пусть живёт, как знает. Я ему больше ничего не должна.
И никогда не была должна.
А вы смогли бы простить родственника, который появился только ради наследства?