Май в этом году выдался таким, что хоть плачь, хоть смейся. Солнце жарило не по-весеннему зло, высушивая землю до состояния асфальта за пару дней, а потом вдруг налетали ветра, принося с собой холодную морось. Но календарь не ждет, и земля тоже. Картошку нужно было сажать.
Я стояла посреди огорода, опираясь на черенок лопаты, и пыталась отдышаться. Сердце колотилось где-то в горле, отдавая глухими ударами в виски. Спина привычно ныла — старая травма напоминала о себе каждый сезон, словно верный, но ворчливый спутник. Я вытерла пот со лба тыльной стороной ладони, перепачканной в черноземе, и посмотрела на часы. Полдень. Самое пекло.
— Нина Петровна, вы бы хоть панамку надели! — донесся голос из-за забора.
Это был дядя Миша, мой сосед. Он стоял, облокотившись на сетку-рабицу, и с сочувствием качал головой. В зубах у него дымилась неизменная самокрутка.
— Солнце же в зените, жарит немилосердно! Свалитесь ведь, тьфу-тьфу!
— Ничего, Миша, — отозвалась я, стараясь, чтобы голос звучал бодро. — Своя ноша не тянет. Зимой спасибо скажем. Картошка сама себя в погреб не положит.
— Это кто скажет-то? — усмехнулся сосед, кивнув в сторону моей веранды. — Вон, помощнички твои. Смартфоны из рук не выпускают. Им-то, небось, картошка эта до лампочки.
Я промолчала. А что тут скажешь? Обида горьким комом подкатила к горлу, но я её сглотнула. Не хватало еще перед соседями сор из избы выносить. Я посмотрела в сторону дома. Там, в тени разросшегося винограда, в шезлонге вальяжно лежал мой зять Игорь. Рядом, в подвесном кресле, уютно устроилась моя дочь Леночка. Доносилась легкая музыка, звон бокалов и беззаботный смех.
У них был «заслуженный отдых».
Еще неделю назад, когда я только закупала семенной картофель, у нас состоялся тяжелый разговор. Леночка, моя кровиночка, отводила глаза, стараясь не смотреть на мешки в прихожей, а Игорь, развалившись на диване в моей городской квартире, вещал тоном профессора экономики, который объясняет нерадивому студенту прописные истины.
— Мама, ну что за пережитки советского прошлого? — говорил он, брезгливо морщась и поправляя модные очки. — Вы опять собираетесь все лето горбатиться на этих грядках? Зачем? Сейчас не девяностые, когда есть было нечего. Мы живем в цивилизованном мире.
— Игорь, земля кормит, — попыталась возразить я. — Свое есть свое. Без химии, вкусная, рассыпчатая. Да и на всякий случай… Времена нынче нестабильные.
— Ой, бросьте, — перебил он, махнув рукой, словно отгонял назойливую муху. — Вечно вы, пенсионеры, апокалипсис ждете. То сахар скупаете, то соль. Послушайте меня. В любом супермаркете картошка стоит копейки. Двадцать рублей килограмм! Ну, тридцать! Ваша спина, лекарства потом, проезд на дачу, навоз этот, вода — вы считали рентабельность? Это же экономически невыгодно! Это минусовой бизнес, Нина Петровна!
Лена тогда лишь виновато улыбнулась, погладив меня по плечу:
— Мам, ну правда. Игорь дело говорит. Давай не будем сажать в этом году? Засеем все газоном, поставим бассейн. Или найми кого-нибудь, если тебе так хочется в земле ковыряться.
Но нанимать было не на что. Пенсия у меня скромная, большая часть уходит на коммуналку и лекарства. А просить у молодых я не привыкла. Гордость не позволяла. Я помнила, как сама поднимала Лену в девяностые, когда мужа не стало. Помнила, как этот самый огород спас нас от голода. И сейчас, глядя на полки магазинов, я нутром чуяла: нельзя бросать землю.
Вот и вышла в поле одна.
Игорь подошел ко мне только раз за весь день. В одной руке у него была запотевшая банка дорогого импортного пива, в другой — шампур с нанизанным мясом.
— Нина Петровна! Бросайте вы это гиблое дело! — крикнул он весело, подходя к грядке, но стараясь не наступить в рыхлую землю своими белоснежными кроссовками. — Идемте лучше мясо пробовать. Стейки мраморной говядины, между прочим! Замариновал по особому рецепту, с розмарином и винным уксусом. Смотреть на вас больно. Весь пасторальный вид портите своим трудовым подвигом.
Я разогнулась, чувствуя, как хрустнули позвонки.
— Ешьте, — буркнула я. — Я пока не закончу, не сяду. Мне еще три ряда пройти надо.
— Ну, как знаете. Мое дело предложить, ваше дело — отказаться и страдать, — он пожал плечами и, насвистывая, ушел к мангалу. — Ленка, неси соус, готово!
Запах жареного мяса плыл над участком, дразня и раздражая одновременно. Я вонзила лопату в землю с такой силой, словно хотела разрубить этот запах пополам.
Лето потекло тягучей, жаркой рекой. Июльская жара сменилась августовскими ливнями, которые грозили смыть все мои труды. Я жила на даче безвылазно.
Мой день начинался в пять утра. Пока роса еще лежала на листьях, я шла в теплицу открывать помидоры. Потом — полив. Старый насос барахлил, часто приходилось таскать воду ведрами из колодца. Руки к вечеру гудели так, что я не могла удержать чашку с чаем.
Битва за урожай шла каждый день. Колорадский жук в этом году озверел. Я собирала полосатых вредителей и их красные личинки вручную в банку с керосином — химией травить не хотела, ведь для внуков (которых пока не было, но о которых я мечтала) старалась, для дочки. Сорняки лезли из земли с какой-то дьявольской скоростью, словно мстили мне за то, что я нарушила их покой.
Соседи помогали кто чем мог. Дядя Миша как-то раз пришел молча, отобрал у меня тяпку и за час прошел два ряда окучивания.
— Иди, Петровна, чай поставь, — буркнул он. — А то смотреть тошно, как ты мучаешься. Зять-то твой где? Опять экономику поднимает?
— Работает Игорь, — вздохнула я, оправдывая его скорее перед собой, чем перед Мишей. — Карьеру строит.
Игорь с Леной приезжали только на выходные. И то не на каждые. Сценарий был всегда один: они привозили пакеты с деликатесами, алкоголь, друзей иногда. Дача для них была бесплатной базой отдыха.
— Огурцы у вас, конечно, вкусные, хрустящие, — жевал Игорь за обедом в середине августа, смачно хрустя моим малосольным огурчиком. — Но, честно слово, в "Азбуке Вкуса" такие же. Банка — двести рублей. Стоит оно того, чтобы все лето кверху… кхм… спиной стоять? Вы посчитайте свои человеко-часы, Нина Петровна! Если перевести ваше время в деньги по минимальной ставке, эти огурцы золотыми выходят!
— Не всё деньгами меряется, Игорек, — тихо отвечала я, накладывая ему добавки молодой картошки с укропом. — Есть вещи, которые купить нельзя. Уверенность в завтрашнем дне, например.
— Ой, опять вы про свой "черный день", — морщился он. — Мы живем в эпоху глобальной экономики. Дефицита не будет никогда. Это закон рынка.
Я не спорила. Я просто знала, что зима спросит строго. И почему-то сердце у меня было не на месте, словно чувствовала я надвигающуюся бурю. Сны мне снились тревожные: то поле сухое, то вода мутная.
Гром грянул в сентябре. Сначала, как водится, поползли слухи. По телевизору умные люди в галстуках говорили про "коррекцию рынка" и "временные трудности", но народ, наученный горьким опытом, уже побежал снимать наличку. Потом резко скакнул курс валют. Ценники в магазинах начали меняться каждое утро, словно в страшной сказке.
Я к тому времени уже почти закончила сезон. И какой это был урожай! Земля, словно в благодарность за мои мучения и одиночество, одарила щедро. Картошка уродилась на славу — клубни крупные, ровные, с тонкой розоватой шкуркой, один к одному. Я выкапывала куст, и душа радовалась: под каждым по полведра.
Погреб был забит под завязку. На полках стройными рядами стояли банки: изумрудные огурцы с чесноком и смородиновым листом, рубиновые помидоры, янтарное лечо, компоты из вишни и сливы. В деревянных ларях лежала морковь в песке, свекла, редька. Квашеная капуста хрустела в эмалированных баках. Мое маленькое королевство, моя крепость была готова к любой осаде.
Звонки от дочери стали тревожнее.
— Мам, ты видела цены на гречку? — спрашивала Лена дрожащим голосом. — А сахар? Это же кошмар какой-то!
— Видела, доченька, — спокойно отвечала я. — У меня всё есть. Не переживай.
А потом случилась беда. На фирме, где работал Игорь, начались массовые сокращения. Иностранные партнеры ушли, логистика рухнула. Его должность «менеджера по стратегическому развитию» оказалась никому не нужной. Его попросили одним из первых, выдав скромное выходное пособие, которое улетело на погашение очередного платежа по ипотеке за неделю.
Лена работала администратором в элитном салоне красоты, но и там поток клиентов резко иссяк. Женщины начали экономить на маникюре и дорогих стрижках. Зарплату ей урезали вдвое, переведя на процент, которого не было.
В октябре они не приехали ни разу. Сказали, что экономят бензин. Я знала, что они проедают кредитки. Игорь пытался найти работу, но везде предлагали либо копейки, либо физический труд, к которому он относился с презрением.
То, что вчера стоило "копейки" и над чем смеялся Игорь, сегодня стало роскошью. Овощи, особенно "борщевой набор", подорожали втрое. Та самая мытая импортная картошка исчезла, а вместо неё в сетях лежала гнилая, мокрая мелочь по цене отборных фруктов.
Звонок раздался в пятницу вечером, когда за окном выл осенний ветер, срывая последние листья с яблонь.
— Мам, привет, — голос Лены был непривычно мягким, заискивающим. — Как ты там? Не болеешь? Тепло у тебя?
— Слава Богу, жива-здорова, — ответила я сухо. — Печку топлю. К зиме готовлюсь.
— Это хорошо… Мам, мы тут подумали… Завтра к тебе приедем. Давно не виделись, соскучились. Игорек тоже хочет тебя проведать.
— Приезжайте, — согласилась я после паузы. — Гостям всегда рада.
Я положила трубку и подошла к окну. За стеклом была чернота, лишь фонарь у ворот раскачивался на ветру. Я знала, зачем они едут. Я чувствовала это каждой клеточкой. И мне было не жалко картошки. Мне было обидно за то пренебрежение, которым они меня кормили все лето.
Утром в субботу к воротам подъехал их некогда шикарный кроссовер. Машина была грязной — видимо, на мойку денег уже жалели. Игорь вышел из машины не такой вальяжный, как летом. Осунулся, похудел, под глазами залегли темные круги. Вместо фирменной наглой ухмылки на лице блуждало нервное выражение. Лена выглядела уставшей, волосы собраны в небрежный хвост, пуховик старый.
Но самое интересное началось, когда Игорь открыл багажник.
Он достал оттуда не гостинцы для мамы, не торт к чаю. Он вытащил стопку аккуратно сложенных белых полипропиленовых мешков. Пустых. Много. Штук десять, не меньше.
Я стояла на крыльце, закутавшись в теплую шаль, и смотрела на эту картину. Сердце стучало: "Началось".
— Привет, теща! — Игорь попытался изобразить бодрость, но голос предательски дрогнул, сорвавшись на фальцет. — Ну что, принимай трудовой десант! Приехали помогать урожай вывозить, чтобы не померз тут.
— Вывозить? — переспросила я тихо, не двигаясь с места.
— Ну да! — подхватила Лена, быстро взбегая по ступенькам и чмокая меня в холодную щеку. Губы у неё тряслись. — Мам, ты видела, что в городе творится? Цены — ужас! Картошка по семьдесят, и та гнилая, есть невозможно. Мы с Игорем посчитали… В общем, нам на зиму мешков пять-шесть надо. Ну и морковки, свеклы, капусты, огурчиков твоих фирменных побольше. Ты же одна, тебе много не надо, а у нас ипотека, кредиты горят… Игорь работу ищет, но пока глухо. Сам понимаешь, кризис.
Игорь уже уверенно шагал к сараю, где был вход в погреб, потряхивая пустыми мешками, словно флагом победы. В его походке снова промелькнула та хозяйская наглость, которая так раздражала меня летом. Он шел не просить. Он шел брать свое. Ведь я — мама, я обязана. Я же все лето тут "ковырялась", значит, результат принадлежит семье.
— Стой! — мой голос прозвучал неожиданно громко и жестко, как выстрел охотничьего ружья. Даже ворона на березе каркнула и улетела.
Игорь замер на полпути, рука застыла на щеколде двери сарая. Он медленно обернулся.
— Что такое, Нина Петровна? Ключ не там лежит? Замок сменили?
— Ключ у меня в кармане, — сказала я, медленно спускаясь с крыльца. Каждая ступенька скрипела под ногами, словно подтверждая мои слова. — Только погреб я вам не открою.
Повисла звенящая тишина. Такая плотная, что можно было резать ножом. Слышно было только, как ветер шуршит сухой листвой по дорожке.
— Мам, ты чего? — Лена растерянно захлопала глазами, переводя взгляд с меня на мужа. — Это шутка такая? Розыгрыш?
— Никаких шуток, — я подошла к ним вплотную. — Игорь, напомни мне, пожалуйста, что ты говорил в мае? Дословно. "Экономически невыгодно"? "Картошка стоит копейки"? "Удел тех, кто не умеет зарабатывать головой"? А про мои огурцы что ты говорил? Что время мое ничего не стоит?
Игорь покраснел. Пятна румянца пошли по шее, вздулась жилка на виске.
— Нина Петровна, ну кто же знал? Ну вы же умная женщина! Ситуация изменилась! Форс-мажор в стране! Мы же одна семья! Вы что, будете мне сейчас старые обиды припоминать?
— Семья, значит? — я усмехнулась, но улыбка вышла горькой. — Семья, Игорь, — это когда вместе работают и вместе едят. Семья — это когда ты берешь лопату и встаешь рядом, когда спине тяжело. А когда я просила грядку вскопать, ты мне про "рабство" и "менеджмент" рассказывал. Когда я воду таскала, надрываясь, ты пиво пил и смеялся. А теперь, когда прижало, ты приехал с пустыми мешками за моим трудом? За моим здоровьем?
— Мама! Как тебе не стыдно! — воскликнула Лена, и в её глазах заблестели злые слезы. — Мы твои дети! Тебе что, картошки жалко? Она же сгниет у тебя! Ты же столько не съешь!
— Не сгниет, — отрезала я ледяным тоном. — Лишнее я уже продала. Соседям, знакомым. Дяде Мише отдала три мешка, он мне забор починил. Тем отдала, кто ценит чужой труд. Тем, кто не плевал в колодец, из которого теперь напиться хочет.
Игорь со злостью швырнул белые мешки на грязную землю. Они упали в лужу, мгновенно запачкавшись.
— То есть вы нас голодными оставите? Родную дочь? Из принципа? Это уже маразм, Нина Петровна! Это старческое! Вы наслаждаетесь властью, да?
Я смотрела на него и видела не взрослого мужчину, главу семьи, а капризного, избалованного мальчика, у которого отобрали игрушку. Вся его спесь, весь его лоск слетели, как шелуха. Злость ушла. Осталась только холодная решимость и безграничная материнская горечь. Мне нужно было преподать им урок. Возможно, самый важный урок в их жизни. Иначе они так и останутся инфантильными потребителями.
— Ждите здесь, — сказала я тихо и пошла в дом.
Они остались у машины, перешептываясь. Игорь нервно закурил, руки у него дрожали. Лена вытирала глаза платком, что-то гневно ему выговаривая. Наверное, думали, что я сейчас вынесу деньги. Или ключи от погреба. Что материнское сердце дрогнуло, не выдержало.
Я вернулась через пять минут. В руках у меня был не мешок картошки. И не банка огурцов. В руках я держала небольшой, прозрачный фасовочный пакет.
Я подошла к зятю и протянула ему этот жалкий пакетик.
— Держи. Это ваша доля.
Игорь недоуменно взял пакет. Он был почти невесомым.
— Что это? — спросил он, брезгливо заглядывая внутрь.
Он сунул руку и вытащил содержимое.
Там лежала одна-единственная картофелина. Крупная, отборная, вымытая до блеска. Моя гордость. А к пакету степлером был прикреплен длинный бумажный чек. Чек из садового магазина, который я сохранила с весны. Там были пробиты: лопата штыковая, удобрение «Картофельное», средство от колорадского жука, семена, лейка. И записка, которую я написала заранее, еще вчера вечером, рыдая над листком бумаги.
Игорь развернул записку. Буквы прыгали перед его глазами. Он прочитал вслух, запинаясь:
«Цена этой картошки — все мое лето. Моя спина, мои бессонные ночи, мои мозоли. Это вам на суп. Поделите пополам. Чтобы вы помнили вкус настоящего труда. А если хотите прожить зиму — лопата в сарае стоит, земля никуда не делась. Приезжайте весной. Поделимся поровну: вы работаете — я учу. Урожай пополам. Бесплатный сыр кончился».
— Ты издеваешься? — прошипел Игорь, сжимая картофелину так, что побелели костяшки. — Килограмм картошки? На всю зиму? Ты даешь нам одну картошку?!
— В магазине она стоит семьдесят рублей, — спокойно ответила я, глядя ему прямо в глаза. — Ты же говорил, это копейки для тебя. Купишь. А эта — бесценная. Это — урок.
Лена заплакала в голос, закрыв лицо руками.
— Мама, как ты можешь…
— Поехали отсюда! — рявкнул Игорь, с силой швыряя пакет с чеком в грязь под ноги. Картофелина покатилась по дорожке, как желтый мячик. — Подавись ты своим урожаем! Ведьма старая! Ноги моей здесь больше не будет! Сдохнем, но к тебе не приползем!
Они прыгнули в машину. Мотор взревел, колеса буксуя, разбросали грязь во все стороны. Машина рванула с места так, что её занесло на повороте.
Я осталась стоять под дождем. Потом медленно наклонилась и подняла ту самую картофелину. Она не пострадала, только испачкалась немного. Я обтерла её подолом фартука и прижала к груди. По щекам текли слезы, смешиваясь с каплями дождя.
Прошла неделя. Самая длинная неделя в моей жизни. Телефон молчал. Я думала, они обидятся намертво. Думала, что потеряла дочь. Сердце болело, давление скакало так, что тонометр показывал страшные цифры. Я пила корвалол и смотрела в окно на пустую дорогу.
Соседка, узнав историю, охала: "Ну ты, Петровна, и кремень! Жестоко, конечно. Родная кровь всё-таки. Но справедливо. Мои вон тоже только с ложкой приходят, а как копать — у всех спина болит".
А в следующую субботу, рано утром, когда туман еще не сошел с полей, у ворот снова затормозила машина.
Я вышла на крыльцо, накинув телогрейку. Внутри все сжалось в пружину. Я готовилась к новой войне, к крикам, к обвинениям.
Из машины вышел Игорь. Один. Без Лены.
Но это был другой Игорь. Не тот истеричный франт, что неделю назад швырялся едой. Он был одет в старый, потертый спортивный костюм, который я видела на нем лет пять назад. На ногах — резиновые сапоги.
Он молча подошел к калитке, открыл её и медленно пошел к крыльцу. Остановился в двух шагах от меня. Помолчал минуту, глядя в землю, носком сапога ковыряя гравий. Потом поднял глаза. В них не было злости. Была усталость и какое-то новое, незнакомое мне выражение. Стыд?
— Нина Петровна… Мама, — произнес он глухо, голос был хриплым. — Простите меня. Дурака.
Я молчала, боясь спугнуть этот момент.
— Вы правы были, — он глубоко вздохнул, словно сбрасывая груз. — Я всю неделю думал. Злился сначала, хотел гадостей наговорить. А потом… Мы с Леной сели, посчитали. Деньги, что были, кончились. Я пошел в магазин, купил картошки этой по семьдесят рублей. Сварили. А она внутри черная, как губка. Есть невозможно. И я вспомнил вашу. Ту, одну.
Он достал из кармана рабочие перчатки. Новые, с пупырышками.
— Я не за картошкой приехал. Честно. Мне Лена сказала не возвращаться без мира. Стыдно нам. Очень стыдно. Я привык жить легко, чужим трудом пренебрегать. А жизнь, она вон как повернулась…
Он помялся и кивнул в сторону огорода, который уже готовился к зиме.
— Вы говорили, лопата в сарае? Землю под зиму перекопать надо? Я читал в интернете, так для урожая полезнее, влага задерживается, вредители вымерзают.
У меня защипало в глазах. Комок в горле мешал говорить. Я шагнула к нему и неуклюже обняла. Он замер на секунду, а потом обнял меня в ответ, крепко, по-мужски. От него пахло табаком и дешевым бензином, но этот запах был мне роднее, чем тот дорогой парфюм.
— Надо, Игорек. Надо, — прошептала я. — И яблони побелить, и кусты укрыть лапником. Работы много, сынок. Рук не хватает.
— Я готов, — твердо сказал он, отстраняясь и надевая перчатки. — И… мы с Леной решили. Следующей весной две сотки под картошку мало. Давайте четыре посадим? Или пять. Я мотоблок у друга возьму, вспашем как надо. И навоз привезу, договорюсь. Мы справимся.
Я улыбнулась. Впервые за долгое время искренне и легко, чувствуя, как отпускает сердце.
— Ну, пять так пять. Заходи сначала в дом, работник. Борщ стынет. Свой, домашний, наваристый. И стопочка найдется, для сугрева.
Он улыбнулся в ответ — застенчиво, почти по-детски.
— Спасибо, мам. Я мигом, только багажник открою.
Он побежал к машине. Я думала, за вещами. Но он достал оттуда огромный, тяжелый пакет.
— Это вам. Мука, сахар, масло. На оптовой базе взял, последние деньги потратил, но с пустыми руками не мог.
Мы сидели на кухне, ели горячий борщ со сметаной и чесноком, и я смотрела на зятя. Он ел жадно, с аппетитом, нахваливая каждый кусок.
Тот единственный пакет с одной картофелиной оказался дороже всех мешков, что он хотел увезти силой. Потому что в нем были не овощи. В нем было зерно истины, которое наконец-то упало на благодатную почву и проросло.
Кризис пройдет. Цены упадут или вырастут — неважно. А вот понимание того, что хлеб (и картошка) добывается в поте лица своего, что семья — это поддержка, а не потребительство, останется с ним навсегда. И это был самый богатый, самый ценный урожай, который я собрала этой непростой осенью.
В окно постучал дождь, но в доме было тепло. Мы строили планы на весну. И я знала: этой зимой мы не пропадем. Мы справимся. Вместе.
