Весна 1785 года. Императрица Екатерина Великая, воссевшая на престоле в результате дворцового переворота, уже два десятилетия пытается вправить исполинское, неповоротливое тело России в узкий и изящный камзол европейского Просвещения. Она переписывается с Вольтером и Дидро, рассуждает о «Наказе», но её империя — это океан крепостных деревень, среди которых, как одинокие маяки, возвышаются города. Но что есть русский город конца XVIII века? Чаще всего это административная вывеска, скопление казенных присутственных мест, военного гарнизона и пестрого, не имеющего ни общего голоса, ни прав населения. Здесь дворянин, отбывающий службу, смотрит свысока на купца, сколотивший состояние на волжской торговле; ремесленник, связанный цеховыми уставами, не смеет тягаться с иногородним гостем; а все они вместе — лишь временные обитатели, не хозяева.
И вот, 21 апреля, в один день с «Жалованной грамотой дворянству», являющейся миру новый фундаментальный акт — «Грамота на права и выгоды городам Российской империи». Это не просто указ, это манифест, философский трактат и юридический кодекс в одном флаконе. В его преамбуле — отзвук идей Монтескьё: Екатерина провозглашает, что с самого основания общежительств все народы познали пользу городов, а герои, победами прославившиеся, тщились градозданием дать бессмертие именам своим. Она, продолжая дело предков, воздвигла за свое царствование двести шестнадцать новых городов. Теперь настало время дать им душу.
Душой этой должно было стать «градское общество» — единое городское сословие, «средний род людей», российский аналог европейского третьего сословия. Чтобы собрать эту разрозненную массу в нечто целое, Грамота совершает грандиозный акт социальной инженерии. Все городское население было рассечено на шесть строгих разрядов, создавая сложную, но понятную иерархию. В основе её лежали не только происхождение, но, что революционно, капитал и род занятий.
На вершине этой пирамиды, рядом с «настоящими городскими обывателями» — дворянами-домовладельцами, расположилось гильдейское купечество, разделенное по объявленному капиталу. Первая гильдия (от 10 до 50 тысяч рублей) получала право международной торговли и владения морскими судами; вторая и третья — свои сферы влияния внутри империи. Здесь же, в особой касте «именитых граждан», оказались ученые с университетскими дипломами, художники с академическими аттестатами, а также капиталисты, объявившие более 50 тысяч, и банкиры с капиталом от ста тысяч. Сам факт, что образованный человек или преуспевающий предприниматель юридически приравнивался к потомственному богачу, был беспрецедентным.
Ниже — ремесленники, организованные в цехи с детальнейшими уставами, регламентировавшими всё: от качества работы и ученичества до штрафов за пьянство подмастерья. И, наконец, основа городского организма — посадские, все те, кто кормился в городе «промыслом или рукоделием». Ключом к этому новому миру стала «Горовая обывательская книга» — тотальный реестр, куда вносились сведения о каждом жителе, его семье, имуществе и промысле. Без записи в этой книге человек юридически не существовал для города.
Но Екатерина не просто систематизировала, она даровала привилегии, видя в них стимул для экономического роста. Купцы первых двух гильдий и именитые граждане навсегда освобождались от подушной подати и рекрутской повинности — двух главных тягот податного состояния. Взамен они платили 1% с объявленного капитала. Для элиты была учреждена и высшая социальная привилегия — свобода от телесных наказаний, болезненно значимый знак отделения от простонародья. Для именитых граждан открывался и головокружительный социальный лифт: три поколения безупречного статуса давали право ходатайствовать о дворянстве.
Однако главным творением Грамоты стала не сословная структура, а механизм самоуправления. Впервые город признавался не просто территорией, а юридическим лицом, корпорацией, обладающей собственностью, казной и гербом. Высшим органом провозглашалась Общая городская дума, избиравшаяся раз в три года. Её уникальность заключалась в представительстве: она формировалась не от населения, а от разрядов. Каждая из шести категорий горожан, от гильдий до посадских, избирала своих гласных, имея в собрании один голос, независимо от численности. Это обеспечивало представительство, но власть заведомо отдавала богатому и образованному меньшинству.
Для повседневных же дел — от мощения улиц и сбора налогов до наблюдения за торговлей — учреждалась Шестигласная дума, исполнительный орган, куда входил городской голова и по одному представителю от каждого разряда. Она должна была заседать еженедельно, превращаясь в постоянно действующее городское правительство. Казалось, рождалась автономия, русский вариант магистрата или муниципалитета.
Но в этом-то и заключалась главная диалектическая уловка екатерининской реформы. Даровав права, Грамота тут же опутывала их контрольными нитями. Всесословная дума была поставлена под бдительный надзор губернатора. Ни один значительный расход городской казны не мог быть произведен без его разрешения. Старые судебные органы, магистраты, сохраняли свою власть, и их полномочия замысловато пересекались с новыми, порождая конфликты и проволочки. Думѣ запрещалось вмешиваться в судебные дела, но предписывалось «подавать руку помощи» магистратам. Эта законодательная нечёткость была, возможно, не ошибкой, а гениальным расчетом: создав видимость самоуправления, система оставляла последнее слово за вертикалью государственной власти.
Что же родилось в итоге? Жалованная грамота городам стала гигантским экспериментом, длиною почти в столетие — её отменит лишь Городовое положение 1870 года. Она не создала того мощного, независимого третьего сословия, о котором мечталось императрице, читавшей трактаты европейских философов. Реальная власть в городах быстро сосредоточилась в руках узкой прослойки богатейшего купечества, а большая часть горожан так и осталась в роли статистов.
И всё же её значение трудно переоценить. Она впервые в русской истории прописала понятие «городского гражданства», связала права с собственностью и капиталом, заложила основы публичного пространства и правовой культуры в городах. Она стала краеугольным камнем, на котором десятилетия спустя будут возводить здание более либеральных реформ. Это была незавершенная симфония, грандиозная утопия, попытка вправить русскую действительность в европейские рамки — попытка, которая, как и сама эпоха Екатерины, навсегда останется в истории ослепительной, противоречивой и бесконечно притягательной.