— Где еда?
Голос Романа был низким и хриплым, он едва продрался сквозь ком усталости, застрявший в горле после десятичасовой смены в душной серверной. Он не повышал голоса. Пока. Он просто стоял перед распахнутой дверцей холодильника, и холодный белый свет выхватывал из полумрака кухни его растерянное, осунувшееся лицо. Он задал вопрос пустоте, белому пластику полок, стерильному гудению компрессора. Его полка, его персональный мужской заповедник на третьем ярусе, была девственно чиста. Нет, не чиста. Она была осквернена. Там, где ещё вчера утром лежал увесистый батон сырокопченой колбасы, пачка сосисок и его стратегический запас — килограммовая упаковка пельменей, — теперь сиротливо ютились прозрачные контейнеры с чем-то зелёным и склизким. Рядом, как букет на могиле, стоял пучок петрушки в стакане с водой.
— Лиза, я спросил, где еда? — повторил он громче, поворачивая голову в сторону комнаты, где на полу, скрестив ноги, в позе лотоса сидела его жена.
Лиза не сразу ответила. Она сделала медленный, глубокий вдох, задержала дыхание, а затем плавно выдохнула, словно изгоняя из себя остатки мирской суеты. Она повернулась к нему. Её лицо было спокойным, почти просветлённым, с той лёгкой, снисходительной улыбкой, которую он научился ненавидеть за последние два месяца. Улыбкой гуру, взирающего на неразумного неофита.
— Я очистила наше пространство от пищевого мусора, милый. Я позаботилась о тебе. В этих продуктах нет ничего, кроме ядов и низких вибраций.
Роман медленно закрыл дверцу холодильника. Он провёл рукой по лицу, стирая с него остатки рабочего дня и нарастающее оцепенение. Мусор. Его пельмени — это мусор. Колбаса, которую он так любил поджаривать с яичницей по утрам — яд. Низкие вибрации. Он почувствовал, как внутри что-то туго натянулось и зазвенело. Он проигнорировал контейнеры. Он открыл морозилку. Пусто. Ледяная пустыня. Даже старый, замёрзший кусок сала, который он держал для борща, исчез. Она вычистила всё. Под корень.
— Ты… — он сглотнул, подбирая слова. — Ты выбросила мою еду?
— Я заменила её на живую, — поправила она его мягко, но с непоколебимой уверенностью в своей правоте. — Там есть тофу, ростки пшеницы, сельдерей. Я могу сделать тебе прекрасный зелёный смузи. Он наполнит тебя энергией, а не забьёт твой организм токсинами.
И тут струна лопнула. Он развернулся так резко, что стул у стола качнулся. Его лицо из уставшего превратилось в тёмно-красное, искажённое маской ярости.
— Я хочу съесть кусок мяса, а не твою траву! Ты выбросила всю нормальную еду и смотришь на меня как на врага народа! Это мой дом, и я буду есть то, что хочу!
Орал он, тыча пальцем в сторону холодильника, который теперь казался ему белым саркофагом, набитым сеном. Он не срывался на визг, его голос был низким, рычащим, он шёл откуда-то из глубины живота, где уже несколько часов урчало от голода.
Лиза даже не моргнула. Она смотрела на него с отстранённым сожалением, как врач смотрит на безнадёжного пациента.
— Рома, ты не понимаешь. Твоё тело — это храм, а ты оскверняешь его мёртвой плотью. Я лишь помогаю тебе прийти к осознанности. Это забота. Я забочусь о твоём будущем, о твоём здоровье.
— Заботу?! — взревел он, и это слово эхом прокатилось по маленькой кухне. — Ты хочешь заботы? Хорошо! Я о тебе тоже позабочусь!
Он больше не смотрел на неё. Он окинул кухню хищным взглядом, ища её самое уязвимое место. И нашёл. На столешнице, в лучах заходящего солнца, блестел хромированными боками её идол. Дорогущий, мощный блендер, купленный в кредит, её главный инструмент для создания «живой» еды. Её жужжащий алтарь. Он молча шагнул к нему. Он не собирался его разбивать. Это было бы слишком просто, слишком банально. Он просто взял его в руки — тяжёлый, основательный агрегат — и, не говоря больше ни слова, вышел из кухни. Он шёл твёрдо, не оборачиваясь, чувствуя на спине её недоумённый, а затем испуганный взгляд. Он слышал, как она вскочила с пола, но не окликнула его. Она ещё не поняла. А он уже всё решил. Слова закончились. Начались действия.
Он шёл твёрдо, не сгибая спины, и холодный металл корпуса блендера неприятно давил на костяшки пальцев. Это была не вспышка гнева, а холодный, выверенный расчёт. Каждый его шаг по короткому коридору отдавался в ушах глухим стуком, как удары молотка по крышке гроба их совместной жизни. Лиза следовала за ним, не решаясь ни окликнуть, ни схватить за руку. Она двигалась бесшумно, как тень, и в её кошачьей грации уже не было спокойной уверенности, а проглядывал животный страх. Она видела его спину — широкую, напряжённую до предела, и понимала, что тот человек, которого она пыталась «исцелить» и «направить», исчез. Перед ней шёл чужой, опасный мужчина.
Роман распахнул входную дверь. В квартиру ворвался холодный, пыльный воздух подъезда, пахнущий бетоном и чем-то кислым от мусоропровода. Он шагнул на лестничную клетку. Тусклая лампочка под потолком бросала на всё жёлтые, болезненные блики. Он не швырнул его с грохотом вниз по лестнице, не разбил о стену. Это было бы слишком эмоционально, слишком по-человечески. Он аккуратно, почти с нежностью, поставил его на бетонный пол рядом с заляпанным люком мусоропровода. Поставил, как ставят на полку ненужную вещь, как забытый чемодан. Хромированный бок блендера сиротливо блеснул в убогом свете. Теперь он был просто мусором. Дорогим, высокотехнологичным, но мусором.
Лиза замерла в дверном проёме, обхватив себя руками. Её лицо, до этого момента напоминавшее безмятежную маску, дрогнуло. Уголки губ, сложенные в снисходительную полуулыбку, напряглись и опустились. В глазах погас свет вселенской мудрости, и на его месте проступил холодный, острый блеск чистого, незамутнённого гнева.
— Что ты делаешь, Рома? — её голос был тихим, но в нём не было ни мольбы, ни растерянности. Только сталь.
Он повернулся к ней. Он не стал заходить обратно в квартиру, оставшись на нейтральной территории лестничной клетки.
— Я позаботился о чистоте нашего дома от этого жужжащего агрегата, — произнёс он спокойно и отчётливо, издевательски копируя её интонации. — Он создавал слишком много негативных вибраций. Я очистил от него пространство. Тебе же нравится, когда всё чисто?
Она смотрела на него, и он видел, как в её голове проносятся сотни вариантов ответа, как она пытается нащупать свою привычную роль гуру, но не находит опоры. Он лишил её главного оружия — чувства превосходства. Он не спорил с ней, он не пытался её переубедить. Он просто принял её правила игры и нанёс ответный удар по её же системе ценностей. Он молча развернулся, прошёл мимо неё в прихожую, сел на пуфик и начал неторопливо обуваться, затягивая шнурки на рабочих ботинках.
— А теперь, — сказал он, не глядя на неё, но зная, что она стоит в дверях и не сводит с него глаз, — я иду в магазин за пельменями. За нормальными, мясными пельменями. Я приду и сварю их. И если завтра утром эта пачка пельменей исчезнет, за ней на эту же лестничную клетку последует твой коврик для йоги. Потом — твои благовония. А потом — все твои банки со спирулиной и семенами чиа. Понятно? Я тоже умею очищать пространство.
Он встал, взял с вешалки куртку и сунул в карман ключи. Он прошёл мимо неё, даже не коснувшись. Он не хлопнул дверью. Он просто прикрыл её за собой, и щелчок замка прозвучал в тишине квартиры как выстрел. Лиза осталась одна. Она медленно перевела взгляд с входной двери на кухню, на пустое место на столешнице, где только что стоял её хромированный бог. Она не плакала. Она не кричала. Она медленно, очень медленно выдохнула, и её лицо превратилось в застывшую маску холодной ярости. Война началась. И она не собиралась её проигрывать.
Роман вернулся через сорок минут. В одной руке он нёс белый полиэтиленовый пакет, в котором угадывались угловатые очертания пачки пельменей. Это был не просто пакет с едой. Это был флаг, водружённый на завоёванной территории. Он вошёл в квартиру и сразу почувствовал изменение в атмосфере. Она стала плотной, наэлектризованной, как воздух перед грозой. Лиза не сидела в позе лотоса. Она стояла посреди кухни, выпрямившись, словно часовой у святыни, которую только что пытались осквернить. Её дорогой блендер так и остался стоять у мусоропровода — ни он его не забрал, ни она. Это был немой памятник их перемирию, которое закончилось, так и не начавшись.
Не говоря ни слова, Роман прошёл мимо неё к плите. Он двигался нарочито медленно, с хозяйской основательностью. Каждый его жест был вызовом. Он достал из шкафа свою старую чугунную сковороду — тяжёлую, закопчённую, пропитанную запахами сотен мужских ужинов. Поставил её на конфорку. Щёлкнул ручкой. Синий огонёк с жадным шипением вцепился в чёрное дно. Он плеснул на сковороду масла, и оно тут же зашкворчало, начиная свою маслянистую песнь. Лиза молча наблюдала за ним, её руки были скрещены на груди, а лицо ничего не выражало. Но Роман видел, как напряжённо ходят желваки на её точёных скулах.
Он достал из холодильника луковицу, демонстративно счистил с неё шелуху и начал кромсать её на разделочной доске широким ножом. Звук был резким, агрессивным. Потом он высыпал лук на сковороду, и по кухне немедленно поплыл густой, жирный, чесночно-луковый дух — запах простой, понятной, «неосознанной» жизни. Это был его ароматический таран, которым он пробивал брешь в её стерильном мире. И, наконец, он вскрыл пачку пельменей и высыпал их на сковороду. Белые, замороженные, они зашипели, как змеи, и начали покрываться золотистой корочкой. Запах жареного теста, мяса и лука стал густым, почти осязаемым. Он заполнил кухню, пополз по коридору, вторгаясь в каждый угол их квартиры, изгоняя из неё невидимый дух ростков пшеницы и сельдерея.
Лиза не выдержала первой. Она не сказала ни слова. Она просто развернулась и вышла из кухни. Роман усмехнулся про себя. Тактическая победа. Он переложил дымящиеся, поджаристые пельмени в тарелку, щедро полил их сметаной и сел за стол. Он ел медленно, с наслаждением, чувствуя себя хозяином положения.
Но его триумф был недолгим. Через несколько минут из комнаты донёсся новый запах. Сначала тонкий, едва уловимый, а затем всё более сильный и навязчивый. Терпкий, удушливый, сладковато-пряный. Сандал и пачули. Она зажгла свои ароматические палочки. Сизые, маслянистые струи дыма выползали из комнаты, смешиваясь с его пельменным духом. Это была незримая битва двух миров. Простой, понятный запах жареной еды против сложного, чужеродного букета экзотических смол. Вскоре к дыму присоединилось тихое жужжание. Её ультразвуковой диффузор. Маленький белый вулкан начал извергать облачка холодного пара, пахнущего резко, почти медицински — лемонграссом и эвкалиптом. Воздух в квартире стал тяжёлым, густым, как ядовитый коктейль ненависти. Дышать стало трудно. Запах еды был повержен, утоплен, растворен в этой парфюмерной атаке.
Роман доел свои пельмени, но удовольствия уже не почувствовал. Он сидел за столом в эпицентре этой ароматической войны и понимал, что его ответ должен быть ещё более брутальным. Он не будет спорить. Он не будет кричать. Он просто встал, вымыл тарелку и снова надел куртку. Он понял её тактику: она сделает эту квартиру невыносимой для него. Что ж, двое могут играть в эту игру. Через полчаса он вернулся. В руке у него был новый пакет, из которого исходил такой густой, въедливый, почти вульгарный запах копчёностей, что он перебивал даже едкий букет её благовоний. Он молча прошёл в гостиную, достал из пакета дешёвый, закопчённый дочерна окорок, липкий на ощупь, положил его на тарелку и поставил на журнальный столик. Прямо в центре комнаты. Это был не ужин. Это был его ответный алтарь. Ароматический герб его бунта, который будет источать свой непобедимый дух днями и ночами, пропитывая собой всё — диван, её коврик для йоги, её просветлённую ауру. Он сел в своё кресло напротив и посмотрел на Лизу. Она стояла в дверях и смотрела на окорок. В её глазах больше не было ни дзена, ни гнева. Только холодное понимание, что все мосты сожжены.
Ночь прошла в удушливой тишине, нарушаемой лишь тихим гудением холодильника и двумя враждебными запахами, которые смешались в воздухе, как яд с противоядием, порождая нечто третье, совершенно невыносимое. Копчёный окорок на журнальном столике источал свой приземлённый, жирный дух, а из комнаты Лизы сочился тонкий, но въедливый аромат сандала. Они спали в разных комнатах, и эта ночь была первой, когда дверь в их спальню была плотно закрыта. Утром Роман обнаружил, что Лиза не просто проигнорировала его копчёный артефакт. Она нанесла ответный удар, перейдя от сенсорной войны к осквернению святынь.
Его кресло. Старое, кожаное, продавленное в самых правильных местах, доставшееся ему от отца. Это было не просто кресло; это был его остров, его док-станция для подзарядки после долгого дня, его персональный окоп в этом мире. Он приходил, падал в него, и мир переставал существовать. И теперь оно было неузнаваемо. Лиза не выбросила его, нет. Она провела над ним свой ритуал «очищения». Потёртая, благородная кожа была густо, до липкости, натёрта каким-то вонючим маслом лемонграсса, запах которого впился в старый материал, казалось, навсегда, убив родной и тёплый дух кожи и табака. Сверху, на сиденье и спинку, были наброшены жёсткие, колючие циновки из бамбука, превращая уютное ложе в орудие пытки для факира. Рядом на полу стояла курильница, из которой всё ещё струился дымок. Она превратила его святилище в свой нелепый, чужеродный алтарь.
Роман застыл на пороге гостиной. Он не кричал. Он не задавал вопросов. Внутри него что-то оборвалось с сухим, беззвучным треском. Это было хуже, чем выброшенный блендер. Это было хуже, чем ароматическая атака. Это был плевок на могилу его отца. Это было стирание его личности из этого дома. Он медленно обошёл изуродованное кресло, не касаясь его. Он посмотрел на копчёный окорок, который теперь казался жалким и неуместным на фоне этого акта идеологического вандализма. Он поднял глаза и встретился взглядом с Лизой, стоявшей в дверях кухни. В её глазах не было раскаяния. Только холодное, вызывающее торжество. Она ждала его реакции, его криков, его гнева.
Он не дал ей этого. Он молча прошёл мимо неё на кухню. Его движения были спокойными, почти механическими. Он видел её «алтарь» — высокий стеллаж у стены, заставленный десятками стеклянных банок, бумажных пакетов и картонных коробок. Её сокровищница. Семена чиа из Перу, порошок маки из Анд, зелёная спирулина, ягоды годжи, конопляный протеин, орехи пекан, миндальная мука. Целое состояние, вложенное в идею о вечной молодости и чистоте. Он взял с вешалки самый большой пластиковый таз, который они использовали для замачивания белья. Поставил его на пол посреди кухни.
А потом он начал. Он неторопливо, методично, один за другим, брал её сокровища со стеллажа. Он не швырял их. Он аккуратно открывал каждую банку, разрывал каждый пакет. И высыпал содержимое в таз. Чёрные точки семян чиа смешались с ядовито-зелёным порошком спирулины. Красные, сморщенные ягоды годжи утонули в сероватой конопляной муке. Дорогие орехи, белый порошок маки, жёлтые хлопья пищевых дрожжей — всё летело в одну кучу, превращаясь в разноцветный, бессмысленный хаос. Лиза стояла и смотрела. Её лицо из торжествующего стало сначала недоумевающим, а потом исказилось от ужаса. Она хотела что-то сказать, но не могла. Она видела, что он не просто уничтожает продукты. Он уничтожает её мир.
Когда последняя банка была опустошена, Роман взял таз, поднёс его к раковине и открыл кран. Холодная вода из-под крана, та самая, которую она считала «мёртвой», с шумом хлынула в таз, заливая её суперфуды. Он сунул руку в эту отвратительную серо-зелёную бурду и начал перемешивать. Семена разбухли, порошки растворились, ягоды всплыли. Всё превратилось в омерзительную, комковатую жижу, пахнущую болотом и тленом. Он выключил воду.
Они стояли посреди квартиры, в которой воняло копчёной свининой, лемонграссом и гниющей травой. Она смотрела на таз с остатками своей веры. Он смотрел на неё. В их глазах не было больше ничего — ни любви, ни гнева, ни обиды. Только выжженная дотла пустыня и холодное, спокойное осознание того, что они стали друг для друга чужими. Война закончилась. Победителей не было…