Такой большой, знаковый для русской культуры автор, как Лев Толстой просто не мог не стать героем анекдотов – и он им стал.
Есть целый цикл литературных анекдотов, по ошибке приписываемых Хармсу (а на самом деле сочиненных много позже другими людьми), одним из героев которых является Лев Николаевич.
Это тексты вроде:
Лев Толстой очень любил детей. Утром проснется, поймает кого-нибудь и гладит по головке, пока не позовут завтракать.
Получается, конечно, очень утрированно, далековато от реального графа-писателя.
Но он и правда был своеобразной личностью, и поэтому приключавшиеся с ним истории сами по себе невольно напоминают анекдоты, как минимум, в старом значении этого слова: занимательного случая из жизни знаменитости; а то и во вполне современном смысле.
Чтобы это понять, достаточно почитать воспоминания и дневники его старшей дочери Татьяны. Она вовсе не стремится выставить отца с комической стороны, прекрасно осознавая масштаб его личности и таланта, и всё же...
Анекдотический Толстой
Рассказ про семь огурцов
Любили мы один незатейливый рассказ папа*, которому он умел придать большое разнообразие интонациями и повышением и понижением голоса.
Это был рассказ «про семь огурцов».
Он столько раз в своей жизни рассказал его мне и при мне другим детям, что я помню его наизусть. Вот он:
– Пошёл мальчик в огород. Видит, лежит огурец. Вот такой огурец (пальцами показывается размер огурца). Он его взял – хап! и съел! (Это рассказывается спокойным голосом, на довольно высоких тонах.)
– Потом идёт мальчик дальше – видит, лежит второй огурец, вот такой огурец! Он его хап! и съел. (Тут голос немного усиливается.)
– Идёт дальше – видит, лежит третий огурец: вот тако-о-й огурец... (и папа пальцами показывает расстояние приблизительно в пол-аршина) – он его хап – и съел. Потом видит, лежит четвёртый огурец – вот та-коо-о-о-й огурец! Он его ха-а-п! и съел.
И так до седьмого огурца. Голос у папа делается всё громче и громче, гуще и гуще...
– Идёт мальчик дальше и видит, лежит седьмо-о-о-й огурец. Вот тако-о-о-ой огурец! (И папа растягивает в обе стороны руки, насколько они могут достать.) Мальчик его взял: ха-а-а-ап! xa-a-a-ап! и съел.
Когда папа показывает, как мальчик ест седьмой огурец, то его беззубый рот открывается до таких огромных размеров, что страшно на него смотреть, и руками он делает вид, что с трудом в него засовывает седьмой огурец...
И мы все трое, следя за ним, невольно так же, как и он, разеваем рты и так и сидим с разинутыми ртами, не спуская с него глаз.
* Татьяна Львовна называет своих родителей «папА» и «мамА» – на французский манер, а потому эти слова у неё не склоняются.
Семь кукол
Было у меня семь маленьких раздетых фарфоровых кукол. Я получила их следующим образом.
Я раз заболела и лежала в постели. Папа куда-то уезжал. Приехавши, он пришёл меня навестить. Приход папа в мою комнату был для меня всегда с того времени, как я себя помню, и до конца его жизни событием, которое приносило мне радость и оставляло после себя особенное, удовлетворённое, мягкое и счастливое настроение.
Он пришёл и сел на кровать возле меня. Как обыкновенно, когда я бывала больна, он начал с того, что спросил меня:
– Скоро ты перестанешь притворяться больной?
Потом вдруг вздрогнул, поднеся руку к шее, как будто его что-то укусило.
– Посмотри-ка, Чурка*, – сказал он, – что это меня там на шее кусает.
Я запустила руку ему под воротник и вытащила оттуда крошечную фарфоровую куколку. Не успела я подивиться тому, как она туда попала, как вдруг папа притворился, что его что-то укусило под обшлагом его блузы. Я посмотрела туда – там оказалась куколка чуть побольше той, которая была спрятана за воротом. Потом третья кукла, побольше, нашлась в башмаке, четвёртая – в другом, и так я в разных местах отыскала семь куколок, из которых последняя, седьмая, была самая большая. Потом к ним отыскалась и ванночка. Эти куколки были единственной игрушкой, которую мне когда-либо подарил папа. Я их очень любила, и они долго жили у меня.
* Так Лев Толстой называл свою дочь Татьяну, когда она была маленькой. Вероятно, это сокращение от слова «дочурка».
Заминка в Казани
Подъезжаем к Казани. Папа рассказывает нам о том, что он здесь жил с тетушкой Пелагеей Ильиничной и посещал Казанский университет. Так как пароход должен здесь нагрузиться углем, то он простоит довольно долго. Папа с двумя мальчиками решает выйти на берег. Мама, я и младшие дети остаёмся на пароходе.
Нагрузившись углем, пароход протяжно загудел, люди засуетились, бегая взад и вперед по мосткам, потом мостки сняли, и пароход двинулся вперед.
Мама хватилась мальчиков и папа. Стала их искать по всему пароходу – нигде их нет. Я тоже бегала во все места, где я думала, что они могли находиться, но всё напрасно – их нигде не было.
– Боже мой! – говорила мама. – Уж не остались ли они в Казани?
Пароход в это время отплыл уже так далеко от казанской пристани, что людей на ней различить нельзя было.
Мама бросилась к капитану.
– Мой муж и сыновья остались в Казани, – волнуясь, говорила она. – Ради бога, верните пароход за ними. Что они там будут делать в чужом городе без денег, без тёплого платья, без бумаг? Я заплачу за уголь, который будет истрачен для этого...
Капитан молча выслушал мою обезумевшую от беспокойства мать, потом подошёл к рубке и чётко выговорил: «Задний ход!» Пароход затормозился, закипела вода перед его носом, потом он медленно повернулся и плавно пошёл обратно к Казани.
Мама и я стояли на палубе и с волнением смотрели по направлению к пристани. Хотя мы и предполагали, что папа и мальчики остались в Казани, но уверенности в этом не было. Кто знает? Могло случиться и какое-нибудь несчастье! Я молчала и не делилась с мама моими опасениями. Но в голове проносились разные ужасные картины...
«Илья – шалун, – думала я. – Мог как-нибудь попасть в воду. А папа, а может быть, Серёжа, а может быть, и оба вместе могли броситься его спасать... А Волга глубока! В платьях плавать неловко... Какой-нибудь пароход мог на них налететь... Мало ли что могло случиться!..»
Мы молча стояли на палубе, каждая думая про себя свои беспокойные думы и напрягая зрение, чтобы что-нибудь увидать.
– Кажется – это они! – вдруг закричала я, увидав на пристани одну широкую фигуру и двух поменьше по двум её сторонам. Мама близорука. Но скоро и она узнаёт своего мужа и сыновей.
– Да, да, это они! – кричу я. – Я узнаю мальчиков по их суровым курточкам. А вот теперь я вижу даже бороду папа!
Пароход еще не причалил к пристани, как мы услыхали громкий рев Ильи. Когда он был ещё совсем маленьким мальчиком, он, бывало, на прогулке всё плакал, когда няня уходила от него на несколько шагов вперед, и жаловался, что «вы меня не подожда-а-али!». Каково ему было теперь! Целый пароход его не подожда-а-ал!
Папа казался сконфуженным. Он быстро вошел по мосткам на пароход и прямо обратился к капитану с извинениями и благодарностью, предлагая заплатить за уголь, употребленный для лишнего плавания. Капитан вежливо это предложение отклонил.
Братья мне рассказывали, что, купив на пристани фруктов, они пошли бродить по пригороду возле пристани. Хотя от пристани до Казани несколько верст, отцу всё же хотелось хоть издали посмотреть на город, где он в молодости жил и учился. Пока он мальчикам рассказывал о своей жизни в Казани, пароход ушёл. Он хватился этого только тогда, когда вместо парохода среди Волги была видна только удалявшаяся точка. Папа стал ахать, стал искать другого парохода, но оказалось, что до следующего дня ни один пароход в Самару не шёл. Илья, разумеется, начал реветь. Что было делать? Они стояли на пристани и не могли придумать выхода из создавшегося положения.
Но вот им показалось, что та точка, которая представляла собой уплывший пароход, стала увеличиваться, и вскоре уже не оставалось сомнения в том, что пароход возвращается за зазевавшимися пассажирами.
Волк в овраге
Мы раз все шли с купанья, и мы, девочки, и папа убежали вперёд, спрятались в овраг, и когда мама, тётенька и Страхов проходили, он стал волком подвывать, чтобы их испугать, но всё испортил тем, что слишком громко нам сказал: «Орите все!» Мы закричали, но уж никто не испугался.
Женское влияние
Папа стал гораздо мягче это последнее время и охотно подчиняется всякому уходу за ним и лечению. Он говорит, что им так завладели женщины, что он стал носить кофточку (ему мама сшила) и стал говорить: «я пила, я ела».
Неуловимый Полилов
Я с трепетом ждала появления отца. Наконец он вышел из своего кабинета в залу. Мы поздоровались с ним, и он сел завтракать.
Он был очень весел в этот день и рассказывал о том, какие он утром получил письма. Между прочим, один его юный друг только что женился и описывал свою жену в юмористическом тоне. Он писал, что она во всех отношениях идеальная женщина: отлично печёт пироги, но логика в ней отсутствует, рубахи у него всегда чистые, но его мысли и идеалы для неё чужды и т. д. Отец очень смеялся:
– Все вы такие.
Он принялся есть.
После некоторого молчания я спросила его:
– Тебе понравилась статья Полилова?
– Да, очень, а что? Ты его знаешь?
– Да; и, знаешь, это псевдоним. Полилов – женщина.
Отец перестал есть и поднял голову.
– Не может быть!
– Нет, правда.
– Кто же?
Я засмеялась.
– И очень близкая тебе женщина.
– Не может быть!!
– Нет, правда.
– Кто же?
– Я.
– Не может быть!!!
Тут я рассказала ему всё, что я передумала и почему я послала ему рукопись под псевдонимом.
Мы очень серьезно разговорились с ним о том, как нужно писать книгу, и я изложила ему план своей работы.
Отец, по обыкновению, совета мне никакого не дал, но в конце нашей беседы он засмеялся и сказал:
– А где же Полилов? Я так хорошо представил себе его: аккуратный, в синем пиджаке...
Потом прибавил, потрепав меня по голове:
– Ну, если ты не кончишь этой книги, ты будешь настоящей женщиной.
Увы! Я не изменила своему полу. Я осталась настоящей женщиной. И рукопись до сих пор остаётся неоконченной.
Пасьянс
Это произошло в последние годы жизни отца, когда он писал свой последний большой роман «Воскресение».
Раз я вошла в его кабинет и увидела, как он раскладывал на столе карты. Часто, желая отдохнуть или поразмыслить о написанном, отец прибегал к пасьянсу, но, раскладывая карты, всё же думал о своём. Он загадывал: если пасьянс выйдет, он сделает так, а если нет, – поступит иначе.
Зная эту его привычку, я спросила его:
– Ты что-то задумал?
– Да.
– А что?
– А вот что. Если пасьянс выйдет, Нехлюдов женится на Катюше; если нет, я их не поженю.
Когда отец закончил пасьянс, я его спросила:
– Ну и что же?
– А вот что, – сказал он, – пасьянс вышел, но Катюша не может выйти за Нехлюдова...
Баня
Однажды вечером мне доложили, что пришли мои друзья – барышни Трубецкие вместе с их кузеном скульптором Паоло Трубецким. Я о нём уже много слышала. Он был большой оригинал. Его детство и юность прошли в Милане. Живя в Италии, Трубецкой никогда не посещал музеев. Он был строгим вегетарианцем. Мать его была американка из южных штатов. Сам он не говорил по-русски. Утверждали, что Трубецкой очень талантлив и за границей его имя широко известно.
С первого взгляда Трубецкой был захвачен внешностью отца и следил за каждым его движением и жестом. Художник страстно изучал свою будущую модель, открывая в ней то, что нужно для создания скульптуры.
По характеру отец был скромен и застенчив. Ощущая на себе пристальный взгляд гостя, он всё более смущался.
– Я понял теперь, – шепнул он мне, – что вы, женщины, должны испытывать, когда кто-нибудь в вас влюблён. Как это стеснительно!
Чтобы спастись от пристального взгляда своего гостя, отец решил отправиться в... баню. Он громко заявил об этом всем присутствовавшим. И вдруг я увидела, как оживился Трубецкой.
– А я, Лев Николаевич, пойду с вами, если разрешите.
Увидеть свою модель без покровов было для скульптора неожиданной удачей. Он весь засиял от радости.
Отец ужаснулся.
– Нет, – сказал он, – я пойду в баню в другой раз. Сегодня очень холодный вечер...
Секта толстовцев
Среди многочисленных посетителей, прибывавших со всех концов света повидать отца, было много так называемых «толстовцев». Чаще всего они стремились внешне походить на своего учителя, не уяснив себе глубину его идей. Те, которые понимали Толстого, не могли за ним следовать. Ведь Толстой считал, что каждый человек свободен жить согласно своим взглядам. Итак, для тех, кто понимал Толстого, внешние признаки не имели большого значения.
Однажды среди людей, бывших у отца, я увидела неизвестного молодого человека. Он был в русской рубашке, больших сапогах, в которые с напуском были заправлены брюки.
– Кто это? – спросила я отца.
Папа наклонился ко мне и, закрывая рукой рот, прошептал мне на ухо:
– Этот молодой человек принадлежит к самой непостижимой и чуждой мне секте – секте толстовцев.
У сумасшедших
Отца очень интересовали сумасшедшие. При любой возможности он их внимательно наблюдал. Он говорил, что безумие – это эгоизм, доведенный до своего предела.
Сад нашего московского дома граничил с большим парком клиники для душевнобольных. Только дощатый забор разделял их. В его щели мы могли видеть, как по аллеям гуляют больные.
Отец знал психиатра клиники, профессора Корсакова. Это был учёный, известный своими исследованиями в области нервных и психических заболеваний. Отец охотно беседовал с ним на эти темы.
Однажды вечером Корсаков пригласил нас на представление, где актерами и зрителями были сами больные. Спектакль прошёл с успехом. Было сыграно несколько маленьких сцен. Нельзя было подумать, что роли исполняют душевнобольные. Но о зрителях этого нельзя было сказать. Помню, одна молоденькая девушка, сидевшая вблизи меня, не могла удержаться от смеха. Ее лицо багровело от натуги, но смех овладевал ею, и в зале раздавался безумный, пугающий хохот, напоминающий скорее рыдания. Другие зрители бормотали что-то сквозь зубы. Некоторые, сидевшие между смотрителями и санитарами, зло посматривали то вправо, то влево, не обращая внимания на сцену.
Во время антракта несколько человек подошли к моему отцу и заговорили с ним. Вдруг мы увидели бегущего к нам больного с черной бородой и сияющими за стёклами очков глазами. Это был один из наших друзей.
– Ах, Лев Николаевич! – воскликнул он весело. – Как я рад вас видеть! Итак, вы тоже здесь! С каких пор вы с нами?
Узнав, что отец здесь не постоянный обитатель, а только гость, он был разочарован.
Пятачок за труды
От Москвы до Ясной Поляны около двухсот километров. Иногда отец проделывал этот путь пешком. Ему нравилось быть паломником; он шёл с мешком за спиной по большой дороге, общаясь с бродячим людом, для которого он был безвестным спутником. Путешествие обычно занимало пять дней. В пути он останавливался переночевать или перекусить в какой-нибудь избе или на постоялом дворе. Если попадалась железнодорожная станция, он отдыхал в зале ожидания третьего класса. Раз во время такой остановки он решил пройтись по платформе, у которой стоял пассажирский поезд, готовый к отправлению. Вдруг услышал, как кто-то его окликает:
– Старичок! Старичок! – взывала дама, высунувшись из окна вагона. – Сбегай в дамскую комнату и принеси мне сумочку, я её там забыла...
Отец бросился исполнить просьбу и, по счастью, нашёл сумочку.
– Большое спасибо, – сказала дама, – вот тебе за твой труд. – И она протянула ему большой медный пятак. Отец спокойно опустил его в карман.
– Знаете ли вы, кому вы дали пятачок? – спросил попутчик даму. Он узнал в запылённом от долгого перехода страннике знаменитого автора «Войны и мира». – Это Лев Николаевич Толстой.
– Боже! – воскликнула дама. – Что я наделала! Лев Николаевич! Лев Николаевич! Ради бога, простите меня, верните мне пятачок! Как неловко, что я вам его сунула. Ах, боже мой, что я наделала!..
– Напрасно вы так волнуетесь, – ответил ей отец, – вы ничего не сделали плохого... А пятачок я заработал и оставлю себе.
Поезд засвистел, тронулся, увозя даму, молившую о прощении и просившую вернуть ей пятак.
Отец с улыбкой смотрел вслед уходящему поезду.
«Соломенная шляпка»
Одно время отец интересовался театром. Однажды он пошёл в Императорский Малый театр посмотреть забавную пьесу Лабиша «Соломенная шляпка». Отец работал тогда над комедией «Плоды просвещения».
Во время антракта он встретил в фойе знакомого профессора. Тот смутился, что Толстой застал его на представлении такой фривольной пьесы.
– И вы, Лев Николаевич, пришли посмотреть этот вздор, – сказал он, усмехнувшись.
– Я всегда мечтал написать нечто подобное, – сказал отец, – но у меня не хватило на это таланта.
Ложная тревога
Когда папа чихал, казалось, что взрывается бомба: слышно было по всему дому. Если это случалось ночью, моя мать внезапно просыпалась и после пережитого испуга всю ночь не могла больше сомкнуть глаз.
– Когда захочешь ночью чихать, – сказала она отцу, – разбуди меня тихонько, и тогда я смогу снова уснуть.
Отец пообещал.
Однажды ночью ему захотелось чихнуть, и он тихонько разбудил жену.
– Соня, – сказал он, – не пугайся, я сейчас буду чихать.
Мать проснулась, прислушалась. Прошло две, три, пять минут... Ничего. Она наклонилась над ним и услыхала его ровное дыхание. Желание чихнуть прошло, и он снова спокойно уснул.
Вечная забота
Моя мать обожала маленьких детей. Когда мы все выросли и ей не нужно было заботиться о нас, она почувствовала себя опустошённой. Она не упускала случая поухаживать за ребёнком, где бы его ни нашла.
Однажды она нянчилась с деревенским мальчиком.
– Я закажу для тебя гуттаперчевую куклу, – сказал отец, – у которой будет вечный понос. Надеюсь, тогда ты будешь вполне счастлива.
Мама рассмеялась, закрывая рот рукою, стараясь удержаться от несвойственного ей веселья.
Велосипед
Отец любил все виды спорта. Когда первые велосипеды вошли в моду, он приобрёл велосипед и зимой катался на нём в большом московском манеже.
– Со мной происходит смешное явление, – рассказывал он. – Стоит мне представить себе препятствие, как я ощущаю неодолимое к нему влечение и в конце концов на него наталкиваюсь. Это особенно относится к толстой даме, которая, как и я, учится ездить на велосипеде. У неё шляпа с перьями, и стоит мне взглянуть, как они колышутся, я чувствую, – мой велосипед неотвратимо направляется к ней. Дама издает пронзительные крики и пытается от меня удрать, но – тщетно. Если я не успеваю соскочить с велосипеда, я неизбежно на неё налетаю и опрокидываю её. Со мной это случалось уже несколько раз. Теперь я стараюсь посещать манеж в часы, когда, я надеюсь, её там нет. И я спрашиваю себя, – замечает он, – неизбежен ли этот закон, по которому то, чего мы особенно желаем избежать, более всего притягивает нас?
Любовь
В первые годы женитьбы отца его посетил в Ясной Поляне русский писатель граф Соллогуб. Он увидел, что Толстой доволен, вполне удовлетворён своей судьбой.
– Какой вы счастливый человек, – сказал ему Соллогуб, – вы имеете всё, что любите.
– Нет, – отвечал отец, – я не всё имею, что люблю, но я люблю всё, что имею.
На все 80
Когда моему отцу было восемьдесят лет и его спрашивали: «Как вы себя чувствуете?» – он отвечал, если ощущал слабость и апатию:
– Сегодня чувствую себя так, как будто мне восемьдесят лет.