Я очень любила свою маму. Не «люблю» — «любила», потому что её больше нет. Это слово теперь режет сердце, как осколок стекла, но я всё равно его произношу, потому что оно настоящее. Оно — правда. И правда — это всё, что у меня осталось от неё, кроме воспоминаний.
Мама была моим первым и, пожалуй, единственным настоящим человеком в жизни. Она была рядом — всегда. В детстве, когда я боялась темноты, она садилась у моей кровати и читала сказки до тех пор, пока я не засыпала. В школе, когда меня обижали одноклассники, она не ругала меня за слёзы, а просто обнимала и говорила: «Ты сильная, и это время пройдёт». А когда я впервые влюбилась и потом страдала из-за предательства, она не сказала: «Я же предупреждала». Она молча варила мне чай с мёдом, выслушивала, а потом сказала: «Боль — это тоже опыт. Главное — не потерять себя в ней».
Я была единственным ребёнком в семье. Не потому, что родители не хотели больше детей, а потому что так получилось. Но я никогда не чувствовала себя одинокой. Мама была для меня и подругой, и наставницей, и убежищем. Мы с ней жили как две половинки одного целого — без лишних слов, без обид, без масок. Иногда достаточно было просто посмотреть друг на друга, чтобы понять всё.
Мама болела сахарным диабетом. Сначала — на таблетках, потом перешла на инъекции. Это стало частью её ритуала: утро начиналось с измерения сахара, завтрак — с учётом гликемического индекса, а в сумочке всегда лежали конфеты на случай гипогликемии. Она шутила, что у неё теперь «вторая профессия — диабетик», но никогда не жаловалась. Ходила в поликлинику, как на работу: без страха, без нытья, просто потому что «надо».
И вот однажды, на очередном приёме, всё изменилось.
Врач вызвал нас в кабинет и сказал: «Надо сделать дополнительное обследование». Мама улыбнулась, как всегда: «Ну что ж, сделаю. Главное — здоровье». Мы пошли домой, и я почувствовала лёгкий холод в груди, будто тонкое предчувствие. Но мама не дала мне запаниковать. «Не накручивай себя, — сказала она. — Пока не знаем — не гадаем».
Результаты пришли быстро. Слишком быстро. На следующий день нас снова вызвали. Тот же кабинет. Тот же врач. Но уже другой голос — тихий, сдержанно-жалостливый.
— К сожалению, у вас обнаружен рак почки. Четвёртая стадия. Метастазы уже пошли. Операция невозможна. Химиотерапия в вашем случае не принесёт результата.
Он говорил, как будто читал из справочника. Без пафоса, без слёз, без лжи. Просто факты. Потом он сказал: «Ориентировочно... от нескольких недель до пары месяцев». И добавил: «Возвращайтесь домой. Живите, как умеете».
Я помню, как схватила мамину руку. Она была тёплой, как всегда. А глаза… В её глазах не было страха. Было что-то другое — спокойствие, почти мудрость. Она кивнула, поблагодарила врача и вышла. Я еле за ней поспевала.
— Ну что, — сказала она на улице, — пойдём по магазинам?
Я не поняла.
— Каких магазинах?! Ты что, не слышала, что он сказал?!
Она остановилась, повернулась ко мне и положила ладонь мне на щёку.
— Я слышала. Поэтому и хочу по магазинам. Завтра уже может не быть сил. А сегодня — есть. И я хочу сегодня купить себе платье. В горошек. Как я люблю.
Я не заплакала. Не сразу. Потому что вдруг поняла: если мама не плачет, значит, плакать не время. Значит, надо быть сильной — для неё.
Мы поехали в центр города. Заходили в магазины, смеялись над глупыми манекенами, примеряли платья. Мама выбрала длинное, лёгкое, с мелким белым горошком на тёмно-синем фоне. Она сказала: «Это как звёзды на ночном небе». Я купила его ей, хотя она сначала отказалась: «Зачем тратиться?» Но я настояла. Потому что она заслуживала самое красивое платье в мире — даже если осталось мало времени, чтобы его носить.
Дома мы приготовили ужин — всё, как она любила. Суп с фрикадельками, запечённые овощи, свежий хлеб и компот из вишни. Она ела мало, но с удовольствием. Потом мы сели на балконе, пили чай и смотрели, как садится солнце. Мама молчала долго, потом сказала:
— Знаешь, я никогда не боялась смерти. Я боялась быть обузой. Боялась, что уйду, а ты останешься одна. Но теперь вижу: ты не одна. Ты — целая. Ты справишься.
Я не ответила. Просто обняла её. В тот вечер я впервые почувствовала, что любовь — это не только тепло, но и тяжесть. Тяжесть прощания, которое уже началось.
Следующие дни прошли в странном ритме. Мы не говорили о болезни. Не обсуждали больницы, лекарства, прогнозы. Мама хотела жить — по-настоящему. Поэтому мы гуляли, смотрели старые фильмы, вспоминали детство. Она рассказывала мне про свои школьные годы, про первую любовь, про то, как мечтала стать художницей, но пошла работать в бухгалтерию, потому что «надо было кормить семью». Я слушала, как будто впитывала каждое слово, зная, что потом будут только мои воспоминания.
Болезнь, конечно, не дремала. Сначала мама похудела. Потом стала слабой. Ходить стало трудно. Но она всё равно старалась улыбаться. Всё равно шла на кухню и варила мне борщ, даже если потом падала от усталости. Всё равно надевала своё платье в горошек по воскресеньям, «чтобы не забывать, что я — женщина».
А потом наступили те дни, когда она уже не могла вставать.
Я ухаживала за ней. Купала её, кормила с ложечки, меняла постельное бельё. Она извинялась, что «такая беспомощная», но я говорила: «Ты для меня — королева. А королевам положено, чтобы за ними ухаживали». Она смеялась — тихо, еле слышно, но смеялась.
Она не плакала. Ни разу. Даже тогда, когда боль становилась особенно сильной. Даже когда дышать было трудно. Даже когда поняла, что уходит.
Однажды ночью она проснулась и позвала меня.
— Доченька, подойди… ближе.
Я села на край кровати, взяла её за руку.
— Ты не бойся, — прошептала она. — Я не уйду далеко. Я буду там — где свет. Где тёплый ветер и запах сирени. Где ты будешь чувствовать меня в каждом закате.
Я кивнула, хотя горло сжималось так, будто меня душили.
— Обещай мне… не винить себя. Не думать, что ты могла что-то изменить. Это — не твоя вина. Это — просто… жизнь.
Я не могла говорить. Только кивала.
— И… сохрани моё платье. Не выбрасывай. Пусть оно будет с тобой. Пусть напоминает, что я любила тебя. Всегда. Больше всего на свете.
Я прижала её руку к губам. Она была холодной.
— Я люблю тебя, мама.
— И я тебя… — прошептала она и закрыла глаза.
Это были её последние слова.
Она умерла через два дня. Тихо. Спокойно. У меня на руках. Я держала её голову, гладила волосы, шептала: «Всё хорошо, мамочка, всё хорошо…» И она ушла. Без стона, без слёз, без страха. Просто — ушла.
После похорон я неделю не выходила из дома. Лежала в её постели, вдыхала её запах, смотрела в потолок. Плакала до тех пор, пока слёзы не кончились. А потом пришла пустота. Холодная, глухая, бездонная.
Но однажды утром я встала. Надела её халат. Заварила чай. А потом открыла шкаф и достала платье в горошек.
Я надела его. Оно было велико, но пахло ею — лавандой и ванилью, её любимыми духами.
Я подошла к зеркалу и увидела нас обеих. В отражении стояла не только я — там была и она. В моих глазах, в моём осанке, в том, как я держала руки у груди.
С тех пор прошло много времени. Я научилась жить без неё — но не без её любви. Она живёт во мне. В каждом моём решении, в каждом добром слове, в каждом моменте, когда я выбираю быть сильной, даже если хочется сломаться.
Иногда по вечерам я надеваю её платье. Сажусь на балконе. Слушаю пение птиц. И думаю: «Ну как ты там, мама? Видишь ли ты меня? Гордишься ли?»
Я знаю, что да.
Потому что она всегда была рядом. И будет.
Всегда.
***
Прошло два месяца с того дня, как врач сказал нам правду. Два месяца любви, заботы, боли и прощаний. Два месяца, которые изменили мою жизнь навсегда.
Я больше не боюсь смерти. Потому что поняла: любовь сильнее её. Любовь — это то, что остаётся. Это то, что мы оставляем друг в друге.
И пока я помню её смех, её руки, её платье в горошек — она жива.
А я? Я живу за двоих. За неё — и за себя.
И каждое утро, открывая глаза, я говорю ей мысленно:
«Спасибо, мама. За всё».
И где-то там, среди звёзд и тёплого ветра, она улыбается.