Как часто говорят, что не в деньгах счастье. Фраза заезженная, как старый автобус, который всё ещё ездит по привычному маршруту, хотя краска облупилась, а сиденья скрипят. И ведь в этом, конечно, есть правда… но.
Стоит только задуматься, как легко эти самые деньги решают то, чего, казалось бы, решать не вправе: жить кому-то или умереть, дышать полной грудью или задыхаться в тёмной палате, идти домой на своих ногах или не дойти вовсе. Счастье действительно не купишь ни за рубли, ни за доллары, но можно купить лекарство, операцию, время.
И становится особенно обидно, когда видишь: одни бросают пачки купюр на ветер, меняют машины, как перчатки, выбирают породистых щенков по родословной, а потом забывают о них, словно о надоевшей игрушке. Другие же считают мелочь в кармане, отказывают себе в лишнем куске хлеба, но готовы отдать всё, что у них есть, ради тех, кого любят.
Есть люди, которые, не задумываясь, пожертвовали бы последним и не потому, что у них так много, а потому что по-другому они просто не умеют. Они отдали бы всё, что имеют, лишь бы спасти своего друга — пусть даже это всего лишь старая беспородная собака. Одним из таких людей был Иван Петрович.
Иван Петрович тяжело вздохнул. Вздох получился хриплым, как будто застрял где-то в груди, и сам старик немного удивился этому звуку, словно услышал чужое дыхание. Он сидел на краешке продавленного дивана, глядел перед собой, но на самом деле смотрел не на облезлые обои и не на старый шкаф, а туда, где, свернувшись клубком, лежал его верный друг — восьмилетний пес по кличке Дружок.
Вздохнул он потому, что понимал: тянуть больше нельзя, нужно обращаться к специалистам, к ветеринару, к людям в белых халатах, у которых есть лекарства и аппараты, а у него — только тревога и пара стареньких рубашек в шкафу.
— Что же ты, дружочек… — тихо сказал он, наклоняясь.
Дружок приподнял голову и посмотрел на хозяина печальными, потускневшими глазами. Уже несколько дней он был не свой: отказывался от еды, лишь иногда жадно, шумно пил воду, потом тяжело опускал морду на старое покрывало и вздыхал так же тягостно, как сейчас вздохнул старик. Пёс почти не вставал, не тянулся к двери, не приносил мячик, не тыкал влажным носом в ладонь — всё то, что было привычным, исчезло, словно его кто-то выключил. Шерсть потускнела, бока втянулись.
Иван Петрович чувствовал себя беспомощным, как ребёнок перед сложным заданием. Всё, что он мог, он уже сделал, по крайней мере, ему так казалось. Он ходил вокруг собаки, прислушивался к дыханию, гладил, шептал что-то успокаивающее, но понимал: его слов и стариковских рук мало против того, что поселилось внутри этого тёплого, родного тела.
— Хочешь не хочешь, а нужно к ветеринару… — пробормотал он и опустил глаза, будто стеснялся этих слов.
Он и правда не сидел сложа руки. Как только заметил, что Дружок стал вялым, перестал подпрыгивать к миске и встречать его у двери с привычным радостным повизгиванием, сразу вспомнил всё, чему когда-то учила его жена. Старенькая коробочка с сухими травами нашлась на верхней полке кухонного шкафчика, там же, где и лежала уже много лет, аккуратно перевязанная бечёвкой.
— Ромашку вот сюда, шиповник… Жена говорила: «Отварчик всегда лишним не будет», — бормотал Иван Петрович, заваривал травки в старом эмалированном чайнике и ждал, пока они остынут.
Он осторожно ставил мисочку с отваром возле собаки, укрывал его старым, но чистым одеялом, чтобы не продуло, шёл к окну и закрывал форточку, хотя свежий воздух всегда любил. В комнате становилось душно, но тихо и тепло. Он выключал телевизор, чтобы никакие голоса не тревожили Дружка, ходил по квартире почти на цыпочках. По ночам вставал, чтобы проверить, не замёрз ли пес, прислушаться, дышит ли ровно.
Но ничего не помогало. Пёс лишь тихо вздыхал и словно таял на глазах. Рёбра начали проступать под шкурой, когда Иван Петрович проводил ладонью по боку. Взгляд стал тусклым, будто кто-то спрятал глубокий, живой свет, который раньше всегда жил в этих глазах. Движения сделались вялыми: попробует подняться — и тут же ложится обратно, тяжело опуская голову.
В один из таких вечеров, когда отвар в миске снова остыл, так и не тронутый, Иван Петрович понял, что больше надеяться на свои «травки» и стариковскую заботу бессмысленно. Он поднялся со стула, пошатнулся, собрал остатки сил и осторожно взял похудевшего Дружка на руки. Собака тихонько пискнула, но не сопротивлялась, лишь прижалась к нему всем своим согревшимся от температуры телом.
Старик вышел из квартиры, аккуратно прикрыв дверь, и медленно направился к клинике. На лестничной площадке он остановился, чтобы ещё раз поправить на собаке старую куртку — специально положил её поверх одеяла, чтобы тому не было холодно. Куртка когда-то принадлежала сыну, потом много лет висела без дела, а теперь грела самое дорогое, что у него осталось.
В коридоре ветеринарной клиники было тесно и шумно. Воздух был густой, пах чем-то лекарственным, чуть сладким и металлическим, вперемешку с собачьей шерстью и кошачьими духами. На пластиковых стульях в ряд сидели люди с переносками и поводками, а в самих переносках и на полу вокруг — жизнь, причёсанная, ухоженная, породистая. Пушистые шпицы с бантиками на голове, важные бульдоги, морщинистые, как старые генералы, длинноногие борзые, огромные мейн-куны с хвостами, как метлы. На дверях кабинетов висели аккуратные таблички с фамилиями врачей, а электронное табло равнодушно перелистывала номера.
Хозяева тоже были под стать своим питомцам. Дородные женщины в дорогих пальто и с маникюром, сверкающим, как новогодние игрушки, мужчины в деловых костюмах, в модных кроссовках и пуховиках. Кто-то разговаривал по телефону, обсуждая какие-то важные «контракты» и «поставки», кто-то листал ленту в телефоне, иногда раздражённо поглядывая на часы — мол, сколько можно ждать. Изредка кто-то вслух сетовал:
— Да что ж это такое, записывались к одному, а попали к другому…
— Цены каждый раз поднимают, с ума сойти…
На этом фоне Иван Петрович чувствовал себя не то что лишним — прозрачным. Его старое, давно вышедшее из моды пальто висело на нём мешком, манжеты были затерты, на локте — аккуратно заштопанная дыра. В руках он держал свёрток из одеяла и куртки — там, прижавшись, лежал простой, невзрачный на вид пес, без всяких родословных и выставочных дипломов.
Он сел на свободный стул в углу, подальше от всех. В их взглядах с Дружком было одно и то же — тишина и тревога. Пёс поднял глаза на хозяина, словно спрашивал: «Что со мной происходит?», старик гладил его по ушам и шептал:
— Потерпи, дружок. Сейчас посмотрят, помогут… должны помочь.
Их принял молодой врач — усталый, но вежливый. На нём был чистый халат, слегка помятый у локтей, на переносице сидели очки в тонкой оправе. Лицо казалось уставшим не столько от бессонных ночей, сколько от чего-то накопившегося внутри — от разговоров, диагнозов, чужих слёз.
— Проходите, — коротко сказал он, отступая, чтобы дать старику дорогу.
Иван Петрович осторожно уложил Дружка на стол, помогая ему, как ребёнку. Врач натянул перчатки и начал осмотр: поднял губу пса, посмотрел зубы, приподнял веки, внимательно вгляделся в мутнеющие глаза, посветил фонариком в уши. Пальцами осторожно прощупал лапы, живот, грудную клетку, прислушиваясь к дыханию. Всё делал быстро, привычно, почти сухо, но аккуратно.
Потом врач снял перчатки, бросил их в ведро, выпрямился и на секунду замер, чуть морща лоб. Эта пауза показалась Ивану Петровичу вечностью.
— У собаки серьёзная инфекция, — наконец сказал он ровно, без лишних эмоций. — И, судя по всему, запущенная. Без лечения она приведёт к… — он ненадолго запнулся, подбирая слово, — к мучительной смерти.
У Ивана Петровича внутри всё оборвалось.
— А лечить… можно? — тихо спросил он.
— Теоретически — да, — врач говорил сухо, как привык: — Нужен курс сильных препаратов, капельницы, возможно, стационар. Это не день и не два. И… — он подошёл к компьютеру, что-то быстро посчитал, глядя в монитор. — С учётом препаратов, анализов, процедур… вот такая сумма.
Он развернул к старику экран или, может быть, просто назвал сумму вслух — она, как тяжёлый камень, рухнула в тишину кабинета. Для кого-то из тех, что в коридоре, это были бы «неприятные, но терпимые расходы». Для Ивана Петровича это была бездна, до дна которой ему не добраться никогда.
Врач, бросив короткий взгляд на побелевшее лицо старика, чуть вздохнул и добавил:
— Есть другой вариант. Усыпление. Это дешевле. И, поверьте, гуманнее, чем долгая, мучительная смерть без лечения.
Слова «дешевле» и «гуманнее» почему-то больнее всего резанули слух. У Ивана Петровича потемнело в глазах. Он ухватился за край стола, чтобы не покачнуться.
Пока врач озвучивал стоимость самого лечения, старик почти не слышал, только ловил отдельные слова, как обрывки чужого разговора. Но когда речь зашла о сумме за сам приём, он как будто проснулся. Эта сумма тоже была для него большой, страшно большой, но спорить, торговаться — об этом и мысли не возникло.
— Сколько… за сейчас? — негромко переспросил он.
Врач назвал сумму, уже привычно, без оправданий.
Иван Петрович нервно кивнул, полез в карман пальто. Дрожащими руками вытащил сложенный вчетверо старый бумажник, из него — мятые купюры, и горсть монет, которые он заранее собирал по чуть-чуть: то сдача в магазине, то отложенный рубль от коммуналки, «на всякий случай, вдруг пригодится». Этот «случай» наступил сейчас.
Он пересчитал деньги один раз, второй, третий, словно надеясь, что монеты вдруг размножатся, и сумма станет другой. Но монеты были упрямы, как и жизнь: их было ровно столько, сколько было. Больше у него просто не было. Ни на книжке, ни «под подушкой», нигде.
— Т… тут всё, — смущённо сказал он, протягивая деньги девушке-администратору. Голос чуть дрожал.
Та, даже не поднимая глаз, отсчитала сумму, выдала ему чек. Её равнодушие было не злым, просто привычным — таких, как он, тут было немало.
Иван Петрович забрал Дружка на руки, поблагодарил врача — зачем-то, хотя благодарить было вроде бы не за что — и вышел в коридор. Шаг его был тяжёлым, медленным, будто ноги налились свинцом. Он шёл к выходу, а в голове уже вертелась мысль, от которой хотелось зажать уши: ему предстоит принять страшное решение.
На лестнице у собственного подъезда ступеньки неожиданно стали круче. На каждом пролёте Иван Петрович останавливался, переводил дух, прижимая собаку к себе так, будто боялся, что тот исчезнет, если ослабит руки. Дверь в квартиру скрипнула так жалобно, что показалось — скрипит не металл, а сама старость и усталость дома.
Внутри пахло немного сыростью, старыми книгами и чем-то своим, домашним. Иван Петрович осторожно уложил Дружка на диван — тот самый, продавленный, но мягкий, где они столько вечеров проводили вместе. Под голову пса он подсунул сложенное вдвое одеяло, чтобы удобнее было лежать.
— Вот так, мой хороший… — шептал он, расправляя ткань.
Дружок почти не двигался, но, когда рука хозяина в очередной раз коснулась его шеи, слегка шевельнул хвостом. Едва-едва, как слабый взмах, но этот крошечный жест был похож на попытку подбодрить: «Я тут, всё ещё с тобой».
Старик сел рядом, «на минутку», как он всегда говорил, когда собирался ненадолго. Сел, опёрся спиной о стену, положил ладонь на тёплый бок пса и закрыл глаза — просто чтобы ненадолго отвлечься от яркого света лампочки под потолком. Минутка растянулась, дыхание выровнялось. Он и не заметил, как провалился куда-то внутрь себя, в тихий, густой полумрак воспоминаний.
И вдруг перед его глазами всплыли совсем другие дни — те, когда в доме ещё звучал смех жены, а Дружок был маленьким, неуклюжим щенком.
Они с женой тогда часто гуляли по парку. Не спеша, не так, как молодые — рывками, в телефон заглядывая, — а степенно, рядом, иногда берясь за руки. Листья шумели под ногами, дети смеялись на детской площадке, на лавочках сидели такие же, как они, пары. У них не было ни дорогих курортов, ни новых машин, но было что-то своё, тихое. Когда жена смотрела на него и улыбалась, Иван Петрович всякий раз думал: «Нам хорошо вдвоём. Чего ещё надо?»
Дети к тому времени уже выросли. Сначала один уехал учиться в другой город, потом второй нашёл работу на другом конце города и вскоре обзавёлся своей семьёй. Они звонили — да, конечно, звонили, по праздникам, иногда просто так, спрашивали, как дела. Приезжали всё реже: «Пап, вы же понимаете, работа, дети, кредиты…» Иван Петрович понимал. Помнил, как сам когда-то носился, не успевая между сменами, и знал: такова жизнь. Ни на кого он не обижался, не ворчал:
— Молодые, что с них взять, — говорила жена, улыбаясь. — Живут, как могут. Мы ведь тоже такими были.
Но с каждым годом дом становился всё тише. Звуки как будто выцветали. Реже хлопала входная дверь, на кухне реже звенели чашки — если только не их двоих. Вечерами они сидели за столом напротив друг друга, и иногда ловили на себе странное ощущение: чего-то не хватает. Не шума, не скандалов — забот, хлопот, бессмысленных мелочей, из которых и складывается жизнь. В этой тихой пустоте скоро нашлось место тому, кто заполнил её по-своему.
Это случилось в один из таких прогулочных дней. Они шли по всё тому же парку, по той же дорожке, когда жена вдруг остановилась.
— Слышишь? — спросила она, наклонив голову.
Иван Петрович вначале ничего не услышал, только привычное шуршание листьев да далёкий детский смех. Но потом — еле заметный писк, тонкий, как комариный, будто кто-то тихонько плакал.
— Там, кажется… — Жена указала на заросли кустов у края дорожки. — Пойдём посмотрим.
Они подошли ближе, раздвинули ветки. В тени, среди опавших листьев, дрожал маленький комочек. Щенок. Черно-рыжая, смешанная масть, торчащие в разные стороны ушки, мокрый прохладный нос, который жалобно дёргался. Он был худенький, как будто из него вычерпали все силы, глаза — огромные, перепуганные, будто спрашивали: «За что?»
— Ох ты, Боже мой… — выдохнула жена, присела на корточки. — Смотри, какой.
Щенок попытался отодвинуться, но сил у него не было: он только ещё сильнее прижался к земле.
— Наверное, выбросили, — мрачно сказал Иван Петрович. — За ненадобностью. Не породистый.
— Живая ведь душа, — тихо ответила жена и подняла глаза на него. — Как можно иначе? Оставим тут — он же не выживет.
Он посмотрел на неё, потом на дрожащий комочек. Выбор был очевиден. Никаких долгих семейных советов не потребовалось.
Жена аккуратно взяла щенка на руки, прижала к груди. Тот сначала дёрнулся, а потом вдруг уткнулся мокрым носом в её пальто и, словно выдохнув всё своё отчаяние, затих. Только сердце стучало мелко, часто.
Так, прижавшись к ним обоим, он сразу и понял, что больше его не бросят.
В первые дни дома щенок казался совсем крошечным, чужим среди взрослых вещей. Его такое чувство, можно было взять двумя ладонями, как чашку. К миске он подходил неуверенно, лапы разъезжались на скользком полу, он то и дело падал, снова поднимался, упрямо перепрыгивал через порожек.
— Осторожнее, малый, — ворчал Иван Петрович, но улыбался.
Кормить его приходилось почти «с соски». Жена грела молоко, проверяла, не горячо ли, капая себе на запястье. Иван Петрович держал малыша на руках, обмотав старым полотенцем, чтобы не замёрз. Щенок чмокал, жадно заглатывая молоко, иногда захлёбывался и чихал, брызгая белыми капельками им на руки и на стол.
— Ну вот, напился, — смеялся Иван. — Будешь расти большой и сильный.
Щенок рос. С каждым днём становился всё увереннее на лапах, всё настойчивее в своей привязанности. Неуклюже бегал за хозяевами по пятам: куда бы они ни шли — на кухню, в комнату, в прихожую, он обязательно вприпрыжку семенил следом, спотыкаясь о собственные лапы, врезаясь в стулья, но снова вскакивая и догоняя.
— Вот привязался, — качал головой Иван Петрович. — Прямо дружок какой-то.
— Ну так и назовём, — просто сказала жена. — Дружок. Он всегда рядом, как настоящий друг.
Так и закрепилось за ним это имя — простое, без выдумки, но очень точное.
Со временем стало ясно, что пес не только преданный, но и необычайно чуткий. Стоило кому-то из них задуматься, нахмуриться, как Дружок тихонько подкатывался поближе, клал голову на колени, заглядывал в глаза, стараясь поймать взгляд. Когда Иван Петрович возвращался домой, даже если был всего лишь в магазине за хлебом, Дружок радовался так бурно, словно хозяин вернулся из похода: прыгал, вертелся, слегка повизгивал от счастья.
Он стал настоящим членом семьи, не хуже и не лучше людей — просто свой.
Но счастье не бывает вечным. Сначала жена стала чаще уставать:
— Что-то сил нет, — говорила она, опускаясь на стул. — Пойду приляну минутку.
Эти «минутки» становились всё длиннее. Потом появились доктора, анализы, больничные коридоры со своим запахом — и слова, от которых холодело внутри: «диагноз», «неоперабельно», «шансов почти нет». Болезнь была тихой и коварной, подкрадывалась словно из-под полы, не сразу давая о себе знать, а потом уже не отступала.
Иван Петрович делал всё возможное. Он продавал, что мог: старый телевизор, который ещё показывал, но уже «полосил», сервант, который они когда-то покупали по частям, даже несколько маминых украшений, которые жена берегла как память. Он оплачивал капельницы, таблетки, процедуры, возил её в поликлинику, потом в больницу.
— Ничего, Жень, мы справимся, — говорил он, хотя и сам не верил в эту фразу до конца.
Врач однажды сказал прямо, без обиняков, что шансов почти нет, и тогда мир будто провалился внутрь себя. Но он продолжал бороться, потому что бросить — означало признать поражение, а он не умел бросать.
В её последние дни она была очень слабой, но по-прежнему старательно улыбалась, будто боялась своим видом напугать его. Лежала на подушке, худенькая, прозрачная, как будто сама становилась светом, проходящим сквозь шторы. Дружок в такие моменты лежал у кровати, не отходя, только иногда тихо поскуливал во сне.
— Вань, — позвала она однажды, когда он сидел рядом, держа её руку. — Слушай меня.
Он наклонился ближе. Её пальцы были лёгкими, как сухой лист. Она погладила его руку, как будто успокаивала.
— Я ухожу спокойно, слышишь? — прошептала она. — Ты не останешься один. С тобой будет наш Дружок. Вы друг о друге позаботитесь…
Он хотел что-то сказать, возразить, заверить её, что всё будет хорошо, но ком в горле не дал. Он только кивнул.
И вскоре её не стало.
Дом стал чужим и немым. Всё вокруг напоминало о ней: кружка на столе, платок на спинке стула, старый халат на крючке в прихожей. Солнце, заглядывающее в окно, казалось слишком ярким и наглым, как будто не имело права светить так же, как прежде. Тишина, раньше уютная, теперь давила, становилась липкой, тяжёлой.
Иван Петрович сначала просто не находил себе места. Ходил из комнаты в комнату, перекладывал вещи, открывал шкафы, закрывал. Слушал, не послышится ли знакомый голос: «Вань, а где мой платок?» Не слышалось.
Он никогда не был пьющим человеком. Праздники — да, по рюмочке, но не больше. Однако в какой-то момент бутылка вдруг показалась самым простым способом хоть ненадолго выключить пустоту в голове. «Чтобы заснуть», объяснял он себе, наливая немного. Потом — «чтобы не думать». Потом уже перестал объяснять.
Сначала он пил понемногу, осторожно. Но незаметно для себя стал заглядывать в бутылку всё чаще. Руки начали подрагивать, когда он пытался зажечь спичку. Взгляд становился мутным, безжизненным, как у человека, который смотрит не на мир, а через него, на какую-то свою тьму. Он перестал следить за собой: бриться стал реже, рубашки висели помятыми, посуда иногда стояла в раковине по несколько дней.
— Да что там, — буркнул он как-то, сидя перед мигающим телевизором. — Кому я нужен…
Он катился в пропасть, сам того почти не замечая. Дружок же видел всё.
Сначала пес просто внимательно наблюдал. Он сидел в нескольких шагах, наклонив голову, и следил, как хозяин наливает в стакан «противно пахнущую жидкость», как морщится, запрокидывая голову, как потом тяжело опускается на диван, не раздеваясь, и засыпает, иногда с бутылкой в руке. Тогда Дружок осторожно подходил, обнюхивал эту стеклянную штуку, отворачивался, чихая, и ложился рядом, положив голову ему на колени.
Постепенно пес, по-своему, по-собачьи, понял, что это «лекарство» не лечит, а делает только хуже. Он видел, как с каждым днём хозяин становился всё более чужим самому себе. И однажды решил вмешаться.
Когда Иван Петрович в очередной раз потянулся за бутылкой, стоявшей на столе, между его рукой и стеклом внезапно оказалась лохматая морда. Дружок встал, преградив путь, и тихо, непривычно для себя, зарычал.
— Отойди, — раздражённо сказал старик, пытаясь обойти его.
Пес сделал шаг в сторону, но снова оказался перед столом. Тогда Иван протянул руку, чтобы оттолкнуть его, но Дружок вдруг схватил его зубами за рукав — не сильно, не до боли, просто удерживая. Его глаза говорили так ясно: «Не надо».
Так продолжалось несколько раз. Каждый раз, когда хозяин тянулся к бутылке, пес вставал между, рычал, хватал за рукав или за руку, толкал носом, мешал. В один из дней, когда раздражение и тяжесть внутри перехлестнули через край, Иван Петрович сорвался.
— Да отстань же ты! — крикнул он и, не разбирая, поднял руку.
Ладонь его шлёпнула по собачьей морде. Удар был слабым, сил уже почти не осталось, но сам факт… Дружок жалобно пискнул, отступил, пригнув голову. В его глазах было столько непонимания и боли, что Иван в тот же миг протрезвел.
Он увидел себя как бы со стороны: небритый, с мутным взглядом, с дрожащей рукой, ударившей единственное существо, которое ещё о нём заботилось.
— Господи… — прошептал он, опускаясь на колени перед собакой. — Дружок… прости, слышишь? Прости меня, дурака старого…
Он обнял пса, прижал к себе, и тот, поколебавшись мгновение, осторожно лизнул его в щёку, будто говоря: «Ладно, прощаю».
— Всё, всё, — шептал Иван Петрович, чуть всхлипывая. — Больше ни капли. Обещаю. Ради тебя, слышишь? Ради тебя.
И слово своё сдержал. С той поры Иван Петрович больше не пил.
Жизнь понемногу устаканилась. Он часто, почти с суеверным страхом, повторял, что именно Дружок вытащил его из ямы, в которую он сам же и упал.
— Если б не ты… — говорил он по вечерам, сидя на кухне. — И не знаю, где б я сейчас был.
Их уклад стал неторопливым, простым. Утром они вместе шли в магазин: старик, опираясь на палку, пес — рядом, чуть впереди, но всегда оглядываясь, не отстал ли хозяин. Дома они вместе готовили простую еду: картошку, кашу, иногда суп. Пес лежал у ног, наблюдая, как нож режет овощи, как вода булькает в кастрюле.
Регулярно, несколько раз в месяц, они ходили на кладбище к жене. Старик тщательно ухаживал за могилой: подметал листья, выдёргивал траву, выпрямлял пластиковые цветы или ставил живые. Дружок тихо сидел рядом или ложился у ног, не мешая, только иногда нюхал камень и смотрел на хозяина. В такие моменты Иван Петрович особенно остро чувствовал, что они действительно остались вдвоём — он и пес, как и обещала когда-то жена.
И вот теперь этот самый Дружок лежал на его старом диване, тихо стонал и угасал.
Воспоминания рассеялись, будто дым, и комната снова обрела привычные очертания: тусклый абажур, потёртая дорожка на полу, старый шкаф, в зеркале которого отражалась его сгорбленная фигура. На диване — Дружок, родной до боли и сейчас такой чужой своей слабостью.
Иван Петрович снова и снова перебирал в голове слова врача. Дорогое лечение, о котором ему даже мечтать не приходилось: курс лекарств, капельницы, стационар — всё это стоило столько, что он не смог бы оплатить, даже продай он всё, что у него есть, вместе с этим диваном и старым шкафом.
Другой вариант — усыпление, на которое, как говорил врач, «поднимается рука легче», чем терпеть чужие мучения. Но у него рука поднялась, а сердце не поднялось. Как он мог согласиться добровольно остановить то самое сердце, которое когда-то вытащило его из пропасти?
Он пытался считать в уме. Перебирал возможные источники денег: пенсия, которая и так вся уходила на коммуналку и еду; старый телевизор, который уже никто не купит; пару вещей, что ещё можно было бы продать из квартиры. Получалось немного, стыдно немного. Сумма, которую назвал врач, всё равно оставалась далёкой, как другая планета.
Словно читая его мысли, Дружок пошевелился, слабо тронул лапой руку хозяина. Его взгляд был неожиданно ясным, тёплым, почти прежним — понимающим, мягким, как будто он говорил: «Я всё понимаю, не мучайся».
— Не смей так на меня смотреть… — прошептал Иван Петрович, и голос его сорвался. — Не смей…
Он опустил голову, и из глаз полились горькие слёзы — большие, тяжёлые, как будто он долго копил их, а теперь они вдруг прорвали плотину. Он плакал беззвучно, только плечи его дрожали. Ему казалось, что эта несправедливость разрывает сердце — он готов отдать всё, но ему просто нечего отдать».
111ъ
Утро подкралось незаметно. Иван Петрович почти не спал: сидел рядом с Дружком, иногда приваливался к спинке стула и тут же вскакивал, когда пёс глубже вздыхал или едва шевелился.
— Тихо-тихо, мой хороший… — шептал он, проводя ладонью по горячей шее.
Под пальцами шерсть была сухой, ещё более редкой, чем вчера. Дыхание — коротким, словно каждый вдох давался с усилием. Иван Петрович понял: дальше тянуть нельзя. Сегодня всё решится. Либо он что-то придумает — а придумать уже нечего, он считал — либо положит конец этим медленным мучениям.
Мысль о том, чтобы идти к ветеринару с просьбой «сделать так, чтобы не мучился», казалась не просто тяжёлой — преступной. Будто он сам, своими руками, поставит точку в этой собачьей жизни, которую ему когда-то доверила жена и которую он, как мог, берег все эти годы.
— Я не смог, да? — прошептал он, наклоняясь к морде Дружка. — Не дотянул…
Руки у него тряслись — и не от старости сейчас, не от холода. От того, что он собирался сделать. От того, что это было похоже на предательство: вот он, друг, спасший его от бутылки, переживший вместе с ним столько лет, а он, Иван Петрович, несёт его не к спасению, а к тихому, но всё-таки концу.
С полки шкафа он достал старый шерстяной плед — тот самый, пёстрый, с не совсем ровными полосками, который жена вязала долгими зимними вечерами, иногда ворча, что «петля убежала», а иногда напевая под нос.
— Потерпи ещё немного, дружочек, — хрипло сказал старик. — Мы… мы всё сделаем как надо. Я рядом.
Он взял свёрток на руки — удивился, какой лёгкой стала собака, почти невесомой. Когда-то, помнил, еле поднимал этого богатыря, а теперь… как подушку. Сделал глубокий вдох, чтобы сдержать подступивший ком, и направился к двери. Каждый шаг по коридору, каждый скрип старого пола отзывался внутри одним и тем же словом: «Предаю. Предаю». И всё равно шёл. Очень медленно, цепляясь взглядом за знакомые детали — крючок с её халатом, вытертый коврик у порога — будто прощался не только с домом, но и с частью себя.
В клинике было почти так же, как вчера, разве что запахи казались ещё резче. Коридор уже наполнился людьми, хотя утро было раннее. На пластиковых стульях сидели женщины с дорогими переносками, из которых выглядывали ухоженные морды котов и маленьких декоративных собак, мужчины листали телефоны, обсуждали что-то про «выставку» и «чемпиона линии».
Иван Петрович стоял в самом углу коридора, прижимая к груди свёрток с Дружком так, будто тот мог ускользнуть. Плед чуть дрожал — то ли от его рук, то ли от лёгкого тремора самого пса. Никто, казалось, не замечал их, а если взгляд случайно и задерживался на старике, то тут же скользил дальше: мало ли, странных людей ходит.
Он чувствовал себя страшно одиноким. Среди разговоров про выставки, родословные и дорогие корма его «двортерьер» и его беда были неуместными.
«Прости меня, дружок, — повторял он про себя, глядя в серый линолеум. — Я не смог… Не вытянул. Хотел как лучше, а выходит вот как…»
Дверь кабинета приоткрылась, изнутри вышла молодая женщина с переноской, поправляя на плече ремешок сумки. За ней показался врач в белом халате. Он на секунду окинул взглядом коридор и ровным голосом позвал:
— Следующий!
Иван Петрович судорожно вдохнул. Это «следующий» прозвучало почему-то так, словно его зовут на приговор. Он осторожно поправил плед на собаке, ещё крепче прижал её к груди и медленно двинулся вперёд, навстречу своей боли.
Врач заметил его ещё до того, как старик дошёл до дверей. Сначала — по тому самому пёстрому пледу и старому пальто, которое он помнил с вчерашнего приёма. Потом взгляд его задержался на морде Дружка — тот выглядел ещё хуже: глаза почти закрыты, дыхание частое, поверхностное. И, наконец, он встретился глазами со стариком. И в этих глазах было не только усталое отчаяние — там была какая-то тихая, беззащитная решимость, от которой внутри у врача что-то кольнуло.
— Заходите, — сказал он, как обычно.
Иван Петрович переступил порог, аккуратно положил свёрток на стол, осторожно развернул плед. Дружок едва шевельнул глазом, посмотрел на хозяина, тихо вздохнул.
— Ну что у нас… — начал врач привычным деловым тоном, но не успел.
— Я пришёл… — перебил его старик. Голос сорвался, он кашлянул, будто от этих слов в горле стало тесно. — Я пришёл… Если можно… Сделайте… сделайте так, чтобы он больше не мучился.
Последние слова он почти не произнёс, а выдохнул. Голос дрожал, как у ребёнка, который и сам не верит, что сказал такое.
Врач замолчал. Обычно подобные просьбы он слышал спокойно: люди приходили, говорили «не хочу мучить, давайте усыпим», иногда даже раздражённо — «сколько можно возиться». Но здесь… Здесь в каждых словах слышалось не облегчение, а самообвинение. Старик смотрел не на него, а на собаку — так смотрят на близкого человека, которому собираются сделать страшную операцию.
На секунду профессиональный холод дал трещину. В груди у врача поднялось что-то похожее на давно забытое чувство — не просто жалость, а боль за чужую беду, как за свою. Он вдруг очень ясно увидел: вот человек, у которого почти ничего нет, кроме этого пса, и он пришёл просить не о чуде, а о… смерти для того, кого любит. Не потому что устал, не потому что так проще, а потому что иначе не видит способа избавить друга от страданий.
— Подождите, — неожиданно для самого себя мягко сказал врач. — Сядьте пока… минутку.
В его голосе прозвучало что-то, чего раньше тут не слышали: не сухая деловая интонация, а почти человеческая просьба.
Иван Петрович послушно опустился на стул у стены. Плед вокруг Дружка он не стал отворачивать, только оставил открытой голову, давая возможность псу дышать свободнее. Врач тем временем быстро вышел в коридор и, прикрыв за собой дверь, почти поспешно прошёл к своему столу в соседней комнате. Там он сел и на мгновение закрыл лицо руками.
В голове шумело. С одной стороны, привычная, чёткая мысль: «Медицина — услуга. Клиника — не благотворительность. Здесь всё расписано: лечение — за деньги, усыпление — тоже услуга. Бесплатно никто не работает, лекарства стоят дорого, никто их ему просто так не даст». Эти фразы он слышал от начальства, от бухгалтерии, читал в распечатанных приказах. Да и сам не раз повторял про себя, когда очередной клиент просил скидку или бесплатную процедуру.
Но сейчас, когда за тонкой стеной сидел старик, прижимая к груди дрожащую дворнягу, другая мысль поднималась, настойчиво, как тёплая волна: «Но это же живое существо. И человек, который готов ради него умереть, кажется. Который отдал всё, что у него было, хотя это "всего" — горсть мелочи. Как можно смотреть ему в глаза и говорить "нет денег — нет жизни"?»
Он отнял руки от лица, уставился в одну точку на столе. Воспоминание всплыло вдруг, резко, будто кто-то развернул старый, давно забытый фильм. Он увидел себя — очень молодым, ещё студентом, в обшарпанной съёмной комнате. На полу — коврик, на коврике — его собака, такая же безродная, смешная, как этот Дружок.
Тогда у того пса тоже начались проблемы: перестал есть, похудел, стал задыхаться. Он носился по клиникам, спрашивал, сколько стоит лечение, и каждый раз одна и та же цифра падала, как тяжёлый груз. Денег не было. Стипендии едва хватало на макароны и дешёвый чай, родители помочь не могли. Он тогда думал: «Ну они же врачи, они же понимают, что это живое существо. Может, хоть кто-то…»
Никто не смог. Или не захотел. Собака умерла у него на руках, ночью, когда ветер стучал в оконную раму, а часы показывали четыре утра. Он помнил ощущение полного бессилия и такое же отчаяние, как сейчас в глазах у этого старика. Тогда он и решил, что станет ветеринаром, «чтобы спасать». Чтобы, если к нему придёт такой же парень со свёртком на руках, он смог что-то сделать.
И вот — прошли годы, у него белый халат, диплом, кабинет, компьютер. Он работает по графику, у него своя усталость, свой цинизм. И к нему пришёл не парень, а старик — точно с такими же глазами. И он только что собирался без особых колебаний выполнить «услугу»: усыпить, оформить, выдать справку.
«Если я сейчас скажу "нет", — вдруг очень ясно понял он, — я предам не только этого старика. Я предам того себя, студента, который клялся, что будет спасать, а не считать. Предам свою собаку, из-за которой сюда пошёл. Предам то единственное хорошее, что во мне, может, и осталось».
Мысль показалась такой простой и одновременно такой страшной, что даже стало легче. Решение, как ни странно, родилось сразу, без долгих споров. Он глубоко вдохнул, выпрямился, провёл ладонями по лицу, словно стирая с него усталость последних лет, и поднялся.
Вернувшись в кабинет, он открыл дверь и увидел, что ничего внутри не изменилось: тот же старик, тот же плед, тот же усталый пёс на столе. Только в глазах Ивана Петровича за это время успело застыть тяжёлое ожидание — как у человека, который ждёт выстрела.
— Послушайте, — врач чуть наклонился вперёд, так, чтобы их глаза были на одном уровне. — Давайте попробуем. Я сделаю всё, что смогу. Денег не нужно. Просто позвольте мне попытаться спасти его.
Иван Петрович моргнул. Потом ещё раз.
— Я… что? — выдохнул он. Казалось, он ослышался, и мозг не хотел принимать услышанное.
— Лечение. — Врач говорил спокойно, будто обсуждал план обычной терапии. — Я возьму его на стационар. Поставим капельницы, курс препаратов. С вас… ничего. Только ваше согласие и терпение.
У Ивана Петровича задрожали губы. Он открыл рот, чтобы что-то сказать, но слова не шли. Только воздух вырывался короткими, сбивчивыми вдохами. По морщинистым щекам, по носу, по подбородку скатились крупные слёзы. Он поспешно вытер их тыльной стороной ладони, как мальчишка.
— Спасибо… — прошептал он наконец. — Господи… сынок… спасибо…
Он произнёс «сынок» так естественно, будто действительно перед ним был его собственный ребёнок, вдруг протянувший руку в самый тёмный момент.
Дальше всё завертелось быстро. Врач позвал медсестру, коротко, чётко объяснил, какие препараты нужны, попросил подготовить капельницу. Слово «срочно» прозвучало в его голосе жёстко, и та без лишних вопросов побежала по коридору. Он осторожно осмотрел Дружка ещё раз, прикинул дозировку, написал что-то в карте.
Иван Петрович стоял рядом, боясь лишний раз шевельнуться, будто мог помешать.
— Присядьте пока, — мельком сказал ему врач, накладывая жгут на лапу пса. — Если вам плохо, можете выйти подышать…
— Нет-нет, я здесь… — поспешно ответил старик. — Я с ним.
Когда игла вошла под кожу, Дружок чуть дёрнул лапой, тихонько пискнул, но врач мягко погладил его по шее:
— Терпи, дружище. Мы за тебя воюем.
К капельнице подвесили прозрачную бутылку с лекарством. Медленная струйка тянулась по трубке, капли отстукивали свой ритм в маленькой камере. В комнате стало как будто тише — вся суета коридора отрезалась этой дверью, и остались только трое: человек, собака и врач.
Иван Петрович сел на стул рядом со столом, протянул руку и осторожно взял лапу Дружка в свою, чуть шершавую, тёплую. Большой палец поглаживал грязноватую шёрстку между подушечками.
— Только бы жил… — беззвучно шевелились его губы. — Только бы жил, милый мой… Возьми, Господи, у меня что хочешь, только его оставь…
Он не умел молиться по-настоящему, не помнил ни одной молитвы наизусть. Но то, что он сейчас шептал, было, наверное, куда весомее любых заученных слов.
Постепенно дыхание Дружка стало менее частым. Грудная клетка поднималась уже не так судорожно. Сердцебиение, которое врач ощущал кончиками пальцев, немного выровнялось. Ещё рано было говорить о победе, но самая страшная острая фаза словно отступила на шаг назад.
Прошёл час, потом ещё. За окном утренний серый свет стал ярче, в коридоре не то утихли, не то просто отдалились чужие голоса. Когда капельница наконец закончилась, врач снял систему, аккуратно вынул иглу, прижал к лапе ватный тампон.
Через несколько минут Дружок, который всё это время лежал с прикрытыми глазами, вдруг слегка вздрогнул. Веки его дрогнули, приоткрылись, и он медленно повернул голову к Ивану Петровичу. В глазах уже не было того смертельного, затухающего тусклого стекла — там появился маленький, но живой огонёк.
Он чуть-чуть шевельнул хвостом. Совсем капельку, едва заметно, но от этого движения по стариковскому сердцу словно ударила тёплая волна.
— Дружочек… — выдохнул Иван Петрович и наклонился к нему, уткнувшись лбом в его макушку. — Родной мой… живой… слышишь? Живой…
Так начались их клинические будни. Дружка определили в небольшую палату, где стояли две клетки, но его оставили на мягком коврике на полу — он тяжело переносил замкнутое пространство. К лапе регулярно подсоединяли новые системы, меняли препараты, делали уколы.
Иван Петрович приходил каждый день. Иногда его не пускали в процедурную, и он сидел на стуле в конце коридора, ожидая, когда закончатся очередные манипуляции.
И вот настал тот день, когда врач, сняв очередную капельницу, вдруг не стал сразу готовить следующую. Он присел на корточки рядом с Дружком, осторожно подвигал суставы, слушал сердце дольше обычного, внимательно вглядывался в глаза. И наконец выпрямился, обернулся к Ивану Петровичу и улыбнулся уже не краешком губ, а по-настоящему.
— Ну что, Иван Петрович, — сказал он. — Пора нам вставать на лапы по серьёзному.
Он сделал жест ладонью, словно приглашая пса.
Дружок, который в последние дни уже мог понемногу сидеть, послушно поднялся. Сначала неловко, покачиваясь, но потом увереннее. Оперся всеми четырьмя лапами о коврик, встряхнул головой. Хвост его описал в воздухе знакомую дугу.
Иван Петрович замер, будто боясь спугнуть чудо. Потом шагнул вперёд и, не сдержавшись, обнял пса так крепко, как только позволяли его стариковские руки.
— Ох ты ж, Господи… — только и смог выговорить он, смеясь и плача одновременно. — Стоишь! Сам стоишь!
Слёзы текли по его лицу, но он даже не пытался их вытереть. Он только кивнул и ещё раз прошептал:
— Спасибо…
Через пару дней, получив заключение и рекомендации по дальнейшему уходу, Иван Петрович вышел с Дружком из дверей клиники. Они шли по той самой дороге, которая ещё недавно казалась ему бесконечной, как пытка.
Тогда каждый шаг к клинике был шагом к предполагаемой смерти, а теперь каждый шаг от неё был шагом к жизни. И дорога вдруг показалась короткой и светлой. Асфальт под ногами был всё тот же, дома — те же, но мир вокруг словно чуть приподнялся, стал легче.
Дружок шёл рядом, не отставая, но и не рвясь вперёд, иногда поглядывая на хозяина так, будто проверял: «Ты тут? Всё хорошо?»