28 ноября в выставочном зале Музея истории Свияжска откроется очень важная для нас и, надеемся, интересная для посетителей острова-града художественно-биографическая выставка «Владимир Голицын: под знаком Персея». В связи с этим сегодняшний и два следующих выпуски рубрики «изба-читальня» посвятим мемуарам членов семьи художника. В них ярко отражены личные судьбы и судьба всей семьи, в переплетении с историей страны. Голицыны, люди знатного, княжеского происхождения, оказались после 1917 года «классово чуждыми» советскому обществу, и жизни их складывались трудно, в том числе с трагическим исходом, как это было с Владимиром Михайловичем Голицыным. Однако он сам и его родные проявляли стойкость и упорство, стараясь не только «выживать», но и найти достойное место в жизни, реализовать свои таланты.
Сегодня обратимся к сборнику воспоминаний «Мозаика моей жизни» Михаила Владимировича Голицына (1926–2015), сына художника. Это издание, состоящее из разновременных очерков, вошло в серию «Семейные хроники Голицыных» московского издательства «Русскiй Мiр».
Михаил Голицын, второй ребенок в семье, родился в Москве, но большая часть его детства и юность прошли в подмосковном городке Дмитрове, куда были выселены Голицыны. Совсем юным Михаил Голицын участвовал в Великой Отечественной войне. С 1944 года учился в Московском горном, а затем в Московском геологоразведочном институте, и, по окончании, в 1951 году уехал работать в Караганду; прошел путь от от геолога-практика, участника экспедиций на разведке угольных месторождений Казахстана до известного ученого, доктора геолого-минералогических наук, крупного отечественного специалиста по геологии угля. С 1975 года он вновь жил в Москве, был сотрудником Всесоюзного научно-исследовательского института экономики минерального сырья и геологоразведочных работ, Московского университета.
Также проявил себя как поэт, писатель и художник-любитель.
Память Михаила Владимировича сохранила и счастливые события детства, семейного общения, и тяжелейший момент расставания с отцом – навсегда – после его ареста в октябре 1941 года:
«… За окном холодный пронзительный ветер срывал с деревьев последние листья и гнал их по нашей Кропоткинской улице. Город словно раздевался. Летом он утопал в зелени, а сейчас были видны только дома, окруженные скелетами деревьев. Мать собрала отцу вещи, еду на первое время. Все было уложено в картофельный мешок. Отец надел черный полушубок и свою котиковую шапку-пирожок, не очень практичную для такого случая. А мне незадолго до этого купили теплую рыжую шапку-ушанку, и я предложил ее отцу. Он взял. А шапку-пирожок еще долго, развернув на манер чапаевской папахи, носила наша мать.
Стали прощаться. Пришла бабушка, она перекрестила сына и поцеловала его, тихо произнося слова благословения. Потом дед. Потом мать, сестра и брат. А я пошел проводить отца, взяв мешок. Пошли по улице, из соседних домов выглядывали испуганные лица, все любили отца и уже знали о нашей беде. (…)
– Иди, Мишка, – спокойно сказал отец, обнял меня, взвалил на плечи мешок и, не оглядываясь, поковылял дальше. А я стоял, глотая бессильные слезы, и смотрел. Смотрел на отца, пока его фигура в черном полушубке и рыжей шапке не скрылась в проеме городского вала».
Михаил Владимирович трижды побывал в Свияжске, где в испровительно-трудовой колонии №5 в феврале 1943 года умер его отец, оставил об этом эмоциональные заметки:
«Спустя сорок лет, летом 1983 года мы с братом Илларионом приехали в Свияжск. Этот маленький город стоит близ слияния Свияги с Волгой. После войны Волгу запрудили, и Свияжск оказался на небольшом, но высоком островке. Туда нас привез из Казани небольшой белый теплоход.
Монастырь, окруженный кирпичной стеной, несколько церквей, три десятка домов – вот и весь город. В монастыре – дом умалишенных. А раньше здесь размещалась исправительно-трудовая колония, монашеские кельи были превращены в камеры. Войдя в монастырский двор, я увидел за металлической сеткой остриженных наголо людей в серых спецовках. Многие десятки этих несчастных в разных позах сидели, стояли или бродили в вытоптанном ими загоне. Лица их, лишенные разумного выражения, были страшны. Но эти люди были по-своему счастливы – они вряд ли понимали, что с ними происходит. Я смотрел на них, а память раскручивала назад годы и десятилетия. Я увидел в этом же загоне десятки не безумных, а умных людей, которых согнал сюда страшный смерч тридцатых годов. Они прекрасно понимали, где они и почему. Среди них я увидел отца, высокого, красивого, но очень худого. Он смотрел через решетку на маковки церквей, на монастырскую стену, за которой была Волга и такая близкая и далекая свобода, которой он так и не дождался.
Мы вышли из ворот монастыря и пошли вдоль стены. Между ней и крутым спуском к Волге было метров десять. Здесь проходила тропинка, вдоль которой виднелись заросшие бурьяном полузасыпанные котлованы, – остатки братских могил, в одной из которых покоился прах отца. Яркое солнце, теплый июльский день, красота волжских просторов, белокаменный монастырь и – рядом – эти заброшенные могилы представляли собой столь страшный контраст, что поверить в ужас тех лет было бы никак невозможно, если бы все это не был святой правдой».
Также в очерках М.В. Голицына есть записи о посещении Свияжска в 2001 и 2006 годах.