Октябрь выдался неприятным, сырым, и свет в квартире казался таким же водянистым и бледным, будто его разбавили этой осенней грязью с улицы. Таня стояла в прихожей, сняв мокрые ботинки, и не могла сдвинуться с места. От пола пахло свежей краской и какой-то химической пылью. Она медленно повела взглядом по стенам. Над крючком, где висел старый, видавший виды зонт-трость Максима, теперь красовалась картина. Не репродукция даже, а какой-то кривой ручной подмалевок – розовые пионы в вазе синего цвета. Пионы в октябре. Она не покупала эту безволовь. И вешать на это место не собиралась.
— Макс, — голос прозвучал ровно, слишком ровно для того хаоса, что начинал клокотать внутри. — Зайди сюда на секунду.
Из комнаты послышались шаги. Максим появился в дверном проеме, с телефоном у уха, кивая кому-то. Закончил разговор, убрал трубку в карман.
— Что такое?
— Это откуда? — Таня указала на картину.
Максим посмотрел, поморщился, будто пытаясь вспомнить.
— Мама, наверное. Она вчера заходила, пока мы на работе были. Говорила, принесет нам банку соленых огурцов своих. Наверное, и это притащила.
— Притащила. И повесила. — Таня сделала шаг вперед, сняла картину со стены. С обратной стороны на скотче была прилеплена аккуратная бумажка: «Для прихожей. Чтобы веселее. Мама».
— Ну и что? Повесила и повесила. Тебе не нравится? Сними, если что.
— Дело не в том, нравится или не нравится, Максим. Дело в том, что она вообще это сделала. Без спроса. Она же у нас тут как у себя дома. У нее ключи есть.
— Ключи мы ей сами дали, Тань. Кто будет поливать цветы, когда мы в отпуск уедем? Кто курьера примет, если посылка придет? Удобно же.
— Удобно. Очень удобно. — Таня прошла в гостиную. На журнальном столике, который она нарочно оставляла пустым, любила этот минимализм, теперь стояла тяжелая хрустальная ваза. Совершенно немыслимая, из восьмидесятых. — И это тоже для веселья?
Максим вздохнул, сел на диван, потянулся к пульту от телевизора.
— Таня, перестань. Мама просто хочет помочь. Обставить быт. У тебя же все такое… пустое. Она, может, думает, нам не хватает.
— Нам? Или ей? Ей не хватает в нашей квартире своего присутствия. Она уже и шторы в спальне меняла, помнишь? Говорила, эти слишком светлые, солнце выжигает. Купила те, которые ей нравятся. И мы их повесили, потому что неудобно было спорить.
— И правильно повесили. Они действительно плотнее. И спорить с мамой – себе дороже, ты знаешь ее характер. Она все равно своего добьется, но еще и обидится на полгода. Проще согласиться.
— Проще согласиться, — повторила Таня, глядя в окно на моросящий дождь. — Так вся жизнь и пройдет. Проще согласиться. А где я в этой жизни? Где наше с тобой? Не твое с мамой, а наше?
Максим молчал, переключал каналы. Он умел это делать – уходить в молчание, в цифровую шелуху телевизора, когда разговор касался его матери. Людмила Петровна. Пенсионерка, бывший инженер, женщина с железной волей и непоколебимой уверенностью, что она знает, как лучше. Для всех. Особенно для своего единственного сына и, как следствие, для его жены.
На кухне Таня открыла холодильник, чтобы поставить принесенные продукты. На полке, где обычно стояло ее овсяное молоко, теперь теснились три банки с мясной тушенкой домашнего приготовления и пластиковый контейнер с котлетами. Ее молоко было задвинуто вглубь. Маленький, бытовой знак: твое место – в глубине. Главное – это мое, сытное, правильное.
Она взяла банку с огурцами, ту самую, «причину» визита, и поставила ее с размахом в мусорное ведро. Стекло звякнуло о пластик. Не стало легче.
Вечером, когда Максим уже дремал перед телевизором, зазвонил его телефон. Таня, мывшая посуду, увидела на экране подсвеченное имя «Мама». Максим вздрогнул, отложил пульт, ответил.
— Алло, мам. Да, все нормально. Спасибо за огурцы… Да, и за картину тоже. Таня… да, она уже заметила. Нет, она не… мам, подожди…
Он встал, прошелся по комнате, голос его стал тихим, примирительным.
— Конечно, мы ценим. Просто она немного устала с работы. Нет, не говори так. Ладно, хорошо. Да, в субботу обязательно заедем. Обниму. Пока.
Он положил трубку, не глядя на Таню.
— Мама обиделась. Говорит, хотела как лучше, а вы тут недовольные.
— А ты что сказал? Что я «немного устала»? Спасибо, что не «у нее критические дни», это твое обычное объяснение.
— Таня, хватит! — он повысил голос, редкость для него. — Я устал разрываться между вами. Ты и мама. Она – пожилой человек, она одна, ей хочется чувствовать себя нужной. Нельзя быть немного добрее?
— Я пыталась быть добрее пять лет, Максим. Пять лет. Сначала это были советы, что мне готовить тебе на ужин. Потом – подарки на день рождения: не книгу, которую я хотела, а практичную кастрюлю. Потом – замечания, что я слишком много работаю и мало внимания уделяю дому. А теперь она напрямую меняет мой дом. Наш дом. И ты меня просишь быть добрее? Может, быть добрее надо ей – и оставить нас в покое?
Она вытерла руки, вышла из кухни. Сердце стучало где-то в горле. В спальне она села на кровать, глядя на те самые, «правильные» шторы. За ними был темный октябрьский вечер, чужой город, и даже здесь, в своей квартире, ей не давали почувствовать себя дома. Дом – это там, где тебя не поправляют. Где твой выбор имеет значение. А здесь каждый уголок теперь был помечен невидимой печатью Людмилы Петровны: «Проверено. Одобрено. Исправлено».
Максим не пошел за ней. Он остался в гостиной, и вскоре оттуда донесся звук футбольного матча. Его способ решать проблемы – делать вид, что их нет. Ждать, пока само рассосется. Но Таня поняла: не рассосется. Оно будет нарастать, как снежный ком, пока их совместная жизнь не превратится в жизнь втроем, где у нее – роль непонятливой статистки.
Она взяла свой телефон, нашла в истории браузера ссылку на сайт с замками. Смотрела на них неделю назад, втайне. Замки с перенарезкой. Можно сменить личинку, и старые ключи не подойдут. Дикий, вызывающий шаг. Война. Но разве то, что происходит сейчас – не война? Тихая, бытовая, без выстрелов, но с ежедневными потерями.
Таня закрыла глаза. Завтра суббота. Они «обязательно заедут». Она снова будет пить чай с лимоном и слушать, как Людмила Петровна, поправляя свою изящную седую прическу, будет говорить: — Танюша, а я в вашей ванной заметила – плитка в углу отходит. Надо мастеров вызвать. Я уже спросила у соседей, они недавно ремонт делали, так у них прекрасный бригадир был, Сашкой зовут. Я его номер взяла. Давай я ему позвоню в понедельник?
И Максим, наливая себе еще чаю, скажет: — Да, мам, хорошая мысль. Разберись.
А она, Таня, будет молчать. Потому что спорить «при маме» Максим не позволяет. «Не устраивай сцен». И ее молчание снова будет воспринято как согласие.
На следующее утро Максим повел себя так, будто вчерашнего разговора не было. Он шутил за завтраком, рассказывал анекдот, который услышал в офисе. Таня молча резала сыр. Молчание ее было тяжелым, нависшим над кухонным столом, но Максим делал вид, что не замечает.
— К маме к часу подъедем, да? Она пирог с яблоками пекла, — сказал он, доедая яичницу. — Твой любимый, кстати.
— Он не мой любимый, — тихо, но отчетливо произнесла Таня. — Мой любимый — с вишней. Но твоя мама считает, что с яблоками полезнее. И печет его раз в месяц, вот уже пять лет.
Максим замолчал, отпил кофе.
— Ну вот, опять начинается. Не может человек без претензий. Пирог испекла, думала о нас.
— Она думала о тебе, Макс. Всегда думает о тебе. Я — так, приложение. Или помеха. Не до конца еще тебя испортившая, но работа над этим идет.
Он резко отодвинул стул.
— Не хочу это слушать. Одевайся, поехали.
Дорога молчаливая, только дворники монотонно счищали с ветрового стекла осеннюю слякоть. В голове у Тани крутилась одна мысль, навязчивая и горькая: «Сейчас будет сцена. Или я лопну».
Людмила Петровна открыла дверь своей улыбкой — широкой, гостеприимной, но глаза сразу побежали по ним, выискивая: что, как, все ли в порядке между ними. Она обняла сына долго, как будто он вернулся из долгой командировки, Тане досталось легкое, сухое прикосновение к плечу.
— Проходите, раздевайтесь. Сапоги на коврик, Танюша, а то пол только помыла.
В квартире пахло тем самым пирогом, корицей и уютом, который Людмила Петровна умела создавать с такой эффективностью. И этим уютом она давила, как подушкой.
За чаем началось ровно то, что Таня и предсказывала.
— Ну как ваши дела? Макс, ты выглядишь усталым. На работе завал? — Людмила Петровна положила ему на тарелку огромный кусок пирога.
— Да ничего, нормально.
— А у тебя, Таня, как на той твоей работе? Все еще в том же отделе сидишь? Не надоело бумажки перекладывать?
— Я не бумажки перекладываю, Людмила Петровна. Я веду проекты. И да, все еще там, мне нравится.
— Ну, нравится и хорошо, — свекровь махнула рукой, будто отмахнулась от неважной детали. — Кстати, о плитке в ванной. Я созвонилась с тем мастером. Сашка. Очень толковый парень. Он может во вторник с утра заехать, оценить. Я ему ключи оставлю, ты, Макс, только с работы позвонишь, все ему объяснишь, что да как.
Таня поставила чашку на блюдце. Звон получился слишком громким.
— Людмила Петровна. Спасибо за заботу. Но мы с Максимом еще не решили, будем ли мы вообще что-то менять в ванной в этом году. И даже если решим, мы сами найдем мастеров.
Наступила тишина. Людмила Петровна медленно обернулась к ней, брови поползли вверх.
— То есть как это «сами»? Я же уже все узнала, мне не сложно. Чтобы вы время зря не тратили.
— Мы свое время потратим с удовольствием, — голос Тани начал дрожать, и она стиснула пальцы под столом. — Это наш дом. Наши решения. Наши поиски мастеров. Наша ответственность.
Максим заерзал на стуле.
— Мам, Таня вообще-то правда…
— Что значит «правда»? — свекровь перевела взгляд на сына, и в ее глазах появилось неподдельное изумление. — Я что, плохого хочу? Я помогаю! Вы оба работаете, у вас времени нет на эту ерунду. Я освобождаю вас от хлопот!
— Вы не освобождаете, вы их создаете! — Таня не выдержала, встала. Ее стул с грохотом отъехал назад. — Вы создаете мне хлопоты, когда вешаете свои картины в моей прихожей без спроса! Когда ставите свои вазы на мой стол! Когда меняете мои шторы и теперь вот – нанимаете рабочих в мою квартиру! Без моего ведома! Что дальше? Мебель мою выкинете, потому что она вам не нравится?
Людмила Петровна побледнела. Она смотрела не на Тани, а на Максима, ища защиты.
— Максим! Ты слышишь, что твоя жена позволяет себе говорить мне?
— Мам, она просто…
— Она просто что? Она хамит! А я что? Я ключи себе оставила, что ли? Вы мне их дали! Дали и сказали: «Мама, помогай». Вот я и помогаю! А оказывается, я в своем же доме…
— Это не ваш дом! — крикнула Таня, и в этом крике выплеснулось все: пять лет молчания, улыбок сквозь зубы, спрятанного раздражения. — Это мой дом! Мой и Максима! Ваш дом – здесь! И у вас в нем есть право на все: на свои картины, свои вазы и своих мастеров. А у нас – нет. Потому что вы туда приходите и все меняете. Потому что наши вкусы для вас – ерунда. Мои вкусы.
Максим встал между ними, растерянный, с лицом, на котором боролась вина перед матерью и запоздалое понимание.
— Таня, успокойся… Мама, давайте без скандала…
— Я не успокоюсь! — Таня повернулась к нему, и ей вдруг стало его жалко, этого вечного мальчика между двух огней, но сейчас это чувство было слабее собственной боли. — Выбирай, Макс. Прямо сейчас. Или ты с ней – и тогда она продолжит хозяйничать в нашей жизни, решать, что нам есть, что нам вешать на стены и каких мастеров нам нанимать. Или ты со мной. И мы живем своей жизнью. Своими ошибками, своим уютом, своими кривыми картинами, если захотим! Но – СВОИМИ.
Людмила Петровна ахнула, схватилась за сердце – жест, знакомый и от этого еще более невыносимый.
— Да как ты смеешь ставить сына перед таким выбором! Я ему жизнь отдала! Я одна его подняла! А ты… ты втерлась в нашу семью и теперь меня, мать, выжить хочешь!
— Я не хочу вас выжить! Я хочу, чтобы вы перестали быть хозяйкой в моем доме! Хозяйкой – это я! Дайте мне эту роль! Или отберите ее окончательно, скажите прямо, что я здесь никто, временная женщина при вашем сыне! Скажите!
В комнате повисла тишина, густая, как кисель. Людмила Петровна смотрела на сына, и в ее взгляде был уже не театральный укор, а настоящий, животный страх. Страх потерять. Максим дышал тяжело, глядя в пол. Потом медленно поднял голову.
— Мама… ключи. От нашей квартиры. Отдай, пожалуйста.
Свекровь отшатнулась, будто он ударил ее.
— Что?
— Отдай ключи, мам. Таня права. Это наш дом. Мы… мы должны быть там одни. Если нам понадобится помощь – мы попросим. Сами.
— Так вот как… — губы Людмилы Петровны задрожали. — Значит, по ее указке… Родную мать…
— Не по указке! — взорвался Максим, и в его голосе впервые зазвучала не вина, а злость. — Я сам устал, мама! Я устал, понимаешь? Устал постоянно тебе что-то объяснять, оправдываться, сглаживать! У меня своя семья! Я люблю тебя, но я живу с ней! И мне нужно, чтобы вы обе были счастливы, а для этого нужно… чтобы вы не лезли друг другу в жизнь! Отдай ключи. Пожалуйста.
Он протянул руку. Медленно, как в страшном сне, Людмила Петровна поднялась, пошла в прихожую, к своей ключнице. Щелчок – и она сняла два знакомых ключа на брелоке в виде яблочка. Положила их в протянутую ладонь сына. Не в Танину. В его.
— Хорошо, — сказала она глухо. — Буду ждать, когда попросите о помощи. Если попросите. Можете идти. Я не в настроении продолжать этот… разговор.
Они вышли в подъезд. Дверь закрылась за ними с мягким, но окончательным щелчком. В лифте Максим молча сжал ключи в кулаке так, что костяшки побелели. Таня смотрела на него, и злость начала уходить, обнажая пустоту и смутную тревогу. Что теперь? Победила? А что дальше?
Он вышел из лифта первым, шел к машине быстрыми шагами. Села она, пристегнулась. Он завел мотор, но не тронулся с места, упершись лбом в руль.
— Черт, черт, черт… — повторял он тихо. — До чего довели… До скандала, до крика… Как же она теперь одна…
— Она не одна, Макс. У нее есть своя жизнь, свои подруги. А у нас должна появиться наша. Хочешь, поедем куда-нибудь? Просто так. Не домой. Побродим.
Он поднял на нее глаза. Усталые, красные.
— Прости. Что я так долго… не видел.
— Видел. Просто было проще не замечать. Поехали.
Он вытер лицо ладонью, включил передачу. Машина тронулась в сырую октябрьскую мглу, оставляя позади тихий свет в окне свекрови, где она, наверное, сейчас сидела в своем идеальном уюте, плача от обиды и непонимания. Битва была выиграна. Но война за тихое, отдельное счастье, Таня понимала, только начиналась. И главное – Максим наконец-то вышел из нейтралитета и встал рядом. Пока – рядом.