До ста евский

#потрындеть

#литерадурное

Как-то при обсуждении ироничных книг встретил человека, который заявил, что у Достоевского — искромётный юмор. Сам ничего сказать не могу: язык Достоевского мне никогда не нравился, я его не читаю. Но мысль мелькнула: возможно, первые читатели «Преступления и наказания» действительно видели в нём слой иронии, который мы сейчас уже физически не способны различить. У нас изменились базовые вводные.

Поясню.

Действие романа — Петербург второй половины XIX века, место, где с правами человека и правоохранением всё было так себе. Если я что-то понимаю, 90-е в России были спокойным санаторием по сравнению с тогдашними подворотнями. Достоевский в этом жил, и первые читатели тоже. Для них бытовое и уличное насилие было не метафизикой, а фоном: поножовщина — в порядке вещей, убийства из-за грошей — обыденность. Те самые «лихие людишки», "сверхчеловеки" Раскольникова ходили рядом, сидели в тех же кабаках, рассказывали байки о своих делах — с прибаутками, без мистики и без мук совести. Взял, ударил, забрал — примерно как мы берём с полки шоколадку и пробиваем на кассе.

И вот на этом фоне появляется Родион. Человек, который пытается примерить на себя образ «сильного», но понимает его как карго-культ: собирает ритуальные жесты по обрывкам разговоров, строит теорию, рефлексирует, мечется, мучается. Он хочет не силы как таковой, а символа силы, её театрального отражения. Тогда как реальные носители этой самой силы делали то же самое без всякого философского тремоло — мимоходом, походя.

И вот тут, возможно, и был тот ироничный слой. Не юмор в прямом смысле, а издёвка над человеком, который пытается быть «лихим» уговаривая себя. Так же, как аборигены строили бамбуковые самолёты в надежде, что прилетит груз.

Мы этой иронии уже не видим. Мы читаем про мистический топор, а первые читатели видели парня, который пытается всерьёз теоретизировать там, где настоящие мастера дела просто работали.