– Мам, ты серьёзно? – Катя замерла в дверях кухни, чувствуя, как внутри всё холодеет. – Это же квартира, которую папа оставил мне. Единственное, что от него осталось.
Мама стояла у окна, скрестив руки на груди. За её спиной осенний дождь стучал по подоконнику, будто хотел вмешаться в разговор, но не решался.
– Я серьёзнее некуда, – мать повернулась, и в её глазах Катя увидела не гнев, а что-то другое – усталость, смешанную с решимостью. – Дима с семьёй в съёмной двушке ютятся. У них ребёнок скоро второй родится. А ты одна в своей однушке живёшь. Тебе что, сложно поделиться?
Катя почувствовала, как кровь приливает к лицу. Поделиться. Словно это не квартира, а кусок пирога.
– Это не «поделиться», мам. Это отдать. Навсегда. Папа писал завещание сам, своей рукой. Он хотел, чтобы именно я там жила.
Мать отвела взгляд, будто ей вдруг стало стыдно смотреть дочери в глаза.
– Твой отец… он многого не понимал. Он всегда тебя больше любил, ты же знаешь. А Диму отодвигал. Вот и решил «справедливость» свою показать.
Катя сглотнула. Ей было тридцать четыре, она давно привыкла, что в их семье «справедливость» – слово, которое мать использует, когда нужно оправдать любое своё решение.
Всё началось год назад, когда умер отец. Тихо, во сне. Врачи сказали – сердце. Катя до сих пор помнила, как стояла у его кровати и держала холодную руку, а он уже не мог ничего сказать. Только глаза – тёплые, виноватые – смотрели на неё так, будто он знал, что оставляет её одну против всей семьи.
Через две недели после похорон открылось завещание. Отец оставил маме трёхкомнатную квартиру, в которой они прожили тридцать лет, машину и дачу. Диме – гараж и небольшой вклад. А Кате – свою первую квартиру, ту самую однушку в спальном районе, которую он купил ещё до свадьбы, когда был молодым инженером и мечтал о большой семье.
– Это твоё, Катюша, – сказал тогда нотариус, передавая ей документы. – Ваш отец особо подчеркнул: «Пусть у дочери будет свой угол, куда никто не полезет».
Мама тогда промолчала. Только губы поджала. А Дима, сидевший рядом, хмыкнул и отвернулся к окну.
С тех пор прошло ровно год. И вот теперь мама стоит на её кухне и требует эту однушку – единственное, что осталось от отца – отдать брату.
– Мам, – Катя старалась говорить спокойно, хотя внутри всё кипело, – я не против помочь Диме. Я готова скинуться на первый взнос по ипотеке. Или дать в долг. Но квартиру, которую папа оставил мне… это всё, что у меня есть. И я не отдам её.
Мать посмотрела на неё долгим взглядом. В этом взгляде было всё: обида, разочарование, и ещё что-то – тёмное, чего Катя раньше не замечала.
– Хорошо, – сказала мать тихо. – Ты всё сказала?
– Да.
– Тогда слушай меня внимательно. У меня тоже есть завещание. И если ты сейчас упрёшься, я завтра же пойду к нотариусу и перепишу всё на Диму. Трёхкомнатную, дачу, всё. Ты останешься с этой своей однушкой. И всё.
Катя почувствовала, как пол уходит из-под ног.
– Ты… ты угрожаешь мне?
– Я не угрожаю. Я ставлю тебя перед фактом, – мать подошла ближе, и Катя впервые за много лет увидела, как дрожат её руки. – Я устала быть между вами. Дима – мой сын. И у него семья. А ты… ты одна. Тебе и одной комнаты хватит.
Катя отвернулась к окну. Дождь усилился, по стеклу текли мутные струи. Она вдруг вспомнила, как в детстве пряталась в этой самой квартире, когда родители ругались. Отец привозил её сюда, включал старый магнитофон с кассетами Высоцкого и говорил: «Вот видишь, Катюша, у нас с тобой есть место, где никто не кричит».
– Я подумаю, – сказала она наконец, не поворачиваясь.
– Думай быстро, – мать взяла сумку. – У меня завтра утром нотариус записан. На всякий случай.
Дверь хлопнула. Катя осталась одна.
Она долго стояла посреди кухни, глядя на пустую кружку матери. Потом медленно подошла к шкафу, достала старую коробку из-под обуви, в которой хранила папины вещи: несколько фотографий, его часы, записная книжка. Открыла последнюю страницу. Там, аккуратным почерком отца, было написано:
«Катя, если что-то случится – не отдавай никому то, что я тебе оставил. Это твоё. По праву. И по любви».
Она закрыла книжку и прижала к груди. В горле стоял ком.
На следующий день Катя поехала к брату.
Дима жил в новостройке на окраине – тесная двушка, купленная в ипотеку. В подъезде пахло краской и детским питанием. Когда она позвонила, дверь открыла Лена, жена Димы, с малышом на руках.
– О, Катя, привет, – Лена улыбнулась устало. – Заходи. Дима на балконе, курит.
В квартире было шумно: старший сын Димы, пятилетний Артём, носился с машинкой, младшая дочь спала в коляске. На кухне – гора немытой посуды.
Дима вышел с балкона, вытирая руки о джинсы.
– Ну что, сестрёнка, – он улыбнулся своей привычной широкой улыбкой, – мама вчера звонила. Говорит, ты упираешься.
Катя посмотрела на него. Когда-то они были близки – делились секретами, вместе ездили на дачу. А потом… потом жизнь развела. Он женился, родил детей. Она осталась одна. И где-то по дороге они стали чужими.
– Дим, – она старалась говорить спокойно, – ты правда считаешь, что я должна отдать тебе папину квартиру?
– А что такого? – он пожал плечами. – Ты одна. Мы – четверо. Плюс скоро пятый. Логично же.
– Логично? – Катя почувствовала, как голос дрожит. – Папа оставил её мне. Потому что знал, что тебе мама всё отдаст.
Дима нахмурился.
– Слушай, не начинай. Я не виноват, что папа тебя больше любил. Я вообще редко с ним общался в последние годы. А ты – любимица. Вот и получила.
Катя посмотрела на него и вдруг поняла: он искренне так думает. Что всё, что у неё есть – незаслуженно. Что она украла у него что-то важное.
– Я не отдам квартиру, – сказала она тихо, но твёрдо.
– Ну и ладно, – Дима отвернулся. – Мама сказала, что, если ты не согласишься, она всё перепишет на меня. Так что выбор за тобой.
Катя вышла из подъезда и долго стояла под дождём, не раскрывая зонт. В голове крутилась одна мысль: мама уже всё решила. Просто даёт ей последний шанс сдаться по-хорошему.
Вечером она позвонила своей подруге Насте – единственному человеку, которому могла рассказать всё.
– Кать, – Настя говорила тихо, будто боялась, что кто-то услышит, – а ты уверена, что завещание ещё не переписано?
– Нет, – Катя сжала телефон. – Но мама сказала, что завтра утром идёт к нотариусу.
– Значит, уже может быть поздно, – Настя помолчала. – Слушай, а ты не можешь… узнать? У нотариуса, который вёл папино дело. Они же обязаны сообщать, если завещание меняется?
Катя замерла.
– Ты думаешь…
– Я думаю, что твоя мама уже давно всё сделала. Просто ждала подходящего момента, чтобы тебя прижать.
На следующий день Катя поехала к нотариусу. Тот самый, который год назад читал папино завещание. Женщина средних лет, с добрыми глазами и строгим пучком.
– Екатерина Сергеевна, – нотариус посмотрела на неё поверх очков, – я помню вас. Чем могу помочь?
– Скажите, – Катя сглотнула, – моя мама… Ирина Павловна… она была у вас недавно? По поводу завещания?
Нотариус открыла папку, полистала.
– Да, была. Три месяца назад. Переписала завещание. Всё имущество – на вашего брата, Дмитрия Сергеевича.
Катя почувствовала, как воздух выходит из лёгких. – Три… месяца?
– Да, – нотариус посмотрела на неё с сочувствием. – Она просила не сообщать вам. Сказала, что сама всё расскажет, когда придёт время.
Катя вышла на улицу и долго стояла, глядя в одну точку. Дождь кончился, но было холодно. Внутри – пустота.
Мама не угрожала. Мама уже всё сделала. Давно. Ещё до того, как начать разговор про квартиру.
Она достала телефон и набрала мамин номер.
– Алло, – голос матери был спокойным, будто она ждала звонка.
– Мам, – Катя говорила тихо, но чётко, – я знаю про завещание. Ты уже всё переписала на Диму. Три месяца назад.
Повисла пауза. Долгая. – Откуда… – мама осеклась.
– Не важно, – Катя закрыла глаза. – Я просто хотела сказать: квартира останется у меня. И всё остальное… тоже уже не важно.
Она отключилась, не дожидаясь ответа.
Вечером того же дня мама приехала сама. Без звонка. С порога начала кричать, что Катя неблагодарная, что она всю жизнь положила на детей, что Дима с семьёй на улице останется.
Катя молча слушала. А потом сказала одну фразу:
– Мам, я больше не буду участвовать в этом.
И закрыла дверь.
На этом первая часть обрывалась – как раз в тот момент, когда Катя впервые за много лет почувствовала, что может дышать свободно. Но впереди было ещё столько всего: и звонок брата с угрозами, и мамины слёзы по телефону, и то, как она сама начала строить новую жизнь – без оглядки на прошлое.
– Катя, открой дверь! Мы должны поговорить! – голос матери дрожал от слёз и злости одновременно.
Катя сидела на диване, обняв колени, и смотрела на телефон, который уже третий час разрывался от звонков. Мама, Дима, даже Лена – все по очереди. Она не брала трубку. Впервые в жизни просто не брала.
На кухне остывал чай, который она заварила ещё до того, как всё началось. Часы показывали одиннадцать вечера. За окном снова пошёл дождь – тихий, нудный, будто плакал вместо неё.
В дверь снова постучали – уже тише, почти умоляюще.
– Катюш… доченька… ну что ты делаешь… Я же твоя мать…
Катя встала, подошла к двери и прислонилась лбом к холодному дереву. Хотела крикнуть, чтобы ушла. Хотела открыть и обнять – как в детстве, когда мама могла всё исправить одним объятием. Но не сделала ни того, ни другого. Просто стояла и молчала.
Через минуту стук прекратился. Слышно было, как мама шмыгает носом в подъезде, потом – шаги вниз по лестнице. Потом – тишина.
Только тогда Катя выдохнула.
Она не спала всю ночь. Лежала в темноте и вспоминала, как всё было раньше. Как мама учила её вязать, как папа сажал на плечи и носил по квартире, как Дима в детстве защищал её от дворовых мальчишек. Когда всё это превратилось в «ты должна», «ты обязана», «ты одна – значит, лишняя»?
Утром пришло сообщение от Димы:
«Ты что, совсем озверела? Мама всю ночь не спала, плакала. Ты хоть понимаешь, что делаешь с ней? С нами?»
Катя прочитала и удалила. Потом заблокировала номер.
На работе её ждал сюрприз. Начальница, Светлана Викторовна, женщина строгая, но справедливая, позвала в кабинет.
– Екатерина, у нас вакансия в филиале в Питере. Руководитель отдела продаж. Зарплата в два раза выше, квартира служебная на первое время. Ты давно у нас, я тебя рекомендую. Поедешь?
Катя посмотрела в окно. За стеклом – серое небо, голые деревья, всё то же самое, что и вчера. И вдруг поняла: это шанс. Настоящий. Не от кого-то в подарок, не по наследству – свой.
– Поеду, – сказала она, и голос не дрогнул.
Вечером она собрала чемодан. Не много – самое необходимое. Квартиру решила пока не продавать и не сдавать. Просто закрыть и уехать. На время. Или навсегда.
Когда она выходила из подъезда, столкнулась с Леной. Та стояла с коляской, под козырьком, прячась от дождя.
– Катя… – Лена посмотрела на неё красными глазами. – Можно поговорить?
– Пять минут, – Катя остановилась.
– Я не за себя прошу, – Лена говорила быстро, будто боялась, что передумает. – За детей. Ты же понимаешь… мы правда в беде. Ипотека, садик платный, Артём болеет постоянно… Дима на двух работах, а всё равно не хватает…
Катя посмотрела на спящую в коляске девочку. Маленькая, сморщенная, с тонкими волосиками. Ей вдруг стало жалко – не Диму, не маму, а вот эту кроху, которая ни в чём не виновата.
– Лен, – сказала она мягко, – я помогу. Деньгами. Сколько сможете – будете возвращать, когда сможете. Но квартиру – нет. Это последнее, что у меня есть от папы. И я не отдам.
Лена опустила голову.
– Я так и сказала Диме. Что ты не отдашь. А он… он не верит. Говорит, что ты просто жадная.
– Пусть говорит что хочет, – Катя улыбнулась грустно. – Я устала быть виноватой за то, что у меня что-то есть.
Лена кивнула. Потом вдруг шагнула вперёд и обняла её – неловко, одной рукой, потому что вторую держала на коляске.
– Спасибо, Кать. Правда. И… прости нас.
Катя обняла в ответ. И впервые за долгое время почувствовала – не злость, а просто усталость. И облегчение.
Поезд уходил в пятницу вечером. Она купила билет в плацкарт – не потому, что жалко денег, а потому что хотела быть среди людей. Обычных, простых, без претензий и требований.
Мама пришла на вокзал. Стояла на перроне в старом пальто, с сумкой через плечо, и смотрела на вагоны, будто искала её среди сотен лиц.
Катя вышла из вагона перед самым отправлением.
– Ты всё-таки уезжаешь, – сказала мама. Не вопрос – утверждение.
– Да.
– Навсегда?
– Не знаю.
Мама посмотрела на неё долгим взглядом. В глазах – слёзы, но уже не те, что раньше. Не для давления. Просто слёзы.
– Я ошиблась, Катя, – сказала она тихо. – Не тогда, когда завещание переписала. А гораздо раньше. Когда решила, что любовь можно измерять квартирами.
Катя молчала.
– Я думала… если Диме больше дам, он меня больше любить будет. А ты… ты и так любила. Всегда. Без всяких условий.
Поезд тронулся. Катя шагнула к двери.
– Мам, – сказала она на прощание, – любовь не в том, кто больше дал. А в том, кто не требовал взамен.
Дверь закрылась. Поезд набирал ход.
Мама осталась стоять на перроне – маленькая, сгорбленная, в старом пальто. И впервые за много лет Катя не почувствовала ни злости, ни вины. Только грусть – тихую, взрослую, почти спокойную.
В Питере было холодно и ветрено. Но светло. Она вышла из вагона, вдохнула сырой воздух Невы и поняла: вот оно – начало. Настоящее. Без чужих завещаний, без «ты должна», без чувства, что ей всегда чего-то не хватает, потому что она не такая, как надо.
Она сняла служебную квартиру – маленькую, но свою. Повесила на стену папину фотографию. Поставила на подоконник его старые часы – те самые, что перестали ходить ещё при его жизни.
И впервые за долгие годы заснула без страха, что завтра снова придётся оправдываться за то, что она есть.
А через месяц пришло письмо. От мамы. Обычное, бумажное, в конверте с маркой.
Катя открыла его дрожащими руками.
«Доченька, я снова была у нотариуса. Всё вернула как было. Половина – тебе, половина – Диме. Дача – общая. Я долго думала… и поняла, что не хочу, чтобы моё последнее слово в этой жизни было «ты должна». Прости меня. Если сможешь».
Катя прочитала письмо три раза. Потом подошла к окну, посмотрела на Неву, на разводные мосты, на огни, которые отражались в воде.
И заплакала. Не от боли. От того, что впервые за долгие годы почувствовала – её любят. Просто так. Без условий.
Она набрала мамин номер.
– Алло, – голос на том конце был осторожный, будто мама боялась, что снова услышит молчание.
– Мам, – сказала Катя, и голос её был тёплый, как в детстве, – приезжай. На выходные. У меня есть диван. И чайник новый.
Повисла пауза. Потом – всхлип. – Приеду, доченька. Обязательно приеду.
Катя положила трубку и улыбнулась. За окном шёл снег – первый в этом году. Белый, чистый, будто всё начиналось заново.
И она знала: теперь точно начиналось.
– Катя, ты уверена, что не хочешь вернуться? – голос мамы в трубке был осторожный, почти робкий. – Я всё-таки оставила тебе половину. И дачу. Можешь приезжать когда угодно.
Катя стояла у окна своей питерской квартиры, смотрела, как по Невскому каналу плывёт катер, и улыбалась. Прошло уже полгода. Полгода без звонков с требованиями, без чувства вины за то, что она живёт своей жизнью.
– Мам, я не возвращаюсь, – ответила она спокойно. – Пока нет. Здесь у меня работа, друзья, своя жизнь. Но приезжать буду. Часто.
Мама помолчала. Потом тихо сказала:
– Я рада за тебя, доченька. Правда рада.
И Катя поверила. Потому что в голосе матери больше не было ни обиды, ни упрёка. Только тепло. Настоящее.
В тот же вечер она сидела с новой подругой – Машей из соседнего отдела – в маленьком кафе на Рубинштейна. За окном апрельский дождь, внутри – запах свежей выпечки и смех.
– Слушай, – Маша отставила чашку, – а ты правда из-за квартиры с матерью поссорилась? Полгода назад ты приехала, как будто от кого-то сбежала.
Катя усмехнулась.
– Не поссорилась. Просто перестала быть удобной. Для всех.
Она рассказала. Не всё, но главное. Про завещание, про шантаж, про то, как в один день поняла: если не уйдёт – утонет.
Маша слушала молча, потом подняла бокал с вином.
– За тех, кто выбрал себя. И не пожалел. Они чокнулись.
Летом Катя впервые после переезда поехала домой. Не в свою однушку – туда она пока не готова была возвращаться. А к маме. В ту самую трёхкомнатную, где прошло детство.
Мама встретила её на пороге – похудевшая, с новыми морщинками у глаз, но с улыбкой, которой Катя не видела лет двадцать.
– Заходи, я пирог испекла. С вишней. Как ты любишь.
В квартире пахло детством. Тот же старый сервант, те же фотографии на стене, только теперь среди них появилась новая – Катя на фоне Невы, улыбающаяся, с короткой стрижкой и глазами, в которых больше нет страха.
Дима пришёл вечером. С Леной и детьми. Неловко поздоровался, отвёл глаза.
– Привет, Кать.
– Привет.
Они долго молчали. Потом он вдруг сказал:
– Я был дураком. Прости.
Катя посмотрела на него. На брата, который когда-то защищал её от дворовых, а потом стал чужим из-за квадратных метров.
– Я тоже многое не понимала, – ответила она. – Но теперь понимаю.
Он кивнул. И впервые за много лет обнял её. По-настоящему. Не как сестру, которую надо дожать, а как родного человека.
Мама стояла в стороне и смотрела на них со слезами. Потом подошла, взяла их обоих за руки.
– Я думала, что любовь – это когда всё поровну. А оказалось – когда каждому по его боли достаётся столько, сколько он выдержит.
Катя прижалась к ней. – Мы выдержали, мам.
В тот вечер они сидели втроём на кухне до трёх ночи. Говорили обо всём. О папе. О том, как он молча страдал, когда мама больше внимания Диме уделяла. О том, как Дима всю жизнь доказывал, что он не хуже. О том, как Катя молчала, чтобы не ранить.
И впервые за долгие годы никто никого не обвинял.
Осенью Катя купила себе квартиру в Питере. Небольшую, но свою. На свои деньги – премия, повышение, немного накоплений. Когда подписывала договор, нотариус – молодая девушка с доброй улыбкой – спросила:
– Завещание будете составлять?
Катя рассмеялась. – Пока нет. Пока я просто живу.
Она повесила на стену ту самую папину фотографию. Рядом поставила новую – мама, Дима с детьми и она сама, на даче, в августе, все загорелые, счастливые, с арбузом в руках.
Мама приезжала каждые два месяца. Иногда с Димой и семьёй. Иногда одна. Они гуляли по Питеру, ели пирожные в «Север», катались на теплоходе. И говорили. Много. О чём угодно – только не о том, кто кому что должен.
Однажды, в декабре, когда первый снег покрыл город белым, мама сказала:
– Знаешь, я ведь думала, что, если всё Диме отдам – он меня больше любить будет. А потеряла вас обоих. На время.
Катя взяла её за руку.
– Ты нас не потеряла. Просто мы все выросли.
Мама кивнула. И впервые за долгие годы заплакала не от обиды, а от облегчения.
А потом был Новый год. Первый, который они встречали все вместе – в Питере. Дима с Леной и детьми приехали на неделю. Мама привезла оливье и мандарины. Катя нарядила ёлку. И когда часы пробили двенадцать, они стояли на балконе, смотрели на салют над Невой и молчали.
Потому что всё уже было сказано. Катя подняла бокал.
– За то, чтобы больше никогда не измерять любовь квадратными метрами.
Они чокнулись. И в этот момент она поняла: всё. Конец истории.
Не конец семьи. Конец старой боли.
Теперь начиналось другое. Жизнь, где никто никому ничего не должен. Кроме одного – быть рядом. Просто, потому что хочется. А не потому, что должен.
Рекомендуем: