— Смотрю, у тебя седина, — говорит друг на пороге моего дома.
Ни «здравствуй», ни «как жизнь». Сразу — про седину.
Молчу.
— Ну что, отдохнем? Два месяца не виделись. Я у жены чуть ли не на коленях вымолил, чтобы к тебе в эту глушь махнуть. И что ты тут забыл, а? В городе жить — раздолье. Все под рукой. А тут… Черт, тут даже интернет не ловит.
Я смотрю на него безразлично. Поднимаюсь из-за стола. Подхожу.
— Ты в своем репертуаре. — Протягиваю руку. — Лишь бы меня в город зазвать. А мне и тут хорошо. По крайней мере, было.
Он пожимает ладонь. Крепко.
— Что-то случилось, — его лицо становится серьезным, каменеет. Взгляд скользит по мне, потом — по столу. Бутылка. Одна рюмка. Банка огурцов. — Я тебя знаю. Ты так просто пить не сядешь. Выкладывай. Я тоже прихватил…
Встряхивает пакет. Слышен тупой, звенящий стук стекла о стекло.
— Проходи, — говорю я.
Иду к полке, достаю вторую рюмку. Из холодильника — кровяная колбаса, кружок домашнего сыра. Все действия медленные, выверенные, будто я собираю не закуску, а ритуальные предметы.
Женя садится, наливает. Прозрачная жидкость дрожит в граненом стекле.
— Давай сначала за встречу. Потом расскажешь.
Выпиваем. Закусываем.
— Ну? Что стряслось?
— Не поверишь, — говорю я, и голос мой звучит глухо, будто из соседней комнаты. — Покойник из гроба поднялся. И пошел. На кладбище.
Женя фыркает, но в глазах — не смех, а настороженность.
— Хватит сказки молоть. Думал, что-то серьезное.
— А ты послушай с самого начала. Потом… потом тебе доказательства покажу. — Кладу ладонь на телефон. — Неделю назад сосед Михаил Клячев умер. Ты его должен помнить. Вечно с семечками…
— Помню. Мы в детстве у него на черемуху лазили. А он орал, что все ягоды объели и варенья ему не сварить.
— Вот. Все соседи собрались в его доме. Помогали, кто чем мог. И вот, перед выносом, стоим мы вокруг гроба. Прощаемся. Я смотрю на его лицо. Морщинистое, восковое. Жалко старика. Всю жизнь один. Ни жены, ни детей.
Смотрю. И вижу.
Он медленно открывает глаза.
А глаза — черные. Совершенно. Без белка, без радужки. Две пустые, смоляные дыры.
Женщины, что рядом стояли, начали падать. Беззвучно. Рухнули на пол, будто подкошенные. Остальные — шарахнулись к стенам, сдавленные вскрики, шепот ужаса. А мы, мужики… Мы замерли. Нас парализовало. Сквозь землю хотелось провалиться, лишь бы не видеть этого.
Он садится. Скрипит. Смотрит по сторонам. Потом вылезает. Ноги его, затекшие, неуклюже ступают по полу. Он снова окидывает нас этим слепым, запоминающим взглядом.
Я тут же телефон достаю. Начинаю снимать этот ужас. Это шествие.
Сосед идет к двери. Выходит на улицу. Останавливается. Смотрит на солнце. Минуты две, не меньше. Потом поворачивается к лесу. И идет. Туда. В сторону кладбища.
А мы… Мы поплелись за ним. Стадом овец. Никто не смел подойти ближе. Даже Генка, наш вечный алкаш, будто протрезвел в один миг. Лицо у него было серое, испуганное.
— Подожди, — перебивает Женя. — Давай выпьем. А то от твоего рассказа… мурашки.
Выпиваем. Запиваем рассолом.
— Идет он медленно, — продолжаю я тише. — Шаркает. Но идет. Как? Тело-то должно быть окоченевшим. А он движется.
Идет по полю. Заходит в лес. Мы — следом, крадемся. Он выходит на кладбище. Подходит к своей свежей могиле. Останавливается на краю. Потом спускается в яму. Ложится. Аккуратно. Складывает руки на груди.
А мы стоим вокруг. Кольцом. Смотрим на него. А он — на нас своими черными глазами.
И самое странное… Мы все будто в трансе. В тихом, безмолвном ужасе, из которого нет выхода.
Он закрывает глаза.
Стоим еще минут десять. Оцепеневшие. Затем будто пелена спадает. Женщины крестятся, заходятся истеричным криком: «Закапывайте! Бес в него вселился, закапывайте!».
В общем, закопали. Вернулись в деревню. В дом Михаила даже заходить не стали. Просто заколотили. Наглухо.
— А ты не думал, — голос Жени прерывистый, — что он мог быть живым? А вы его… закопали. Надо было скорую вызывать!
— Живой? — я изображаю что-то вроде смешка. — Его в морге вскрывали. Возили в город. У него на груди шов — от горла до пупа. После такого не оживают.
— Покажи видео.
Включаю. Передаю.
Он смотрит пристально. Глаза выдают шок. Лицо мертвенно-бледное.
— Да ну его на хрен… — он отшвыривает телефон, будто обжигается, и судорожно крестится.
— А теперь слушай дальше, — говорю я. — Наутро пошли на кладбище. Подходим к могиле. А она… раскопана. Изнутри.
Те, у кого была возможность, свалили в тот же день. Кто остался — по ночам на улицу не выходит. Я в том числе.
Три дня назад. Встаю ночью, воды попить. Подхожу к окну. И роняю ковш.
За стеклом — Михаил. Стоит и смотрит на меня. Глаза — те же, угольные ямы. А лицо в земле. Медленно поднимает руку. Начинает стучать. Тихо. Методично.
А сегодня ночью он чуть в дом не вошел.
Я с вечера вырубился. Проснулся ночью. Вспомнил — дверь не закрыл. Выхожу в коридор. Тянусь к щеколде.
А дверь сама со скрипом отворяется.
И в щели — его лицо.
Я чуть концы не отдал на месте. Захлопнул. Задвинул засов.
Вернулся в дом. Подхожу к зеркалу. Смотрю — а в волосах седина.
Больше не спал. Достал бутылку. Пью. Чтобы унять дрожь в руках. Чтобы сердце не выскакивало.
Но не пьянею. Эта — уже четвертая.
Дверь с треском распахивается. Входит соседка.
— Беда, Димка, беда! — голос у нее визгливый, до паники.
— Что такое? — подскакиваю я.
— Людка наша… Умерла! Иди скорей!
Несусь за ней. Женя — по пятам.
Врываюсь в дом Людмилы Алексеевны. Она лежит на кровати. Неподвижно. Руки сложены на груди. Глаза черные. Смотрят в потолок.
Подхожу ближе. Пульса нет. Дыхания нет.
Отступаю к Жене. И тут… он тычет пальцем. Резко оборачиваюсь.
Людмила смотрит на нас. И медленно моргает.
Мы выбегаем из дома. Захлопываем дверь. Подпираем лопатой.
— Я тут не останусь. Ни минуты, — Женя говорит задыхаясь. — И тебе не советую.
— Согласен. Здесь чума. Она расползается.
Мчимся обратно. Я хватаю большую сумку. Скидываю в нее вещи, документы, всё подряд.
Женя тем временем сидит за столом. Пьет. Одну за одной. Руки трясутся.
— Поехали, — подхожу к нему. — Подальше от этого ада.
— А остальные? — спрашивает он.
— В городе заскочим в полицию. Пусть они с этим разбираются.
Благодарю за внимание. Продолжение.
Моя новая книга: Роза любви.