I. Преамбула
Существует особый род вопросов, которые человек задаёт себе не для того, чтобы получить ответ, а для того, чтобы через само вопрошание прикоснуться к чему-то существенному в собственной природе. "Почему я пишу?" — один из таких вопросов. Он не предполагает исчерпывающего объяснения, как не предполагает его вопрос о том, почему мы любим или почему боимся смерти. Это вопрос-проживание, вопрос-состояние. И каждый пишущий человек рано или поздно оказывается с ним один на один, в тишине, которая наступает между последней написанной строкой и первой строкой ненаписанного.
Этот текст представляет собой попытку исследовать ту странную, почти патологическую настойчивость, с которой пишущий человек продолжает своё занятие вопреки сомнениями, неудачам, молчанию читателей и, что особенно важно, вопреки голосу внутреннего критика, который никогда не устаёт напоминать о тщетности всякого литературного усилия.
II. Природа сомнения
Момент отчуждения
Каждому пишущему знаком этот момент: вы открываете файл с текстом, над которым работали вчера, неделю назад, месяц — и не узнаёте его. Слова, которые вчера казались точными, сегодня выглядят приблизительными. Образы, которые вчера светились изнутри, сегодня кажутся тусклыми. Персонажи, которые вчера были живыми и требовательными, сегодня застыли в неловких позах, как фигуры в провинциальном музее восковых фигур.
Это не просто творческий кризис (Хотя и он тоже), это нечто более фундаментальное: столкновение с собственной ограниченностью, с пропастью между замыслом и воплощением; между тем, что автор хотел сказать, и тем, что оказалось сказанным на самом деле.
Французский писатель и мыслитель Морис Бланшо писал о том, что литературное произведение существует в постоянном напряжении между стремлением к совершенству и невозможностью его достижения. Каждое написанное слово это компромисс; каждое законченное предложение это предательство изначального замысла. И писатель, перечитывающий собственный текст, неизбежно сталкивается с этим предательством лицом к лицу.
Синдром самозванца как профессиональная болезнь
Существует психологический феномен, получивший название "синдром самозванца" — устойчивое ощущение собственной некомпетентности; убеждённость в том, что достигнутый успех является результатом случайности или обмана, а не подлинных заслуг. Примечательно, что этот синдром наиболее распространён среди людей, занимающихся творческим трудом. Особенно среди писателей.
И это не случайность. Писательство — одна и немногих профессий, в которой отсутствуют объективные критерии качества. Инженер может измерить прочность моста; хирург ценить результат операции; учитель может опереться на успехи своих учеников. Но как измерить качество литературного текста? Тиражами? История знает слишком много примеров великих книг, не нашедших читателя при жизни автора, и бессмертных бестселлеров, забытых через десятилетие. Премиями? Нобелевскую премию не получили ни Толстой, ни Джойс, ни Борхес, ни Набоков. Этот список можно продолжать долго.
В отсутствие объективных критериев писатель оказывается в пустоте. Он вынужден самостоятельно, каждый день и с каждой новой строкой, решать вопрос о ценности того, что он делает. И это решение всегда уязвимо, всегда может быть пересмотрено, всегда остаётся под вопросом.
Всё уже было сказано
К синдрому самозванца добавляется другой, не мене изматывающий страх: страх повторения. Всё уже было написано. Все сюжеты исчерпаны, все метафоры использованы, все слова произнесены. Что нового можешь сказать ты — маленький, смертный, ограниченный человек — после Гомера и Данте, после Диккенса и Достоевского, после Пруста и Джойса?
Этот страх имеет рациональное основание. В определённом смысле всё действительно уже было создано. Исследователи насчитывают от семи до тридцати шести базовых сюжетов, к которым сводится всё многообразие мировой литературы. Человеческие эмоции не изменились за последние тысячелетия, и древнегреческий воин перед Троей испытывал тот же страх смерти, что и современный солдат.
Но — и это принципиально важно — одно дело знать, что всё уже было сказано, совсем другое принять, что это знание делает бессмысленным твоё собственное высказывание. Если следовать этой логике до конца, мы должны были бы признать бессмысленным не только писательство, но и любой разговор, любое человеческое общение. Ведь в каждом разговоре мы используем слова и смыслы, которые воспроизводились миллиарды раз до нас, выражаем мысли, которые уже приходили в голову другим людям, делимся чувствами, которые испытывало всё человечество.
И тем не менее мы продолжаем говорить. Продолжаем рассказывать друг другу истории. Продолжаем описывать закат, хотя закаты описывались миллионы раз. Потому что смысл высказывания не исчерпывается его информационным содержанием. Смысл высказывания находится в самом акте высказывания; в том, что именно ты, именно сейчас, именно этими словами пытаешься прикоснуться к чему-то важному.
III. Внутренний критик: фигура и её генеалогия
Голос, который знает лучше
У каждого пишущего (да и любого творческого) человека есть внутренний критик — голос, который комментирует каждую написанную строку, оценивает каждый творческий импульс, выносит вердикт каждому замыслу. Этот голос обычно негативен. Он говорит: "Это банально", "Это уже было", "Кому это может быть интересно?", "Ты не справишься", "Лучше бы занялся чем-то более полезным".
Внутренний критик это не монолитная сущность, а сложное образование, складывающееся из множества интернационализированных голосов. Это голос учителя, который красной ручкой исправлял ваши сочинения. Голос родителя, который спрашивал: "А это тебе в жизни пригодится?". Голос первого читателя, который пожал плечами и сказал: "Ну, неплохо". Голос культуры, которая сформировала наши представления о том, что такое "настоящая литература".
Этот голос всегда властный, и его невозможно игнорировать. Даже у тех, кому повезло и в жизни и с родителями, внутренний критик неизбежно формируется, потому что он является необходимым элементом психологической организации. Функцией социального контроля.
Полезность и разрушительность
Было бы несправедливо представлять внутреннего критика исключительно как врага. В определенных пределах он выполняет важную роль. Например, функцию редактора, который не позволяет выпустить в мир сырой, непроработанный текст. Он заставляет искать более точное слово, проверять логику сюжета, отсекать лишнее. Без него писательство превратилось бы в бесконтрольный поток сознания, интересный разве что психоаналитику.
Проблема возникает тогда, когда внутренний критик выходит за пределы редакторской функции и начинает ставить под вопрос саму легитимность творческого акта. Когда он говорит не "эта фраза неудачна, попробуй иначе", а "зачем ты вообще это пишешь?". Когда он атакует не текст, а автора.
В этот момент внутренний критик превращается из союзника во врага, из инструмента совершенствования в инструмент паралича. И здесь начинается самое интересное: борьба с ним, попытка продолжать писать вопреки его голосу, становиться частью самого творческого процесса.
Парадокс творческого сопротивления
Американский писатель Стивен Прессфилд посвятил этой проблеме целую книгу: "Война за креатив". Он описывал прокрастинацию, как сопротивление: некая универсальная сила, которая противодействует любому творческому начинаю. Сопротивление, по Прессфилду, это не психологический феномен, а почти метафизическая сущность, реальность которой подтверждается опытом каждого художника.
Парадокс заключается в том, что именно это сила Сопротивления указывает на важность того, против чего оно направлено (Все же помнят третий закон Ньютона?). Чем сильнее голос, твердящий "не пиши", тем важнее, по-видимому, то, что писатель собирается написать. Если бы это было действительно бессмысленно и неважно, то зачем бы Сопротивлению тратить на это силы?
Эта логика может показаться софистикой, но в ней есть психологическая правда. Наши защитные механизмы активируются не случайным образом. Они защищают нас от того, что воспринимается как угроза. А творчество это угроза. Угроза привычному образу жизни. Угроза социальным ролям, в которые мы привыкли играть. Угроза представлениям о себе, которые мы так тщательно выстраивали. Написать что-то по-настоящему важное значит измениться самому. И часть нас этого не хочет.
IV. Экзистенциальное измерение письма
Писать — значит существовать
Существуют две принципиальное разные модели понимания искусства в целом, не только писательства. Согласно первой модели, искусство — это ремесло, профессия, род деятельности. Человек выбирает творчество так же, как выбирает любую другую профессию: оценивая свои способности, рыночные перспективы, личные предпочтения. Согласно этой модели, вопрос "почему я пишу/рисую/сочиняю?" имеет простой ответ: потому что это мне нравится, потому что это у меня получается, потому что мне за это платят.
Вторая модель радикально иная. Согласной ей, творчество это не выбор, а судьба. Не профессия, а способ существования. Человек занимается творчеством не потому, что хочет или может, а потому что заниматься им не может. Творчество здесь форма бытия, способ быть собой, единственно возможный ответ на вопрос "кто я?".
Между этими моделями нет непроходимой границы. Каждый творческий человек, вероятно, где-то между ними. Но для тех, кто расположен ближе ко второму полюсу, вопрос о смысле творчества становится вопросом экзистенциальным, вопросом о смысле собственного существования.
Письмо как проект
По мнению Жан-Поля Сартра, человек — это проект, всегда устремлённый в будущее, он всегда незавершён, в отличие от всех остальных вещей и явлений настоящего мира. Мы не есть что-то раз и навсегда определённое. Мы постоянно становимся, созидаем себя через свои выборы и действия. Для пишущего человека литературное творчество может стать формой такого проекта: способом созидания себя через созидание текста.
Это не означает, что писатель "самовыражается" в наивном смысле слова. Что он переносит на бумагу свои готовые мысли и чувства. Скорее, он в процессе письма обнаруживает эти мысли и чувства, формирует их, придаёт им форму. Письмо здесь не передача сообщения, а его создание. Не выражение уже существующего "я", а конструирование этого "я" через текст.
Отсюда особая острота творческих кризисов. Когда пишущий человек не может писать, он не просто лишается занятия.
Он теряет связь с собственной идентичностью.
Он больше не знает, кто он такой. Мир становится немым, расплывчатым, лишённым смысла. И возвращение к письму это не просто возобновление работы, а восстановление себя, возвращение к жизни.
Тишина хуже критики
Здесь мы подходим к ключевому парадоксу писательского существования. С одной стороны, пишущий человек боится критики; боится, что его текст будет отвергнут, осмеян, не понят. С другой стороны, он ещё больше боится тишины — той пустоты, которая возникает, когда перестаешь писать.
Критика, какой бы болезненной она не была, всё же представляет собой форму признания. Критик вступает с текстом в диалог, пусть и враждебный. Он признаёт существование текста. Тишина же это отказ в признании.
Для человека, чьё бытие конституируется через письмо, прекращение письма равнозначно прекращению бытия. Это не метафора. Или, скорее, не только метафора. Это описание реального экзистенциального опыта, знакомого каждому, для кого литература является формой жизни, а не просто занятием.
V. История как долг
Персонажи, требующие голоса
Когда-то давно я услышал такую фразу:
"Персонажи требуют, чтобы их услышали".
На первый взгляд, это звучит как поэтический приём, как антропоморфизация творческого процесса. Но за этой метафорой скрывается нечто крайне глубокое — специфическое переживание, знакомое многим писателям.
Персонажи действительно "требуют". Они возникают в сознании писателя, поначалу силуэты, смутные, едва различимые, и постепенно обретают плоть, голос, биографию. Они начинают жить своей жизнью, совершать поступки, которых автор от них не ожидал. Они вступают с автором в диалог, а иногда в конфликт и споры.
Этот феномен можно интерпретировать психологически: персонажи — это проекции различных аспектов авторской личности, субличности, получающие голос в безопасном пространстве вымысла. Можно интерпретировать его феноменологически: персонажи — это интенциональный объекты, конструируемые авторским сознанием, но обретающие определенную автономию в силу логики самого нарратива. Можно даже интерпретировать его мистически: персонажи приходят откуда-то извне, из какого-то пространства возможных историй, и писатель является скорее медиумом, чем творцом.
Какую бы интерпретацию мы не выбрали, факт остается не изменным: писатели переживают своих персонажей как нечто отдельное от себя, как нечто, имеющее собственную волю и требующие признания.
Этика рассказывания
Если персонажи требуют голоса, то возникает ли у автора обязанность дать им этот голос? Поговорим об этике вымысла.
Этот вопрос может показаться странным. Персонажи это не реальные люди, они не обладают правами, им нельзя причинить вред (в привычном смысле), у них нет интересов, которые нужно защищать. И тем не менее большинство писателей признаются, что испытывают по отношению к своим персонажам нечто вроде ответственности. Или даже вины, когда персонаж оказывается незаслуженно забытым, недоразвитым, "брошенным" на пол пути.
Может быть, дело в том, что персонажи не просто выдумки, а воплощения возможного человеческого опыта. Создавая персонажа, писатель как бы говорит: "Вот как бы мог бы жить человек. Вот что он мог бы чувствовать. Вот какой путь он мог бы пройти". И если этот возможный опыт остаётся невысказанным, то что-то утрачивается. Не для персонажа, конечно, (Хотя кто знает?). Но для мира, который становится беднее на одну нерассказанную историю.
Если ты не расскажешь свою историю, она расскажет тебя
Эта мысль центральная для понимания того, почему пишущий человек не может перестать писать. История, которая живёт внутри нас и не получает выражения, не исчезнет бесследно. Она продолжит существовать, но уже не как материал для творчества, а как неоформленная сила, определяющая поведение, мышление и самоощущение.
Психоаналитики много писали о том, как непроработанные переживания управляют нами исподволь. То, что не было сказано и выражено, продолжает действовать бессознательно. История, которая не была рассказана, начинает рассказывать нас — проявляться в наших невротических симптомах, повторяющихся паттернах поведения, неосознаваемых выборах.
Письмо в этом смысле форма психической гигиены. Способ переработки опыта, инструмент самознания. Но он же и нечто большее. Рассказывая историю, мы не просто "выражаем" или "перерабатываем".
Мы создаём.
Мы добавляем к миру нечто, чего в нём не было. Мы утверждаем свою способность быть причиной, быть источником нового.
VI. Как писать вопреки?
Минимизация усилия
Один из главных врагов творчества — грандиозность замысла. Мы представляем себе книгу, которую хотим написать, и эта книга так прекрасна, так совершенная в нашем воображении, что любое реальное начало кажется жалким приближением. Мы откладываем первую строку, потому что первая строка должна быть достойна замысла. А замысел недостижим.
Противоядие — минимализм усилия. Не пытаться написать великую книгу. Не пытаться написать даже хорошую главу. Попытаться написать одну строчку. Одно предложение. Просто сесть за клавиатуру на десять минут, без обязательств что либо создать.
Это кажется смехотворным, но это работает. Потому что самое трудное это начать. Преодолеть инерцию прокрастинации. Сесть. Открыть документ. А дальше срабатывает какая-то инерция другого рода, инерция творчества. Одна строчка тянет за собой другую. Десять минут превращается в час. Паралич отступает.
Хемингуэй говорил, что нужно всегда останавливаться в момент, когда знаешь, что будет дальше. Тогда на следующий день легче начать, не с пустоты а с продолжения. Это практически совет, но за ним стоит глубокое понимание психологии творчества: барьер входа должен быть минимальным, иначе сопротивление победит.
Разрешение на несовершенство
Другой важный принцип — разрешение себе быть несовершенным. Первый черновик имеет право быть плохим. Более того, он должен быть плохим, ведь попытка сразу написать хорошо парализует.
Энн Ламотт в своей книге о писательстве "Птица за птицей" использовала термин "дерьмовый первый черновик". Идея проста: позвольте себе написать плохо, позвольте себе выплеснуть на бумагу неоформленный материал, а уже потом, на этапе редактуры, превращайте это в нечто достойное. Редактировать существующий текст несравнимо легче, чем создавать текст из ничего. Дайте себе материал дл работы. Пусть это будет сырой, неуклюжий, стыдный материал.
Это требует определенного мужества. Мужества увидеть разрыв между замыслом и воплощением и не остановится. Мужества принять свою посредственность как отправную точку. Мужества поверить, что из этого хаоса может родится порядок.
Ритуал и дисциплина
Вдохновение это ненадёжный союзник. Ждать вдохновения значит отдавать своё творчество на волю случая. Профессиональные писатели это понимают и вырабатывают альтернативные стратегии: писать регулярно, независимо ль наличия вдохновения, по расписанию.
Для кого-то это утренние часы, для кого-то ночные. Кто-то пишет по тысячи слов в день, кто-то по пятьсот, кто-то по странице. Конкретные параметры варьируются , но принцип остаётся неизменным: писательство становится привычкой, встроенной в распорядок дня, не требующей каждый раз нового волевого решения.
Ритуал помогает. Чашка кофе перед началом работы. Определённое место, определённое время. Музыка или тишина — но всегда одна и та же музыка и одна и та же тишина. Мозг привыкает ассоциировать эти стимулы с творческим состоянием и через некоторое время сама чашка кофе становится триггером, запускающим творческий процесс.
VII. О праве писать без разрешения
Демократизация голоса
На протяжении большей части человеческой истории письмо было привилегии немногих. Сначала жрецов и писцов, владеющих сакральным искусством записи; потом аристократов и клириков, имевших доступ к образованию и досугу; потом профессионалов, прошедших через сито издательской системы, признанных достойными публикации.
Сегодня, впервые в истории, писать может каждый. Интернет уничтожил монополию издателей на распространение текстов. Образование стало массовым. Инструменты письма доступными. Голос получили миллионы людей, которые раньше были обречены на молчание.
Это, конечно, привело к информационному шуму, обесцениваю текста и затруднению отбора. Но это же привело к небывалому расцвету письменной культуры, к появлению новых форм и жанров, к демократизации литературного процесса.
В этом контексте вопрос "имею ли я право писать?" приобретает особое звучание. Ответ: да, имеете. Не потому, что вы талантливы; может быть, талантливы, а может и нет. Не потому, что вам есть что сказать; может быть, есть, а может быть, вы сам узнаете это только в процессе письма. А потому, что право на голос это базовое человеческое право, не требующее обоснования.
Сообщество сомневающихся
Если вы пишите и сомневаетесь — вы не одиноки. Более того: вы в хорошей компании. Сомневались Толстой и Чехов, Кафка и Вулф, Хемингуэй и Фолкнер. Сомневается каждый пишущий человек, если он честен с собой. Сомнение не признак слабости и не свидетельство бесталанности. Сомнение это цена, которую мы платим за серьёзное отношение к своему делу.
Сообщество пишущих это сообщество сомневающихся. Здесь нет тех, кто точно знает, что делает. Есть только те, кто продолжает делать: вопреки незнанию, вопреки сомнению, вопреки голосам, которые говорят "брось".
Спасибо за внимание! Если вам вдруг было мало, то на моём телеграм канале недавно вышел обзор анимационного сериала "Пантеон", где я рассматривал его философские аспекты.
Подписывайте на канал, ставьте лайк. Любая поддержка будет мотивировать меня на новые размышления.