Глаза закрыты.
Губы — в улыбке.
Она чувствует мой взгляд.
Это — наш договор: можно жить.
Сползаю с подоконника. Прямо на кровать к бабушке.
На веранде — шаги. Прабабушка Сабах.
Чашка чая. Хлеб. Молчание, уходящее за горы.
Подхожу к бабушке. Она открывает глаза — не сразу.
Выныривает из глубины, где плывут голоса ушедших.
— Доброе утро, — шепчет. — Ты уже видел, как просыпается мир?
Я молчу. Три года. Не умею говорить о солнце. Но чувствую.
— Всё, что ты видишь, — это дыхание Бога, — говорит она, глядя в окно. — Дерево дышит. Земля дышит. Ты — тоже. Мы все — одно дыхание. А утро — это когда оно становится видимым.
Я не понимаю.
И понимаю.
Как дети: кожей, сердцем, пальцами, касающимися её руки.
Она встаёт —
медленно, как река, не спешащая к морю.
Подходит к столу.
В миске с треснутой глазурью — мёд.
Золотой. Густой.
Словно в нём застыло само солнце.
Ложка опускается.
Медленно вынимается.
Капля падает — не разбивая поверхность,
а возвращаясь в неё, как в дом.
«Мёд — это не просто сладость», — говорит. — Это память цветов. Пчёлы ходят по ним, как по звёздам. И приносят свет в улей. А мы — едим свет. Понимаешь?
Я смотрю на каплю. И вижу: в ней — небо.
Маленькое. Целое. Как мир. И в этом отражении — я.
Бабушка. Сад. Горы. Всё, что было, есть и будет.
В этот миг я знаю:
Я — не один. Не потерян. Не маленький. Я — включён.
В солнце. В мёд. В утро. В дыхание.
И в этом — смысл. Не в словах. Не в ответах.
А в ощущении быть здесь. Любимым. Нужным. Увиденным.
Годы пройдут. Мир обрушится. Будут вопросы. Боль. Потери. Похищение. Пистолет у виска. Тюрьма. Голодовка.
Но в самые тёмные дни я закрою глаза — и вернусь сюда.
На подоконник. 1964 год. Нагорный Карабах.
К Улькар.
К Утренней Звезде.
К той капле мёда,
в которой весь свет,
что не гаснет,
пока его передают.