Вхожу в комнату бережно, крадучись, будто переступая невидимую черту, за которой властвуют иные законы. На широкой кровати, под теплой ладонью одеяла, лежат они, двое — Катюнечка и Ванюнечка, слившиеся в один тёплый, дышащий сонным покоем комочек. Мелкий, прильнув щекой к груди, уже отплывает в свои младенческие дали, а ее рука, мерно поглаживая его по спинке, одновременно есть и парус, и якорь. Я же, пришелец из мира непрекращающихся задач и умственных бурь, опускаюсь в кресло стражником их ложа, чувствую, как весь этот дневной шум тонет в великой тишине, что источают эти двое.
Начинаю читать. Голос мой, вначале чуть хриплый от дневного безмолвия, суматошной беготни обретает в этом пространстве новую, зыбкую твердость, словно лодочник, находящий фарватер в вечерней реке. Я читаю им обоим. И для меня это суд. Сын отмеряет соль текста ритмом своего дыхания: если оно выравнивается в шелковистую, бездонную гладь — слово живо и верно; коли сбивается, прерывается кротким всхлипом — значит, фальшивлю, и надо искать иную ноту. Но есть у меня и второй, не менее строгий слушатель. Катюнечка лежит с закрытыми глазами, но я замечаю — она вся внимание, вся — чуткий резонатор. Тихое дыхание, почти неуловимый кивок, когда фраза ложится плотно и честно; легкая тень одобрения на усталых губах, когда диалог звучит подлинно. Она судит не технику, а душу написанного, и ее приговор для меня окончателен.
В такие минуты, когда я, словно древний сказитель, тку нить повествования для двух самых главных своих слушателей, передо мной часто встаёт дневное видение: его ручонка, решительно врезающаяся в сияющую гладь моего телефона, губительная и созидательная. Тот самый миг, когда два абзаца, выношенные в муках, канули в небытие от одного его меткого касания. «Герой теряет все...» — проносится у меня тогда в голове, сквозь досаду и улыбку. И вот теперь, в зыбком свете экрана, я понимаю — он был прав. Он, мой маленький разрушитель и созидатель, своим простым жестом указал единственный путь: к чистоте. К тому, чтобы отбросить наносное, вычурное, умное и оставить лишь суть, ту, что способна усыпить младенца и заставить прислушаться усталую мать.
Я читаю дальше, уже не цепляясь за вымученные красоты, а говоря просто — о стойкости, о любви, о начале долгого пути. И вижу, как на сонном лице роднулечки проступает то самое, редкое и дорогое выражение глубокого понимания, а дыхание сына сливается в унисон с моим словом. Они стали моей самой строгой цензурой и самой щедрой наградой. Моей единственной вечной темой.