Когда нотариус спросил: "Будете подписывать отказ?", я посмотрела на договор, где две подписи стоят, а третья — моя — пустая. "Мы детей из школы забирать торопимся", — шепнула сестра мне в ухо. И тут меня осенило: вся моя жизнь была именно такой — пустой графой, которую все заполняли за меня.
***
Наталья всю жизнь жила как будто в режиме "родственник по вызову". Не то чтобы она жаловалась. Просто так сложилось.
Большой тамбовский дом на углу знали все. Жёлтый, двухквартирный, но вторая половина давно замёрзла без хозяев, а их, мамина, жила, дышала, шуршала кастрюлями, хлопала дверями и отдавала жаром от газовой духовки.
Там была главная фраза лета: "Наташ, ты возьми ребят к себе, а?"
Эта фраза звучала два раза в год. Летом и на новогодние каникулы.
Говорила её в основном Люська, младшая сестра. Которую дома между собой так и звали: "многодетное счастье".
— Ты же всё равно с мамой, — говорила Люська по телефону, тяжело вздыхая. — А у нас тут север, ночь, работы вагон, им тут вообще делать нечего, они у нас как мотыльки по стенам скачут. А там во дворе, у вас, воздух, речка, кот, мама. Им там рай.
— Люсь, у меня работа, — вяло отбивалась Наталья поначалу. — Я же не учитель на каникулах.
— Работа у всех, — отрезала Люська. — А у меня четверо. Всё, я билеты беру. Ты же сама говорила, дети — это счастье.
Наталья когда-то и правда так сказала. Глупая была, романтичная, ей тогда казалось, что так взрослые говорят, чтобы солидно звучать.
По факту каждый июнь Наталья встречала на вокзале два чемодана, четыре рюкзака, связку каких-то кульков, два самоката и хоровой визг племянников.
— Тётя Наташа, а у вас тут интернет есть?
— Тётя Ната, а кот живой?
— Тётя, а мы у вас до конца августа или как?
Дом превращался в детский лагерь. Мамин сервант, некогда гордый, стоял обклеенный динозаврами. На стульях висели чужие шорты и носки, на кухне всегда кто-то что-то жевал, на плите парило, а в раковине неизменно лежало "потом помою".
— Наташа, ну ты не бурчи, — говорила мама, ходя с полотенцем. — Дети есть дети. Нам-то с тобой что. Ты у меня одна, а внуков можно по пальцам пересчитать.
"По пальцам пересчитать" в мамином понимании было пятеро, потому что ещё у брата Александра двое пацанов из Мурманска периодически всплывали "на пару недель подлечиться".
Те приезжали отдельной статьёй. Северяне.
— Тёть Наташ, а чё у вас тут тепло, как в бане, — вытягивал шею старший, Сашка. — Я на улицу выхожу, у меня организм глючит.
"Организм глючит" прилипла как фраза к нему. Если суп не доварила — организм у него глючит. Если носки не нашёл — тоже. Уникальный ребёнок.
— Ешь, пока организм не переключился, — привычно ставила перед ним тарелку Наталья.
Она варила огромные кастрюли макарон, котлеты противнями, курицу по акции, брала в "Магните" две тележки, потому что мама объясняла: "Едят как лоси, воздух там северный". Мамино "ну мы же не чужие" работало как закон.
***
У самой Натальи была своя однушка в панельке. Получила ещё при разводе, отвоевала, как она тогда всем гордо говорила, "юридически выбила". Но жить туда так и не переехала.
— Маме одной зачем этот дом, — решила когда-то. — Мне проще к ней. Квартира сдаётся, пенсия плюс аренда, живём нормально.
Сдавала одной тихой библиотекарше. Та жила как мышь: тапочки, фикус и книжка. Деньги приходили вовремя, все были довольны.
Из этих денег Наталья кормила не только себя и маму. Эти деньги растворялись в макаронах, арбузах, йогуртах "детям", в билетах, если надо было дослать, в подарках на дни рождения племянников.
— Ну кто, если не мы, — говорила мама, когда Наталья пыталась посчитать. — У Люськи четверо, ты же видишь, она как белка. А у Саши там вообще каскад смен, они к нам как на санаторий. Бог даст, тебе ещё вернётся.
Бог как-то не спешил.
Наталье было сорок два. Она работала бухгалтером в городской поликлинике, зарплата двадцать восемь тысяч, из них десять уходило на аренду от квартиры маме, остальное — на еду, коммуналку и "ну как же, племянники". Люське тридцать семь, четверо детей от восьми до шестнадцати. Брату Александру под пятьдесят, двое сыновей-подростков. Мама в свои шестьдесят восемь всё ещё держала хозяйство, пока могла.
***
Потом мама слегла.
Не быстро и громко, как в кино, а как все мамы: сначала "что-то ноги ноют", потом "что-то я устаю", потом больница, анализы, хосписный разговор врача в коридоре, где он не смотрит в глаза.
Наталья моталась между домом, больницей и "Пятёрочкой". Вечером придёт, умоется, сядет на табурет, откроет телефон, а там: пропущенные от Люськи, голосовое от брата, чат племянников "когда к вам".
Все звонили, спрашивали: "Ну как мама?"
И все заканчивали одинаково: "Ты держись там".
Никто не спрашивал, как она сама.
Мама ушла в феврале, тихо, почти извиняясь. Как будто за то, что уходит не вовремя.
После похорон дом будто съёжился. Оказался не "большим родительским", а просто старым, с тремя коврами и четырьмя табуретами, коробкой с мамиными платками и кредитной картой с нулём.
Но метры остались. А метры в семье всегда святое.
***
Сначала было не до бумаг. Наталья разбирала мамину одежду, гладила руками по пальто, перебирала старые фартуки.
Сестра и брат приехали на похороны, переночевали и уехали. Люська перед отъездом сунула ей конверт:
— Тут тебе на расходы. Не считай, просто знай, что мы ценим.
В конверт Наталья заглянула потом. Там было пять тысяч.
Она посидела на краю кровати, вспомнила, сколько стоили гроб, поминки, памятник, и зачем-то засмеялась.
— Ценят, да, — сказала вслух пустой комнате.
***
Про дом заговорили где-то через месяц.
Позвонил брат:
— Наташ, ты как?
— Нормально.
— Слушай, надо бы с домом решать, нотариус, всё такое. Мы с Людкой подумали. Давай в выходные созвонимся втроём?
Слово "втроём" резануло, но Наталья не подала виду.
В выходные они вышли в видеосвязь. На экране три лица: её, уставшее, без макияжа; брата, немного лысоватого; и Люськи, в каком-то свитере с оленем, за спиной мелькнул детский нос.
— Так, семья, — бодро начал брат. — Надо конструктивно подойти к вопросу. Мама ушла, дом остался. Вариантов немного.
— Угу, — кивнула Наталья.
Люська заёрзала.
— Сань, ты говори, как мы с тобой решили, — сказала она.
— Ну, смотри, — брат перешёл в деловой тон. — Дом большой, старый, его содержать надо. Газ, свет, ремонт постоянный. Ты же знаешь, крыша там того. А ты у нас одна, без детей, у тебя своя квартира есть. Логично, если дом оформить на Людку.
Он сказал это как что-то само собой разумеющееся.
У Натальи внутри прямо что-то оборвалось и встало.
— В смысле "логично"? — она даже чуть подалась вперёд.
— Ну а как, — включилась Люська. — Смотри сама. У меня четверо. Мы в тесной трёшке. Старший уже на голову выше, они скоро по углам рассосаться попросят. А у тебя однушка свободная, твоя. Ты там как королева будешь.
— Я её сдаю, — тихо сказала Наталья.
— Ну перестанешь сдавать, — отмахнулась сестра. — Зато всё честно. Маме было бы спокойнее, если б дом детям достался, а не пустовал.
Наталья почувствовала, как кровь стучит в висках.
— Я что, не дети? — медленно спросила она.
Наступила короткая тишина. Даже нос за спиной у Люськи замер.
— Наташ, не в этом дело, — вздохнул брат. — Ты не обижайся, но ты устроенная. Квартира, работа, ты сама по себе. А Людка с детьми, им объективно нужнее. Это не мы придумали, так жизнь.
— А я, значит, не из жизни, да? — хмыкнула Наталья.
Люська вспыхнула:
— Ты опять начинаешь! Ты всю жизнь с мамой жила, у тебя ни садов, ни школ, ни подростков со сломанными телефонами. Ты не знаешь, как это, когда тебе на ботинки не хватает. Мы же не про обиду, мы про справедливость.
Слово "справедливость" прозвучало как издёвка.
***
Через пару дней они встретились уже вживую, в доме.
Брат приехал в командировку "по пути", Люська выдернула младших из садика, старших оставила дома. На столе стояла тарелка с печеньем из "Магнита" и чайник.
— Ну чего ты упёрлась, — начал брат с порога. — Мы ведь по-родственному решить хотим.
— По-родственному, — повторила Наталья. — Это как, напомни? Это когда я каждое лето с вашими тут по шесть человек жила? Это по-родственному было или по глупости?
— Наташ, ты же сама брала, — тут же отозвалась Люська. — Кто тебя заставлял? Ты любишь детей. Ты сама всегда говорила: "Привози, летом им у нас лучше".
— Слышишь, Сань, — Наталья даже засмеялась коротко. — Я, оказывается, сама это всё придумала.
Брат поднял ладони:
— Давайте без истерик. Дело не в этом. Ты помогала, никто не спорит. Но это же по доброй воле было. Никто тебя под дулом не держал. Мы думали, ты понимаешь, что детям нужнее.
Фраза "по доброй воле" попала точнее любого ножа.
Наталья вдруг очень ясно увидела картинки: огромные кастрюли супа, вечерами собирает чей-то рюкзак для школы, свои выходные, когда она вместо отдыха стояла на кухне и мыла чьи-то тарелки. Звонки на работу: "Можно я уйду пораньше, у меня младший племянник у врача, его вести некому". Билеты на поезд, которые "потом как-нибудь вернём". Её двадцать восемь тысяч зарплаты, из которых десять — маме, остальное уходило на продукты для толпы.
Всё это, оказывается, проходило под рубрикой "по доброй воле".
— Ага, — сказала она после паузы. — И деньги, которые я из аренды сюда вкидывала, тоже по доброй воле. И то, что вы летом свой север на меня спихивали, тоже по доброй воле. И когда Сашка учиться не хотел, а я с ним вечерами сидела, это тоже мне от скуки, понятно.
— Ты сейчас что, хочешь нам счёт предъявить? — резко спросил брат.
— Нет, — Наталья посмотрела на него в упор. — Я хочу понять формулировку. У нас семейная политика как формулируется? "Когда надо помогать, вспоминаем, что мы родня". "Когда надо делить, вспоминаем, у кого сколько детей".
Люська закатила глаза:
— Опять ты в теорию ушла. Всё проще. Нас трое, все не влезем. Ты и так при жилье. Дом оформим на меня, ты живи тут, сколько хочешь. Мы же не звери, не выгоняем.
Наталья даже на секунду растерялась:
— В смысле "оформите на тебя, а я живи"?
— Ну будешь как бы пользоваться, — охотно объяснила Люська. — Типа тебе сдавать не надо будет, у тебя дом. А юридически он наш. Это же доверие.
"Типа тебе дом, а юридически наш" окончательно придушило в Наталье остатки мягкости.
Они сидели на кухне часа полтора. Спор гудел и остывал, снова закипал. Брат оперировал словами "логично", "рационально", "по совести". Люська размахивала "четверо", как флагом.
— Ты понимаешь, что мы не можем детям сказать: "Извините, ваша тётя тоже хочет в доме жить", — в какой-то момент сказала она. — Они же не виноваты, что у тебя детей нет.
Наталья откинулась на спинку стула. В горле встал комок, но она проглотила его вместе со всеми словами, которые хотела выкрикнуть.
— А я виновата, что у меня есть вы, — неожиданно для себя сказала тихо.
Наступила тишина. Брат зашевелился:
— Всё, я поехал. У меня поезд. Подумай, Наташ, по-хорошему же пытаемся.
Он ушёл. Люська осталась. Села, облокотилась на стол, посмотрела на сестру.
— Ну ты прям как из сериала, честное слово, — сказала. — Всю жизнь нормальная была, простая. А тут приняла позу непонятно кого. Мы же тебе зла не желаем. Ты вон сама говорила: "Мне многого не надо". Будешь жить себе в своей однушке, к нам в дом в гости приезжать. Детей баловать. Ну сказка же.
Наталья посмотрела на неё как-то по-новому.
— Я, оказывается, в вашей сказке всегда на роли доброй феи, — медленно сказала. — Которая появляется, всех накормит, научит, а потом в шкаф обратно.
— Хватит уже драматизировать, — отмахнулась Люська. — Жизнь она попроще.
— Да, — кивнула Наталья. — Попроще. Одни вкладываются "по доброй воле". Другие потом говорят "нам объективно нужнее".
Люська помолчала, потом сказала мягче:
— Наташ, ну правда, ты подумай. Я же не про себя, я про детей. Им двор, им воздух, они и так к этому дому как к своему. Всю жизнь у вас летом.
— Потому что я их сюда брала, — напомнила Наталья.
— Потому что ты добрая, — улыбнулась Люська. — Вот и останься доброй, не ломай всё.
Самое странное началось потом.
Родственники подтянулись как-то сами по себе. Двоюродная тётя Лена позвонила:
— Наташ, доча, я тут слышала, у вас вопрос с домом. Ты не дуйся, ты девка мудрая. У Люськи толпа, а ты одна. Тебе и проще. Бог тебе даст, как-нибудь.
Потом крёстная:
— Ты пойми, деткам нужнее. Ты уже при всём, а они ещё только начинают. Ты же всегда за справедливость была.
Слово "справедливость" стало вызывать у Натальи физическую тошноту.
Однажды и вовсе позвонил Сашка-северянин, уже взрослеющий, с тем самым своим словечком:
— Тёть Наташ, ты чё, у нас тут спор века. Ты не кипишуй, ладно? У тебя организм чё-то глючит. Всё решится, не парься.
Она в трубку тихо усмехнулась:
— Угу, спасибо, доктор.
***
Нотариус сидел в кабинете с бежевыми стенами и говорил сухим, деловым тоном.
— Так, по закону наследников трое, — перечислял он. — Можете оформить доли, как положено, можете заключить соглашение, по которому откажетесь в чью-то пользу. Ваше право.
Брат с Люськой уже всё решили. Принесли заранее распечатанный вариант соглашения, где две подписи стоят, а третья пустая.
— Наташ, давай без сцены, — шепнул у двери брат. — Это бумажка и всё. Мы же семья.
Наталья взяла договор. Пробежала глазами. "Я, такая-то, отказываюсь от своей доли в пользу сестры..."
Нотариус поднял на неё глаза:
— Всё понятно? Вопросы есть?
Она молчала.
Брат кашлянул:
— Наташ.
Люська наклонилась:
— Ну подпиши уже, мы детей из школы торопимся забирать.
Вот это "мы детей из школы" почему-то добило.
Наталья почувствовала, как в ней что-то тяжёлое, каменное, шевельнулось и встало как надо. Как будто позвоночник нашёл своё место. Она вспомнила мамины руки, тяжёлые от капельниц. Вспомнила, как сидела одна в больничном коридоре в три ночи, пока брат и сестра спали у себя дома. Вспомнила сотни кастрюль борща для чужих детей. Вспомнила "по доброй воле".
— Вопрос есть, — сказала она. — Большой.
Нотариус кивнул:
— Задавайте.
— Я могу не подписывать?
— Разумеется, — сказал он. — Это ваше право.
Брат за её спиной шумно выдохнул:
— Ты что творишь?
Она аккуратно положила бумагу на стол.
— Вот, собственно, мой ответ, — сказала.
Люська подалась вперёд:
— Наташа, у нас же договорённость!
— У нас была привычка, — спокойно ответила Наталья. — Я вам помогаю, вы это называете "по доброй воле". Сейчас моя добрая воля отдыхает.
Нотариус слегка дёрнул уголком губ.
— Значит, оформляем по закону, доли всем, — резюмировал он.
— Да, — кивнула Наталья.
***
Скандал случился уже на улице.
— Ты эгоистка! — почти плакала Люська. — Ты просто не представляешь, как мы живём. У нас каждый метр на вес золота. А ты сидишь со своей однушкой и теперь ещё и в дом вцепилась.
— Я вцепилась не в дом, — ответила Наталья, и голос её звучал твёрже, чем когда-либо. — Я вцепилась в ощущение, что я тоже в этой семье человек. Не пункт меню "добрая тётя".
Брат топтался рядом, злой:
— Маму бы ты послушала. Она бы сказала: "Отдай детям".
— Маму я последние два года слушала каждую ночь, — резко сказала Наталья. — Когда она вставать не могла. Где вы были?
Они оба отшатнулись, как будто она их ударила.
— Не смей! — прошептала Люська. — У меня маленькие были.
— А у меня была мама, — отозвалась она.
Это была правда. Последние два года Наталья спала по три часа в сутки. Меняла бельё, готовила протёртую еду, водила по врачам, держала за руку ночами, когда маме было страшно. Брат приезжал раз в месяц на пару часов. Люська звонила по вечерам, плакала в трубку "как мама", но приехать не могла — "дети, понимаешь".
Наталья понимала. Всё понимала. И молчала. Потому что "мы же не чужие".
***
Дальше всё пошло само.
Они поделили дом на три доли. Оценщик походил, посчитал, сказал цифру. Брат предложил выкупить её часть "по честной цене". Цифра оказалась как за половину гаража в их дворе.
— Ну дом же старый, — развёл руками он. — Не обижайся.
Она посмотрела на него и вдруг ясно поняла: не в доме дело.
Не в метрах, не в крыше, не в плитке в ванной. Дело в том, что в их семейной арифметике она всегда шла как "уже при всём". Как запас, как кладовка с ресурсом.
Наталья сказала:
— Жить я тут пока буду. Долю не продаю.
— Да сколько можно упираться! — всплеснула руками Люська. — Мы же не враги.
— Вот именно, — кивнула она. — Вы мне всю жизнь говорили "мы же не чужие". Сейчас я живу как не чужая.
***
Лето впервые прошло тихо.
Телефонное:
— Тётя Наташ, а мы приедем?
— Нет, зайчики, в этом году нет. У тёти ремонт.
Ремонт был условный: ведро краски, снятые ковры, вымытые до скрипа полы, выброшенные засохшие пластилины из ящиков. Но по ощущениям это был ремонт в голове. Она переставляла не мебель, а своё место в этой картинке.
Звонили родственники.
— Наташ, ну что ты, они скучают.
— Соскучились — приезжайте сами, — спокойно отвечала она. — Дом большой. Вы теперь тоже хозяева.
Никто не приезжал. Видимо, дорога без бесплатной кормёжки и няни теряла часть привлекательности.
Сашка однажды написал в вотсапе:
— Тёть Наташ, чё ты, мы к тебе ехать боимся. Вдруг ты нас веником по голове.
Она ответила:
— Веники у нас дорожают, берегу.
Он поставил смайлик.
***
Не сказать, что Наталье стало легче сразу. Внутри было как после перенесённой затяжной простуды: слабость, пустота, привычка всё время бежать на чей-то зов.
Шла мимо школы, ловила себя на мысли: "О, смена, надо успеть кого-то забрать". Потом вспоминала, что никто её больше не ждёт у школьной раздевалки, и становилось и странно, и немного свободно.
По вечерам она сидела на табурете на той же кухне, где десятилетиями кормила племянников, и пила чай в тишине. Не было привычного фона: "Тётя, а где зарядка, а где носки, а можно ещё, а я не буду лук".
Впервые за много лет она слышала, как тикают часы.
Разомкнувшаяся тишина сначала резала. Потом стала обыкновенной. Потом — уютной.
Люська пару раз пыталась вернуться к теме:
— Ну чё ты как чужая стала. Могли же порешать мягко.
— Мягко — это как раньше, — отвечала Наталья. — Когда я всё делала, а вы говорили "по доброй воле".
— Ты застряла, — обижалась сестра. — Надо отпустить.
— Я как раз отпускаю, — говорила она.
И правда, что-то отпускала. Не дом, не метры. Отпускала роль.
***
Однажды к ней зашла крёстная. Села, вздохнула тяжелее, чем положено по возрасту.
— Ты не обижайся на нас, — сказала. — Все вон говорят: "Наталья заартачилась, несговорчивая". А я вот подумала. Мы же как привыкли. Есть в семье тот, кто всё тянет. И мы на него садимся, как на табуретку. Пока не шатается. А ты взяла и подправила ножки.
Наталья усмехнулась:
— Красиво сказала, тёть Оль.
— Это я по телевизору услышала, — честно призналась та. — Но к тебе подходит. Ты не думай, твоя правда где-то рядом ходит. Нам просто удобно было.
Эти слова почему-то согрели лучше чая.
Не потому что признали её правоту. А потому что впервые за долгое время кто-то честно сказал: "Нам было удобно". Без "объективно нужнее", без "по справедливости".
***
К концу года в доме устоялась новая жизнь.
Мамины занавески с рюшами сменились на простые льняные. Детские наклейки отодрались вместе с куском краски, и на это Наталья посмотрела и решила: пусть так, честный след.
В шкафу больше не лежали чужие шорты на вырост. В коридоре не стояли чужие кроссовки сорокового размера. Холодильник впервые за много лет закрывался без усилия, и на полках не было пятнадцати сортов йогуртов "детского".
Иногда по вечерам Наталья садилась за стол и вспоминала, как Люська сказала: "Твоя помощь была по доброй воле". Эти слова перестали жечь.
"По доброй воле" оказалось не клеймом, а характеристикой. Она правда делала это не по приказу. Потому что тогда ей казалось правильным. Просто теперь у этой воли появилось ещё одно качество.
Она могла сказать "нет".
И это "нет" стало тем самым ощущением своей, новой, тихой справедливости, которая не требует чужого одобрения.
В комнате — её комнате, в её доме — теперь стоял небольшой диван, который она купила сама, на свою зарплату. Простой, серый, удобный. На нём лежала книжка в мягкой обложке, которую она читала вечерами, когда хотела, не прерываясь на "тётя, а поесть".
За окном жёлтые тамбовские закаты окрашивали старый дом в тёплое золото. И в этом золоте Наталья впервые за сорок два года чувствовала себя не пунктом меню, а хозяйкой собственной жизни.
Она налила себе чай в мамину чашку — ту самую, с синими цветочками, которую всегда берегла для гостей. Теперь она пила из неё сама. Каждый вечер. Потому что могла.
Потому что наконец-то была важным гостем в собственной жизни.