Искусство как область столкновения божественного дара и человеческой посредственности.
В мире, привыкшем видеть в гении сияние чистого духа, фильм Милоша Формана совершает тонкое, но неотвратимое смещение акцента.
Он является к нам не с хрестоматийным жизнеописанием, а с глубоким исследованием природы творчества. Он предлагает не поклоняться гению Моцарта, а вслушаться в тревожный диссонанс, разрывающий привычную связь между талантом и добродетелью, между божественным даром и его земным носителем, чья человеческая природа оказывается сложна, противоречива и слишком полна слабостей для этого бремени.
«Амадей» — не просто биография. Это филигранный разбор самой идеи Гения, проведенный с пронзительной точностью его главным антагонистом — заурядностью, возведенной в абсолют трагического осознания.
Главный конфликт здесь разворачивается не между Моцартом и Сальери. Он происходит между Сальери и Богом.
Придворный композитор — это не просто завистник, это поле битвы, на котором сражаются его осознанная ограниченность и его фанатичная, исступленная вера в высшую Справедливость.
Сальери пытается заключить с Богом некий договор: целомудрие, труд, служение — в обмен на талант. Он верит в мироздание как в стройную систему, где набожность и усердие должны быть вознаграждены гением.
Но реальность оказывается сложнее этой выверенной схемы.
Божий дар, воплощенный в музыке, является не тому, кто его заслужил праведной жизнью, а тому, в ком он прозвучал как откровение, — человеку с душой ребенка, грубоватому, инфантильному, наделённому даром свыше как бы «напрямую», в обход всех земных заслуг.
И это кажется Сальери не просто несправедливым. Это — метафизическое потрясение, ставящее под сомнение сам принцип разумного мироустройства.
Именно поэтому его месть — не бытовая зависть, а бунт. Убивая Моцарта, он пытается оспорить сам замысел Творца, доказать его несправедливость. Он объявляет войну самому принципу мироздания, в котором гений может быть дарован недостойному.
Акт I. Трагедия двух одержимостей: Молитва Сальери и Игра Моцарта
Чтобы постичь масштаб этой драмы, необходимо всмотреться в её главные действующие лица — не как в исторические фигуры, а как в воплощённые философские принципы, обречённые на взаимное непонимание.
1.1. Антонио Сальери: Священник в храме искусства
Сальери — это аскеза, возведённая в абсолют. Его жизнь — непрерывное служение, где искусство является актом высшего богопочитания, требующим чистоты помыслов и самоотречения. Он — человек-молитва, чья непоколебимая вера в Справедливого Бога служит единственным фундаментом его существования.
Он не просто композитор; он жрец в храме Музыки.
Именно эта фанатичная преданность и становится источником его вечных мук. Услышав музыку Моцарта, он распознаёт в ней не просто выдающийся талант, а гений — голос самого Бога, изрекающий истину через уста "грешного шута".
Для Сальери это становится крахом всей мировой гармонии, обесценивающим его собственную жизнь, труд и веру.
Его одержимость служения превращается в одержимость отрицания.
Он больше не может творить — он может лишь разрушать источник той божественной музыки, что обнажила тщетность его жертв.
1.2. Вольфганг Амадей Моцарт: Божественный проводник с человеческими слабостями
Моцарт у Формана — это стихийный хаос, облечённый в форму совершенной музыки. Он — вечное дитя, лишённое пафоса и социальных условностей. Его гениальность не является наградой за труд или следствием нравственного выбора.
Она — данность, природный поток, льющийся через него без всяких усилий, не требуя от него личностного преображения.
В этом и заключена главная мука Сальери: гений Моцарта существует отдельно от его личности. Это два независимых параллельных процесса. Сквернословие, пошлые шутки, ребяческое поведение — и тут же, без малейшего перехода, божественные звуки, которые Сальери воспринимает как голос самого Провидения.
Моцарт — это орудие, инструмент, а не творец в его понимании. Он не служит музыке; музыка просто пришла и случилась в нём, несмотря на его безнравственный образ жизни. И в этой случайности — смертный приговор для всего миропорядка Сальери.
1.3. Диалог глухих: Столкновение двух вселенных
Их общение — это диалог глухих, столкновение двух несовместимых картин мира.
Для Сальери каждое слово Моцарта — кощунство, профанация священного дара. Для Моцарта Сальери — всего лишь скучный, наделённый властью сановник. Их непонимание тотально. Сальери ищет в Моцарте не следы божественной искры — он и так слышит её в каждой его ноте, — а её нравственное оправдание. Он жаждет обнаружить заслугу, которая примирила бы его с «несправедливостью» Творца.
Но чем пристальнее он вглядывается, тем яснее видит лишь «гуляку праздного». Эта неспособность найти причину одаривания превращает дар в насмешку, а его веру — в абсурд. Моцарт же, в свою очередь, ищет в Сальери простого человеческого участия, а наталкивается на ледяной, испытующий взгляд судьи.
Акт II. Звук как персонаж: Музыкальная исповедь и казнь
Форману удалось невозможное: он сделал музыку главным драматургическим элементом, действующим лицом, которое судит, обвиняет и казнит.
2.1. «Музыка ангелов» как пытка для Сальери
Мы слышим музыку Моцарта ушами Сальери. И для него это не наслаждение, а пытка. Каждая нота — это укор, доказательство его собственной посредственности и жестокой насмешки небес.
Сцена, когда Сальери разглядывает партитуры Моцарта, — ключевая. Он видит Гений. Он понимает его божественную безупречность. И это понимание становится для него приговором.
Музыка здесь — самостоятельный персонаж, который сводит с ума своего главного слушателя.
2.2. «Реквием»: Заупокойная месса по вере Сальери
«Реквием» — это кульминация мести Сальери и его окончательное поражение. Заказывая его, он пытается присвоить себе роль Бога-творца, заставив Моцарта написать заупокойную мессу по самому себе. Но в процессе творения происходит чудо: умирающий, измученный Моцарт создает не просто музыку. Он создает голос самого Провидения, который звучит уже поверх замысла Сальери.
Сочиняя «Реквием», Моцарт, сам того не ведая, отпевает не себя, а веру Сальери. Это музыка, которая развеивает образ «высшей справедливости» Сальери и являет ему нового, непостижимого Бога, чьи пути неисповедимы.
Акт III. Визуальная оппозиция: Барокко Сальери и Буффонада Моцарта
Визуальный ряд фильма становится полноправным участником философского спора.
3.1. Мир Сальери: Симметрия, порядок, холод
Пространство Сальери — это Вена эпохи барокко. Симметричные композиции, строгие линии дворцов, парики, ритуализированные жесты. Его мир выстроен, предсказуем и бесстрастен. Камера фиксирует его в рамках этих строгих композиций, подчеркивая его заточение в собственных догматах.
3.2. Мир Моцарта: Веселье, движение и жизненная сила
Моцарт врывается в этот упорядоченный мир как стихия. Его сцены полны движения, беспорядка, смеха, непристойностей. Даже его дом — царство творческого беспорядка. Камера становится более подвижной, когда следует за Моцартом, как бы пытаясь уловить его неуёмную энергию. Он — живое отрицание того застывшего мироустройства, который обожествляет Сальери.
Акт IV. Милость к падшим, или что остаётся в итоге?
Финал «Амадея» — это не торжество справедливости, а величайшая трагедия одиночества. Старый Сальери, признавшийся в своем преступлении, объявляет себя «покровителем всех заурядностей». Но в этом жесте — не только самоуничижение.
Он проезжает в коляске по коридору сумасшедшего дома, и его окружают те самые «серые люди», которых он презирал и которым теперь даёт благословение. Но в этот момент происходит нечто странное: он, отлученный от Бога, сам совершает акт божественной милости — он отпускает грехи посредственности, к которой сам причисляет себя.
И тут звучит его последняя реплика, обращенная к зрителям: «Все заурядности, я отпускаю вам грехи. Все!». В этом жесте — след великой, пусть и заблудшей, души. Он не смог простить Бога, простить себя, но он прощает людей.
Его жизнь завершилась парадоксом, полным трагической иронии — бросив вызов небу, он лишь сменил роль ревностного слуги на роль одержимого оппонента.
«Амадей» оставляет нас с вопросом, обращенным к самой основе творчества: является ли талант наградой за добродетель или это дар небес, ниспосланный безо всякой заслуги?
И что являет собой бо́льшую трагедию: участь Моцарта, сгорающего в огне собственного гения, или участь Сальери, вечно обречённого слышать божественную музыку и знать, что ты лишь слуга, а не избранник?
Фильм не дает ответа. Он лишь обнажает бездну, где рождается истинное искусство, — на стыке божественного откровения и человеческого безумия.
Акт V. Онтология зависти: Мыс, о который разбиваются корабли души
Зависть — не просто чувство. Это метафизический катаклизм, перекраивающий внутренний абрис личности.
Можно представить человеческую душу, плывущую на корабле собственного вдохновения. Сначала — свободное движение по морю судьбы, когда паруса наполнены ветром возможностей, а солёный воздух обжигает лёгкие сладкой жаждой творения. В таком плавании человек — капитан и мореход в одном лице, его взгляд устремлён к горизонту, а не к бортам чужих судов.
Но зависть — тот самый коварный незримый самоприговор, который рушит человеческие судьбы.
Зависть не возникает извне; она прорастает изнутри, как корабельный червь, точащий днище. И вот корабль, ещё недавно столь легкий на ходу, уже не скользит по волнам, а с трудом преодолевает собственную тяжесть. Вместо горизонта капитан начинает видеть лишь один-единственный объект — сияющий парус другого корабля, идущего тем же курсом, но будто бы подчиняясь иному, более попутному ветру.
Тогда корабль, полный тяжелой зависти, потерявший манёвренность, уже не может его обойти. Он обречённо, с нарастающим скрежетом, движется навстречу собственной гибели. К тому скальному мысу, о который разбиваются корабли души. Неизбежный удар об эти скалы — не просто крушение. Это момент окончательной и мучительной ясности: осознание, что ты не просто отстал, а — разбит. Ты лежишь на дне и сквозь толщу воды видишь, как над тобой по-прежнему реют чужие паруса, уходящие в ту самую даль, которая когда-то была и твоей целью.
Сальери — капитан такого разбитого корабля. Его зависть к Моцарту — трагедия навигатора, который много лет уверенно вёл свой корабль по звёздам Веры и Справедливости, но однажды наткнулся на неучтённое, не поддающееся расчётам Божественное Провидение. Он не смог противостоять зарождающейся зависти и пал её жертвой.
Его корабль разлетелся в щепки, и всё, что ему осталось — сидеть на опустевшем берегу своего безумия, провожая взглядом ускользающий фрегат гения, и кричать о несправедливости в безмолвное небо.
Эпилог: Тень, отброшенная гением
Подчас гениальная ложь искусства кажется убедительнее исторической правды.
Ведь Форман, вслед за Пушкиным, берет за основу не документальную биографию, а ядовитый слух, посмертную тень.
Исторический Сальери тридцать шесть лет занимал пост придворного капельмейстера Вены — одну из высших музыкальных должностей Европы. Он был востребован, почитаем и плодовит (он автор 43 опер, 13 кантат, 5 ораторий, 6 месс, 5 инструментальных концертов, реквиема, симфонии, многочисленных произведений духовной (хоры, мотеты, псалмы, оффертории, гимны), симфонической (увертюры, вариации, марши), камерной (трио, квартеты, серенады и фуги для духовых и струнных) и вокальной музыки). (В 1997 году состоялся суд, который официально признал его невиновным в смерти Моцарта).
Но именно поэтический миф позволил возвести частную зависть в ранг метафизического бунта. Гений Пушкина и Формана интересует как раз «судебный протокол» человеческой души.
Они используют этот миф как совершенный инструмент, чтобы вскрыть вечный конфликт: столкновение бездарности, верящей в справедливый миропорядок, с гением, являющим собой живое его опровержение.
Реальный Сальери был успешен, он творил и процветал; Сальери же Пушкина и Формана — зауряден, и его участь, его удел — в отчаянной зависти и бунте против самой идеи «несправедливого» мироздания.
_______________________________________________
«…Я сделался ремесленник: перстам
Придал послушную, сухую беглость
И верность уху. Звуки умертвив,
Музыку я разъял, как труп. Поверил
Я алгеброй гармонию….
…Кто скажет, чтоб Сальери гордый был
Когда-нибудь завистником презренным,
Змеей, людьми растоптанною, вживе
Песок и пыль грызущею бессильно?
Никто!.. А ныне — сам скажу — я ныне
Завистник. Я завидую; глубоко,
Мучительно завидую. — О небо!
Где ж правота, когда священный дар,
Когда бессмертный гений — не в награду
Любви горящей, самоотверженья,
Трудов, усердия, молений послан —
А озаряет голову безумца,
Гуляки праздного?.. О Моцарт, Моцарт!...»
А.С. Пушкин, «Моцарт и Сальери»
_______________________________________________
О фильме:
«Амадей» / «Amadeus» (1984)
• Режиссер: Милош Форман
• В ролях: Ф. Мюррей Абрахам, Том Халс, Элизабет Берридж
• Сценарий: Зденек Малер, Питер Шеффер (на основе собственной пьесы)
• Оператор: Мирослав Ондржичек
• Композитор: Вольфганг Амадей Моцарт (аранжировки и адаптация - сэр Невилл Марринер), Антонио Сальери