Запах хлорки ударил в нос, как только я переступила порог собственной квартиры. Обычно этот резкий, больничный аромат вызывал у меня лишь желание поскорее проветрить помещение, но сегодня к нему примешивалось что-то тревожное. Какое-то шестое чувство, то самое, что заставляет шерсть на загривке вставать дыбом, подсказывало: дома что-то изменилось.
Я поставила тяжелые пакеты с продуктами на пол в прихожей. Спина ныла после десятичасовой смены в офисе, ноги гудели, и единственное, о чем я мечтала — это натянуть свою старую, растянутую, но такую любимую толстовку, сварить кофе и упасть на диван с книжкой.
— Леночка, ты уже пришла? — из кухни выплыла Валентина Петровна, моя свекровь.
Она жила у нас уже вторую неделю. «Погостить, пока у меня ремонт», — так это называлось. Ремонт в ее квартире делали наемные рабочие, а руководила процессом она отсюда, из нашей двушки, попутно пытаясь руководить и нашей с Игорем жизнью.
Вид у нее был торжествующий. Именно так выглядит полководец, выигравший решающую битву. На ней был фартук, руки влажные, а в глазах горел тот самый огонек «причинения добра», которого я боялась больше всего.
— Пришла, Валентина Петровна, — выдохнула я, стягивая сапоги. — А чем это так пахнет? Вы генеральную уборку затеяли?
— Ой, не спрашивай! — она всплеснула руками. — Я как глянула на ваши углы при дневном свете, так мне дурно стало. Пыль, хлам, дышать же нечем! Игорь у меня аллергик, ты забыла? Ему чистота нужна, стерильность! Вот я и решила, пока ты на работе прохлаждаешься, навести тут порядок. Хозяйская рука-то сразу видна.
Слово «прохлаждаешься» резануло слух. Я работала главным бухгалтером, и конец квартала никак не вязался с прохладой, но спорить сил не было.
— Спасибо, — сухо сказала я, проходя в комнату. — Но я же просила не убираться в нашей спальне. Это личное пространство.
— Личное пространство — это в туалете, — фыркнула свекровь, следуя за мной по пятам. — А в семье секретов быть не должно. Тем более, когда такой срам по углам распихан.
Я замерла посреди комнаты. Она действительно выглядела иначе. Слишком пусто. Слишком чисто. С поверхностей исчезли мои мелочи: крем для рук, стопка книг, которые я читала, шкатулка с нитками. Но самое страшное открытие ждало меня, когда я открыла шкаф, чтобы переодеться.
Полки были полупустые.
Я моргнула, надеясь, что мне показалось. Пошарила рукой по полке, где лежала моя домашняя одежда. Пусто. Ни той самой серой толстовки, ни любимых фланелевых штанов в клетку, ни старых, потертых джинсов, которые я хранила для поездок на дачу.
Холод липкой волной пополз по спине. Я перевела взгляд на нижнюю полку. Там, в большой коробке из-под обуви, я хранила свои студенческие наброски. Я заканчивала художественную школу и иногда, в моменты грусти, перебирала эти рисунки. Там были портреты моих родителей, пейзажи с нашей старой дачи, эскизы, которые я рисовала, когда мы только познакомились с Игорем. Это была не просто бумага. Это была моя память.
Коробки не было.
— Валентина Петровна, — мой голос дрогнул, превратившись в сиплый шепот. — Где мои вещи?
Свекровь стояла в дверях, подбоченившись, и на лице ее не дрогнул ни один мускул.
— Какие вещи? А, ты про это старье? — она небрежно махнула рукой в сторону окна. — Выбросила я.
Земля качнулась у меня под ногами.
— Что значит — выбросила?
— То и значит. Лена, ну ты же взрослая женщина, жена приличного человека! А ходишь дома как оборванка. Эта кофта серая — на ней же катышки! Стыдоба. А джинсы те? Они же на коленках протерты! Я их как увидела, сразу поняла — на помойку. Освободила тебе место для нормальной одежды. Купишь себе халатик красивый, с кружевами, чтобы мужа радовать.
Я чувствовала, как кровь отливает от лица.
— А коробка? — тихо спросила я. — Коробка на нижней полке. Там рисунки.
— Ой, это вообще кошмар! — она поморщилась. — Пылесборник натуральный. Бумажки какие-то желтые, углем мазаные. Я открыла, а оттуда пыль столбом! У Игоря нос заложен постоянно, я сразу поняла — от этого. Вынесла все.
— Куда? — я закричала так, что сама испугалась своего голоса. — Куда вы это вынесли?!
— Да тише ты, психованная! — она отшатнулась. — На мусорку, куда же еще. В контейнер во дворе. Часа два назад.
Я не стала слушать дальше. Я вылетела из квартиры в чем была — в домашних тапочках, накинув куртку прямо на офисную блузку. Лифт, как назло, застрял где-то на верхних этажах, и я бежала вниз по лестнице, перепрыгивая через ступеньки, молясь всем богам, чтобы мусоровоз еще не приехал.
Но когда я выбежала во двор, меня встретила пустота. Огромные зеленые контейнеры стояли пустые, перевернутые вверх дном. Рядом валялось несколько обрывков картона.
Мусоровоз уехал.
Я стояла посреди грязного двора, в тапочках, глядя на пустые баки, и по щекам у меня текли слезы. Там были не просто джинсы. В кармане той толстовки лежала записка от Игоря, которую он написал мне десять лет назад, после первого свидания. А рисунки... Портрет папы, которого уже три года нет в живых. Я рисовала его с натуры, на веранде, он там улыбался. Этого больше нет. Это сейчас перемалывается где-то в прессе мусоровоза, смешиваясь с гнилыми очистками и грязью.
Я вернулась домой медленно. Внутри была звенящая, ледяная пустота. Слезы высохли, уступив место чему-то темному и тяжелому.
Валентина Петровна встретила меня на кухне. Она пила чай. Из моей любимой кружки.
— Ну что, пробежалась? — язвительно спросила она. — Истеричку включила? Лена, тебе лечиться надо. Из-за старого хлама так убиваться. Ты мне еще спасибо скажешь. Я порядок навела, уют создала. А ты неблагодарная.
Она отхлебнула чай и назидательно подняла палец:
— Женщина должна избавляться от старого, чтобы пришло новое. Это закон энергии. Я вот у себя дома никогда хлам не держу. У меня все по струночке.
Я смотрела на нее и не видела человека. Я видела врага. Врага, который вторгся на мою территорию, уничтожил то, что мне дорого, и теперь сидит и учит меня жизни, наслаждаясь своей безнаказанностью. Игорь придет с работы и, конечно, скажет: «Лена, ну мама хотела как лучше, ну не кричи, купим мы тебе новые штаны». Он всегда так говорит.
Но папин портрет он мне не купит.
Мой взгляд упал на сервант в гостиной. Там, за стеклом, на самой почетной полке, стоял Он. Сервиз «Мадонна».
Это была святыня. Валентина Петровна привезла его с собой, потому что боялась оставить в своей квартире на время ремонта — вдруг рабочие разобьют. «Это немецкий фарфор! — вещала она каждый вечер. — ГДР! Я за ним в очереди три года стояла в восьмидесятом! Это память, это состояние! Сейчас таких не делают. Я его Игорю на свадьбу подарю... ну, или внукам».
Сервиз был уродливый. Перламутровый, с аляповатыми картинками полуголых девиц и золотой каймой. Но для нее это был символ статуса, символ ее жизни. Она протирала его каждый день специальной тряпочкой.
— Закон энергии, говорите? — тихо произнесла я.
— Что? — она не расслышала, потянувшись за печеньем.
— Ничего. Вы правы, Валентина Петровна. Абсолютно правы.
Я прошла в спальню. Взяла большую хозяйственную сумку — ту самую, прочную, с которой хожу на рынок. Вернулась в гостиную. Свекровь осталась на кухне, она включила телевизор и смотрела какой-то сериал, громко комментируя происходящее.
Я открыла дверцу серванта. Стекло тихонько звякнуло.
Брать в руки этот фарфор было противно, он был скользкий на ощупь, но я действовала быстро и методично.
Супница. Огромная, пузатая, с золотыми ручками. В сумку.
Тарелки. Глубокие, мелкие, десертные. Стопками. В сумку.
Чайник, сахарница, молочник. Все туда же.
Чашки. Двенадцать штук.
Сумка наполнилась до краев. Она была тяжелой, килограммов десять, не меньше. Но я не чувствовала веса. Адреналин бурлил в крови, придавая сил.
Я вышла в прихожую, надела куртку, обула сапоги.
— Ты куда опять? — крикнула из кухни свекровь. — Хлеба купи, забыла я!
— Мусор вынесу, — громко ответила я. — А то вы не все убрали. Энергия застаивается.
— Ну, с богом, — буркнула она. — Хоть какая-то польза от тебя.
Я вышла из подъезда. На улице уже стемнело, начал накрапывать мелкий, противный дождь. Я дошла до тех самых зеленых контейнеров. Они все еще стояли пустые, зияя черными пастями.
Я не стала швырять сумку. Я не вандал. Я аккуратно поставила сумку рядом с баком, прямо в грязь. Туда, где обычно оставляют старые унитазы и мешки со строительным мусором.
Я достала из сумки одну чашку. Перламутр блеснул в свете уличного фонаря. Нарисованная пастушка улыбалась мне глупой, застывшей улыбкой.
Я разжала пальцы. Чашка упала на асфальт и разлетелась на мелкие осколки с жалобным звоном.
— Это за папин портрет, — прошептала я.
Остальной сервиз я оставила в сумке. Местные бомжи или просто прохожие заберут его минут через пятнадцать. Это для них клад. А для меня — мусор. Пылесборник. Старье.
Я вернулась домой, вымыла руки с мылом, зашла в спальню и села на пустую кровать. Меня трясло. Но это была не истерика, а какая-то злая, холодная решимость. Я знала, что сейчас начнется буря, и я была готова стоять в ее эпицентре.
Через полчаса пришел Игорь.
— Привет, девчонки! — крикнул он с порога. — Ух, погода дрянь. Есть что поесть?
— Игореша, мой золотой! — Валентина Петровна выплыла встречать сына. — Конечно, есть! Я борщ сварила, котлетки! А жена твоя сидит как сыч в комнате, даже не встретит.
Игорь заглянул в спальню.
— Лен, ты чего? Случилось что?
Я посмотрела на него. Он был уставший, добрый, мягкий. Он любил меня, я знала. Но маму он боялся расстроить больше, чем меня.
— Случилось, Игорь. Твоя мама выбросила мои вещи. Мои рисунки. Письма. Одежду.
Игорь нахмурился, переводя взгляд на мать, которая стояла в коридоре с половником.
— Мам? Это правда?
— Ой, да что она заладила! — закатила глаза свекровь. — Выбросила я пару тряпок старых, да макулатуру пыльную! Порядок навела! Тебе же дышать легче будет!
— Мам, там были Ленины рисунки... — Игорь устало потер переносицу. — Зачем ты полезла в наш шкаф? Я же просил.
— Я мать! Я добра желаю! А она раздула трагедию на пустом месте! Скажи ей, чтобы прекратила дуться. Пошли ужинать. Я достану сервиз, чай попьем по-человечески. Праздник все-таки, я уборку закончила!
Слово «сервиз» прозвучало как выстрел стартового пистолета.
Я встала и вышла в коридор, прислонившись плечом к косяку.
Валентина Петровна открыла дверцу серванта.
Секунда тишины.
Вторая.
Третья.
А потом раздался такой визг, что у меня заложило уши. Это был не человеческий крик, а звук сирены.
— Где?! Где он?! Игорь! Обокрали!
Она металась перед пустым сервантом, хватаясь за полки руками.
— Где моя «Мадонна»?! Где сервиз?! Игорь, вызывай полицию! Воры! Пока я на кухне была, они залезли!
Игорь стоял ошарашенный.
— Мам, какие воры? Дверь закрыта была. Лена дома была.
Свекровь резко развернулась ко мне. Ее лицо перекосило, губы тряслись.
— Ты... — прошипела она. — Ты! Ты была дома! Где мой сервиз, дрянь?! Куда ты его спрятала?! Отдай сейчас же!
— Я его не прятала, — спокойно ответила я, глядя ей прямо в глаза. — Я навела порядок.
— Что?.. — она поперхнулась воздухом.
— Я выбросила этот хлам.
Тишина стала такой плотной, что ее можно было резать ножом. Игорь переводил взгляд с меня на мать и обратно, не веря своим ушам.
— Ты... выбросила... «Мадонну»? — прошептал он.
— Да. Это же старье, Игорь. Пылесборник. ГДР давно не существует. Эти чашки только место занимали, а пользоваться ими нельзя — жалко. Я решила освободить место для новой энергии. Женщина должна избавляться от старого, правда, Валентина Петровна?
Свекровь схватилась за сердце и начала оседать на пол. Актриса она была отменная, но сейчас ей, кажется, действительно поплохело.
— Убийца... — хрипела она. — Моя память... Три года в очереди... Там золотая кайма... На помойку?!
— На помойку, — подтвердила я. — В тот же самый контейнер, куда вы отнесли память о моем отце. И мои любимые вещи. Все по-честному, Валентина Петровна. Око за око.
— Игорь! — заорала она, забыв про сердце. — Бей ее! Убей ее! Она мое сокровище выбросила! Беги на улицу! Может, еще там!
Игорь дернулся к двери, но я преградила ему путь.
— Не ходи, — сказала я твердо. — Там уже нет ничего. Я видела, как бомжи рылись.
Это была ложь, я не видела, но это должно было их остановить.
— Ты чудовище... — прошептала свекровь, и слезы брызнули из ее глаз. — Как у тебя рука поднялась? Это же святое!
— А мои рисунки — не святое? — я шагнула к ней. — Моя жизнь — не святое? Вы пришли в мой дом, вышвырнули мою душу на помойку, потому что вам «пыльно»! А теперь плачете из-за чашек? Это просто посуда, Валентина Петровна. Глина. А там был мой отец.
Я повернулась к Игорю.
— Выбирай, Игорь. Прямо сейчас. Или ты везешь маму с ее вещами (теми, что остались) к ней домой, в ремонт, в гостиницу, куда угодно. Или я ухожу. Но если я уйду, я подаю на развод. Жить я с этим человеком на одной территории больше не буду ни секунды.
Игорь смотрел на меня. Впервые за пять лет брака он видел меня такой. Не понимающей, не всепрощающей, а жесткой. Он понял, что это не истерика. Это точка невозврата.
— Мам, — тихо сказал он. — Собирайся.
— Что?! — взвизгнула свекровь. — Ты гонишь мать?! Из-за этой психопатки?! Она мои вещи выбросила!
— Она выбросила посуду, мам. А ты начала войну. Ты выбросила ее память. Я просил тебя не трогать шкаф. Я сто раз просил. Ты никогда не слышишь.
— Да я для вас старалась! Я порядок наводила!
— Ты наводила свои порядки в чужом доме. Собирайся. Я вызову такси.
Валентина Петровна выла, пока собирала свои сумки. Она проклинала меня, проклинала тот день, когда Игорь на мне женился, обещала, что ноги ее здесь больше не будет (слава богу). Она требовала деньги за сервиз — «Пятьдесят тысяч, не меньше!».
— Я вычту это из стоимости моих вещей и морального ущерба, — холодно ответила я, когда она сунула мне под нос кулак.
Игорь вывел ее под руку. Она упиралась, оглядывалась на пустой сервант и рыдала так, будто хоронила родственника.
Когда дверь за ними захлопнулась, я осталась одна.
Я прошла в гостиную. Сервант зиял пустотой. На полке осталась только пыль — след от супницы.
Я села на диван и закрыла лицо руками. Меня колотило. Адреналин отступал, и накатывала страшная усталость. Я понимала, что сделала ужасную вещь. Я уничтожила чужую ценность. Я уподобилась ей.
Но я не жалела.
Через час вернулся Игорь. Он был серый от усталости. Молча прошел в комнату, сел рядом со мной и обнял за плечи.
— Я отвез ее к тетке. В свою квартиру она ехать отказалась, там полы вскрыты.
Я молчала.
— Она сказала, что напишет на тебя заявление в полицию, — продолжил он. — За порчу имущества.
— Пусть пишет. Я напишу встречное. За кражу. Она украла мои вещи.
Игорь вздохнул и уткнулся лбом мне в плечо.
— Прости меня, Лен. Я должен был раньше ее остановить. Я видел, как она лезет везде, но думал — перетерпим, уедет... Я идиот.
— Ты просто хотел мира, — сказала я, гладя его по волосам. — Но с террористами переговоры не ведут.
— Рисунки... совсем не вернуть?
— Совсем.
Он сжал мою руку так сильно, что стало больно.
— Я куплю тебе самый лучший мольберт. И лучшие краски. И мы найдем фото твоего отца, оцифруем, распечатаем. Я все сделаю.
— Спасибо.
Мы сидели в тишине. Квартира казалась разгромленной полем битвы, хотя внешне все было чисто.
На следующий день я купила в «Икее» простой белый сервиз. Без золота, без пастушек. Простой и удобный. И поставила его в сервант.
Валентина Петровна так и не написала заявление. Гордость не позволила признать, что невестка ее переиграла. Она не звонила нам полгода. А когда позвонила, то говорила только с Игорем и сухим, официальным тоном. К нам она больше не приезжала.
А я... я снова начала рисовать. Первый мой новый рисунок был натюрморт: белая чашка на пустом столе. Символ новой жизни. Жизни, в которой никто не смеет трогать то, что мне дорого.