Из донесений саксонского посланника Иоганна Сигизмунда фон Пецольда
Иоганн Пецольд - графу Генриху фон Брюлю, Москва, 15 декабря 1742 г.
18 ноября герцог Гольштейнский (здесь будущий Петр III) провозглашен "великим князем и наследником здешнего престола".
Трудно описать, как недовольны остались сенаторы и другие знатные особы тем, что по такому важному делу вовсе "не спросили их мнения", как бывало прежде; недовольство это ясно выражалось на их лицах и в речах, которые доходят стороною.
Про это дело знали только Брюммер (здесь воспитатель будущего Петра III), Лесток и архиепископ Новгородский (Амвросий), который во всех происшедших до настоящего времени переменах являлся "настоящим флюгером".
Генерал-прокурору (Никита Юрьевич Трубецкой) Императрица (Елизавета Петровна) сообщила об этом только 16-го числа, когда повелела "составить манифест и формулу присяги" и "напечатать их втихомолку и под стражею", угрожая своею "немилостью в случае разглашения".
Все согласны, что опасение, порожденное известиями из Риги о постоянно возрастающем умножении приверженцев арестованного там семейства (здесь Брауншвейгское семейство), составляет настоящую причину, почему дело велось так тайно и обнародовано внезапно.
Об этом мне сообщены "частные" сведения, которые неудобно изложить письменно; но вышесказанное подтверждается тем, что "боялись совершить этот торжественный акт в кремлевском кафедральном соборе, как этого требовал архиепископ Новгородский, и избрали для того дворцовую церковь, поставили у всех входов дворца двойные караулы и приняли много других предосторожностей".
Сверх того меня убеждают в этом мнении слова полковника Шварца (Христофор-Яков), сказанные мне лично, что "настоящее дело по значению своему равняется тому перевороту, которым Императрица достигла престола и что он только знает, чего это ему стоило".
Лесток спросил меня при дворе вечером того дня, когда герцог Гольштейнский был провозглашен великим князем, заметил ли я множество подозрительных лиц и потом прибавил, что "подобный образ действий составляет лучшее средство к обузданию буйных голов".
Если с одной стороны в самом способе провозглашения найдется немало заслуживающего порицания, то с другой нельзя допустить, чтоб герцог приобрёл уже достаточные познания в учении греческой церкви. Так как для обучения его назначили архимандрита, который в молодости был 4 года студентом в Галле, откуда вынес очень не строгие убеждения, то нет сомнения, что он потребовал от герцога лишь поверхностного знания уставов греко-российской церкви.
Из собственных разговоров герцога, которые он ведет по временам со свойственною ему живостью, можно заключить, что он не будет фанатиком в вере, и даже в самый день принятия греко-российского исповедания он выразился в присутствии Ботты (здесь австрийский посланник) и Мардефельда (здесь прусский посланник), насчет "попов, что им обещаешь многое, чего не можешь исполнить".
Несмотря на то, принц Гессен-Гомбургский и генерал-прокурор (Трубецкой) были до такой степени тронуты "умилением молодого герцога во время церковного обряда", что когда Императрица, пала ниц, проливая слезы, они стали рыдать взапуски за нею.
Кроме того, ваше сиятельство, заметит, что в манифесте "не сделано ни малейшего намека на завещание Императрицы Екатерины, которым "в первом манифесте царствующей Императрицы доказывалось ее право на престол", но из которого, с другой стороны, также следует, что "в настоящее время престолом должен владеть молодой герцог, так как он принял греко-российскую веру".
В виду таких соображений и для предупреждения "неуместных внушений", которые могли бы быть сделаны герцогу, запрещено впускать к нему кого-бы то ни было, без присутствия Берхгольца или Брюммера, так что он не может сделаться почти ни шагу без позволения их, особенно последнего, имеющего теперь всесильное влияние у Императрицы.
Долго ли герцог захочет оставаться под такою опекою, в этом многие сомневаются, так как недовольство его строгим гофмейстером дошло уже однажды в Киле до того, что он угрожал ему пустить пулю в голову.
Прежде чем кто-нибудь узнал или догадался, Лесток уже сообщил мне об этом, по секрету, прибавив, что "Императрица не желала этого, потому что он иностранец; но так как в настоящее время он, Лесток, старается выдвинуть вперед немцев, вопреки желанию русских, то вследствие его представления о том, что отец ее вел переговоры "о Ништадтском мире" также через немца, она не только согласилась на это назначение, но тут-же подписала и другой указ, по которому Бреверн должен заведовать внешними делами вместе с вице-канцлером.
В Петербурге он надеется достигнуть еще большего; там можно действовать вернее, чем здесь, где, так сказать, "медведь лежите в берлоге", и для лучшего успеха Лесток почти окончательно уговорил Императрицу разместить гвардейские полки не в казармах, как прежде, а в обывательских домах".
Кроме того я должен сообщить еще следующие "частные" сведения.
Так как Франция все еще пользуется здесь "расположением", то я просил Лестока сказать мне откровенно, существует ли и теперь "предположение о браке герцога Гольштейнского с французскою принцессой".
Хотя он называет этот брак "химерой" и то же самое сказал Брюммер вице-канцлеру, но я подозреваю в этом одно притворство; когда придет удобное время, то, по всей вероятности, поступят так же, как "при объявлении" герцога великим князем. Поэтому Мардефельд, который согласен с моим мнением, откровенно говорил со мною по поводу этого обстоятельства.
Он намекал различным людям, особенно Лестоку, что "свадьба эта весьма мало соответствует здешним интересам и находит, что самое лучшее избрать для герцога принцессу лютеранского вероисповедания из хорошего, но небольшого владетельного дома Германии"; таким образом, могли бы быть удовлетворены как духовенство, которое из чужих вероисповеданий оказывает наиболее расположение лютеранскому, так и народ, которому неприятно было бы видеть свиту принцессы из большого дома.
Лесток, по-видимому, одобрил такое мнение, и так как мой двор (здесь саксонский), очевидно, заинтересован в том, чтобы сюда "не явилась французская принцесса", то он, Мардефельд, надеется, что и я со своей стороны не пропущу ни одного случая, чтобы "противодействовать этому".
Не подлежит сомнению, что для Императрицы лучше всего было бы вновь перенести свою резиденцию в Петербург, хотя нельзя поручиться, что и там не соберутся недовольные, которых очень много.
Что, за открытый несколько месяцев тому назад заговор, согласно моему донесению, виновные были наказаны лишь плетьми, отрезанием языка и ссылкой навсегда в Сибирь, то это, как я слышал от верных людей, сделано для того, чтобы "поддержать в глазах народа предлог", придуманный с самого начала (здесь отмена смертной казни); сверх того положительно известно, что главный преступник, камер-лакей, действительно уже положил было под спальней Императрицы бочонок с порохом, а также, что многие другие соучастники между которыми, как говорят, находился и итальянский врач Ацаретти, сопровождавший в Ригу принцессу Анну и присланный сюда скованным, - казнены втайне.
Впрочем, зависть гвардейских полков к лейб-компании с каждым днем усиливается.
Избрание генерала Любраса посланником на конгресс, вместо князя Голицына, повышение барона Миниха (брата фельдмаршала) на должность, которая прежде считалась "национальною", слух об учреждении верховного Совета, своеволие так называемых любимцев, вялость и пристрастие, с которыми ведутся дела, - все это причины, подающие повод к новому неудовольствию.
Даже пресловутый полковник Шварц не может более скрывать этого; выведенный из терпения тем, что за перенесенные им долгое время нужду и почти голод ему уделили наконец 12 гаков земли, он позволил себе сказать в глаза вице-канцлеру: "что услуга его еще пригодится и что лейб-компания вполне предана ему, что ему стоит только захотеть, и она завтра же положит оружие".
С тех пор вице-канцлер решился тщательно избегать этого сумасбродного человека.
Иоганн Пецольд - графу Генриху фон Брюлю, Москва, 15 декабря 1742 г.
6-го числа праздновался день восшествия на престол Ее Величества Императрицы. По окончании божественной службы, Ее Величество соизволила возложить на тайного советника барона Миниха, брата несчастного генерал-фельдмаршала, орден св. Андрея Первозванного и пожаловать его своим обер-гофмейстером, вместо умершего графа Салтыкова.
Остальные награды состоят в следующем: полковник Шварц, который сделался известным с того времени, как он вместе с тайным советником Лестоком способствовал восшествию Императрицы на престол, получил в дар поместье в Лифляндии в 12 гаков земли, а за лейб-компанией утверждены крестьяне и дома, которые несколько времени тому назад были ей предназначены.
Лейб-компанию, в числе 360 человек, угощали в полдень роскошным завтраком; в большой зале были поставлены по стенам два больших стола и посредине еще стол, за которым сидела Ее Величество Императрица вместе с офицерами и унтер-офицерами.
13-го числа был прочитан приговор камер-лакею и двум гвардейским офицерам, которые с прошлого лета находились под арестом вследствие затеянного ими заговора. Их наказали кнутом на площади позади Кремля, после чего первому отрезали язык, двум остальным вырвали ноздри и всех сослали в Сибирь для заточения навсегда.
Иоганн Пецольд - графу Генриху фон Брюлю, Москва, 20 декабря 1742 г.
Так как теперь только начали сознавать, что "царствование Императрицы Анны прославилось преимущественно благодаря иностранцам", то Брюммер и Лесток пользуясь своим большим влиянием настойчиво стараются снова дать им ход; говорят даже, что есть предложение, "возвратить из ссылки как графа Остермана, так и Лёвенвольде и обоих назначить в те департаменты, которыми они прежде так достославно управляли с тем чтобы иметь их под рукою для советов".
Иоганн Пецольд - королю Августу III, С.-Петербург, 10 августа 1743 г.
В настоящее время 2 обстоятельства обращают на себя здесь всеобщее внимание и любопытство. Первое - заключение мира с Швецией, второе - возникшее недавно "секретное и строгое следствие" (здесь "бабий заговор", или дело Лопухиных). Из многоразличных рассказов следующий заслуживает наибольшего доверия и частью проистекает из достоверного источника.
Некто Бергер (Яков Федорович), поручик стоящего здесь кирасирского полка, иностранец по рождению, показавший себя уже прежде "беспокойным" человеком, был назначен "для смены офицера, приставленного к несчастному графу Лёвенвольде в Соликамске".
Когда об этом узнала жена камергера Лопухина (здесь Наталья Федоровна Лопухина), назначенная в нынешнее царствование статс-дамой, то она через своего сына (здесь Иван Степанович Лопухин), бывшего во время принцессы Анны Леопольдовны камер-юнкером, но лишённого должности при "последних переменах", по просила помянутого Бергера, чтобы по прибытии своем он "уверил графа Лёвенвольде в неизменной ее памяти о нем и добавил, чтобы он не отчаивался, но твердо надеялся на лучшие времена".
Так как Бергер неохотно отправлялся в это место заточения, то он почел за верное средство отделаться от командировки и сверх того заслужить еще награду, донеся о данном ему молодым Лопухиным поручении, и потому немедленно обратился к тайному советнику Лестоку.
От последнего он получил наставление, что "так как было бы невозможно обнадежить таким образом графа Лёвенвольде, не имея на это основания", то нужно "постараться выпытать несомненным образом у молодого Лопухина в присутствии свидетеля, в чем состоят сказанные основания".
С этою целью Бергер повел Лопухина вместе с неким Мальтицем, адъютантом принца Гессен-Гомбургского в питейное заведение, усердно угощал его и, как уверяют, прикидывался будто и сам недоволен настоящим правительством, чем и развязал язык своему собеседнику.
Что узнали из этих речей, никто еще с достоверностью сказать не может. Известно однако ж, что лишь только тайный советник Лесток получил донесение от Бергера, он с величайшею поспешностью отправился из Петергофа к Ее Императорскому Величеству, которая в этот день находилась "инкогнито в столице".
Несмотря на то, что экипажи для возвращения Государыни в названный Летний дворец уже были запряжены, она решилась переночевать здесь. В течение ночи по улицам разъезжали патрули, что некоторые считали "знаком того, будто было сделано настоящее покушение на жизнь Императрицы".
В следующие за тем 3 дня можно было убедиться, что предпринимается "нечто важное", но подробностей невозможно было узнать. Наконец, в ночь с 4-го на 5-е этого месяца вышеупомянутый молодой Лопухин был арестован вместе со своею матерью.
На следующий день, 6-го числа, взяли также жену обер-гофмаршала Бестужева, бывшую вдову графа Ягужинского, вместе со старшею ее дочерью, а так как первая с мужем своим в это время находилась на даче, между здешнею столицею и Петергофом, то ее под стражею увезли оттуда, а мужу ее было передано от имени ее Величества милостивое уверение, что "ему лично за свою особу бояться нечего", но указано оставаться "дома впредь", - до нового повеления.
В тот же день была арестована и дочь камергерши Лопухиной, состоявшая статс-фрейлиной при дворе: взяли ее во время приезда в столицу, из коляски великого князя, с которым она ехала и "фаворитской которого постоянно считалась"; под предлогом, будто "мать ее, внезапно опасно заболевшая, желает видеть ее безотлагательно", пересадили ее в другой экипаж.
Сперва всех вышеназванных лиц поместили во дворце, в котором Ее Величество Императрица жила бывши принцессою, но вскоре Лопухину с сыном и Бестужеву посадили в крепость, дочерей же отослали под арестом в родительские дома. Для расследования этого дела Ее Величество назначила "особую комиссию", состоящую из генерал-аншефа Ушакова, генерал-прокурора князя Трубецкого, тайного советника Лестока и статского советника и кабинет-секретаря Демидова, который должен вести протокол.
С тех пор слышно, что с каждым днем "запутывают и берут под стражу все больше и больше людей", что постигло также жен камергеров Лилиенфельд и Гагарину, из которых последняя падчерица Бестужевой. Молодому Лопухину уже сделан допрос в крепости, сопровождавшийся ударами кнута.
Хотя до сих пор невозможно узнать достоверно "о чем допрашивали всех арестантов", а также неизвестно, что "они показали", но так как до настоящего времени к следствию привлечены только женщины и молодые люди, то представляется все более и более вероятным, что главное преступление состоит лишь "в необдуманных и недозволенных речах".
Семейное знакомство, которое генерал Ботта в бытность свою здесь министром королевы венгерской поддерживал с обер-гофмаршальшей Бестужевой и камергершей Лопухиной служат причиною, что "о нем вспоминают теперь очень часто и рассказывают на все лады, какие условия он заключал с ними для побуждения прусского короля (здесь Фридрих II) к водворению вновь несчастной брауншвейгской фамилии".
Наибольшее подозрение навлекает на него то, что здешний французский министр д’Айльон сообщил выписку из писем маркиза Валери в Берлине, в которых значится, что "маркиз де Ботта неоднократно высказывал мнение, будто теперешнее русское правительство не может долго держаться".
Чем менее, поэтому, можно предвидеть конец этой "инквизиции", распространяющейся все далее и далее, тем более усиливаются страх и робость, господствующие здесь повсеместно.
Вице-канцлер граф Бестужев (Алексей Петрович) был обрадован тем, что "Ее Величество Императрица послала сказать ему с самого начала, что, так как даже брату его (здесь Михаил Петрович Рюмин-Бестужев), обер-гофмаршалу, нечего опасаться за преступление своей жены, то ему и подавно следует быть вполне спокойным за свою особу".
Между тем все бумаги и письма, найденные в дом обер-гофмаршала, были переданы в комиссию, но так как и в них может быть не найдется ничего такого, что могло бы повредить им, то те, для которых вице-канцлер и его брат "бельмо на глазу", подыскивают все, что могло бы уличить и подорвать кредит этих двух братьев, доказавших во всех случаях "свое честное усердие к делам службы".
Иоганн Пецольд - графу Генриху фон Брюлю, 15 августа 1743 г.
Обстоятельства приведенные мною в донесены (от 10 с. месяца) доказывают, уже, что все настоящее следствие кончится так же, как кончились "процессы против ведьм", т. е. что, в конце концов, не знаешь где остановиться. Но я могу уверить ваше превосходительство, что вся эта история именно такого рода; все, что открывают, заключается только в сплетнях и таких речах, каких можно ожидать от женщин и молодых людей, (из которых и состоит большинство арестованных) во всякое время, а тем более теперь, при существующем повсеместно неудовольствии.
Поэтому все то, что говорят, как при дворе, так и в Империи, о настоящем заговоре и предполагаемом убиении или отравлении высочайших особ, не имеют оснований и до нынешнего дня не открыто никаких следов такого заговора.
Так как тайный советник Лесток, совершенно изменившийся со времени своего примирения с генерал-прокурором (здесь Трубецким), несмотря на то продолжает "вести это дело по задуманному плану", и "точно в чаду", - идет все далее в том же направлении, то "оба следователя" обнаруживают этим совершенно ясно, что они "воспользовались случаем для того, чтобы впутать в дело и удалить тех, которые им не по нутру", а также услужить Франции, набросив тень подозрения на венский и прусский дворы.
Следующие анекдоты разъяснять это еще больше. Так как Лесток направлял свои удары, преимущественно против обоих братьев Бестужевых, то когда не обнаружилось ни малейшей улики в "их виновности", он повернул дело иначе, и доложил государыне, что "если она приговорит жену обер-гофмаршала к наказанию, что по важности ее преступления иначе и быть не может, то интересы и безопасность Императрицы требуют перемещения обер-гофмаршала и вице-канцлера на такие должности, где они были бы лишены возможности отомстить".
Когда она на это возразила, что "знает этих двух братьев за верных и привязанных слуг и что другие люди изображают их такими", то Лесток позволил себе сказать, что "знает только одного человека, который готов быть их защитником, а именно г-на Воронцова (здесь Михаил Илларионович)"; и чем менее, этот последний, по молодости своей в состоянии судить об этом деле, тем менее можно положиться на его свидетельство.
Все это государыня рассказала Воронцову, а этот передал вице-канцлеру; так как она между своими же приверженцами продолжает восстанавливать одного против другого, то дело теперь только в том, кто кому нанесет самый чувствительный удар.
Впрочем, верно то, что, так как она по своему характеру не любит заниматься долго ни каким серьёзным делом, то и следствие это ей опротивело и она уже несколько раз самым нетерпеливым образом выпроваживала Лестока, не выслушав его многочисленных наущений.
Иоганн Пецольд - графу Генриху фон Брюлю, 4 октября 1743 г.
Если когда либо можно было увидеть картину всеобщей "войны всех против каждого", то это без сомнения здесь в настоящую минуту. Так как по случаю "последней инквизиции" можно было узнать направление умов, то, прежде всего я хочу упомянуть о некоторых случившихся при том "тайных обстоятельствах".
Каким путем возникло это следствие было уже описано в моем донесении; мне остается исправить в них только одну ошибку, именно, что свидетель, приставленный к Бергеру, был не названный тогда Мальтиц, а некий капитан Фалькенберг давно уже состоявший под покровительством Лестока.
По взятию под стражу подсудимые немедленно повинились во всем, что знали за собою. Эти показания заключали в себе только разглагольствования об образе жизни государыни, о малом ее трудолюбии, о ее различных любимцах, о проистекающем отсюда всеобщем неудовольствии и желании видеть восстановленным прежнее правительство, и подробно рассказанные составили бы целый том; но задавшись мыслью "о действительно существующем заговоре" не удовольствовались этими показаниями и допрашивали сперва молодого Лопухина, не известны ли ему какие-нибудь сообщники и задуманные планы.
Государыня лично присутствовала при этом, и Лопухин тщетно бросался к ее ногам с мольбою, объясняя ей, что "после обвинения родителей и сестер своих неужели он стал бы скрывать что-нибудь из привязанности к чужим людям". Но и во время пытки он не добавил ни одного слова, к своим прежним добровольным показаниям; так и Лопухина с Бестужевой, которых хотя и не наказывали кнутом, но вздернули на столб с выломанными руками, уверяли самым искренним образом, что "их можно разорвать в куски, но что они никогда не станут клепать на себя и не могут признаваться в том, чего не знают и не делали".
Бестужеву преимущественно спрашивали о том, "не замешан ли и не принимал ли участия в их тайных делах муж ее, обер-гофмаршал"; но она решительно отрицала это, присовокупляя, что "с первого начала ее знакомства с ним, она заметила, что он питает совершенно другие чувства, чем она сама, и вскоре по выходе замуж, отношения между ними сделались очень холодными", так что у неё не доставало ни духу, ни доверия, чтобы говорить с ним наподобие того, как беседовала с генералом Боттой.
Этот последний, напротив, так мало сошелся с ее мужем, что при всех удобных случаях нападал на него и его брата, вице-канцлера. То же самое подтвердила Лопухина, а сын ее добавил, что "они промеж себя всегда были того мнения, что не будь хитрого уха Лестока, как он выражался, то без всякой опасности можно было бы предпринять все, что вздумается", так как "братья Бестужевы и все остальные лица стоящие во главе правления, люди слишком дрянные".
Несмотря на то, Лесток, опечатал все бумаги обер-гофмаршала и жившего тогда в его доме секретаря Функе, и просмотрел их самым тщательным образом; с каждым днем забирали в крепость и допрашивали все более людей. Так как этим путем обнаруживались только непристойные речи, то публика стала изъявлять удивление, что Лесток завел это дело так далеко.
Лесток напротив был того мнения, как я мог заключить из разговора его в одно посещение, которым он удостоил меня в течение этого времени, что "те, которых можно уверить и которые в свою очередь уверяют других, будто здесь дело идет только в выведенных наружу сплетнях, поступают крайне необдуманно".
Это предостережение он делал почти во всех знакомых ему домах, так что люди и без того робкие, теперь боялись открыть рот и почти никто не решался даже упомянуть о том, что производится следствие.
Вскоре после того, был созван известный большой совет, чтобы произнести приговор над обвиненными.
Прежде открытия заседания совета, каждого из членов заставили присягнуть, что "никогда никому не сообщить ничего о том, что здесь узнает". Невзирая на то, до сведения моего дошли из верного источника следующие обстоятельства. Члены следственной комиссии прочли судилищу только короткую выписку из дела.
При собрании голосов один из первых сенаторов подал мнение, что, так как подсудимые на деле еще не совершили никакого преступления, и так как здешние законы не заключают в себе никаких постановлений относительно женщин, наиболее здесь замешанных, то он полагает, что достаточно назначить им простую смертную казнь.
Едва он окончил речь свою, как вскочил принц Гомбургский, стал с большой горячностью доказывать, что "отсутствие писанного закона не может служить причиною к смягчению наказания", которое должно состоять "в колесовании и сажании на кол".
Мнение это генерал-прокурор и Лесток поддержали с такою энергией, что большинство судей, оробев, не только тотчас согласились с ними, но стали как бы "соперничать в приискании еще более тяжкого наказания", вследствие чего, наконец, все были вынуждены подписать одинаковое решение.
Разногласие возникло только о том, следует ли поместить имя генерала Ботта в приговоре "подлежащем обнародованию" и хотя Лесток и генерал-прокурор (Трубецкой) сильно настаивали на этом, однако большинство полагало, что "Императрица не согласится на представление об этом", принимая в соображение сопряжённые с такою оглаской неудобства.
Но предположение это не осуществилось и по прошествии целой почти недели Ее Величество Императрица повелела наконец созвать вновь большой совет и сообщить ему предварительно скрепленный ее подписью приговор и манифест, изъявив желание, чтобы "каждый имеющий заявить еще что-либо по этому поводу изложил свое мнение", но очевидно "никто не дерзнул это сделать".
По "совершении казни" Лесток спросил меня, что "я скажу о поведении генерала Ботта, когда его преступления известны теперь всему свету". Я ответил, что "по прочтении манифеста я был очень удивлен тем, что нашли нужным пригласить его к оправданию против возведённого на него обвинения"; я считал это доказательством, что "правительство имеет в руках еще несравненно больше улик против него, чем, сколько изложено в манифесте, отчего нашли нужным поместить его имя в оном".
На это Лесток ответил только, что "самое главное состоит в том, что все допрошенные лица, прежде чем их подвергли пытки или даже угрожали ею, признали единогласно и добровольно виновником всего зла генерала Ботта"; впрочем, манифест изданный в Англии по открытию известного заговора графа Гилинбурга показывает, что "это не новость и что в таких публичных актах помещают даже имена полномочных министров".
Не трудно было бы сделать замечание почти на каждую статью манифеста.
Во-первых, говорят, что "Лопухина и Бестужева старались возбудить весь народ". Так как для этого необходимо предположить, что они успели уже совратить множество народа (пример осужденного Зыбина доказывает однако, что и самое молчание делает соучастником), то удивительно, что, несмотря на все усилия следственной комиссии нашли только 8 лиц, которых можно назвать соучастниками этого преступления.
Из этого следует, как я уже излагал в моем поучительнейшем письме от 15 августа, что Лесток и генерал-прокурор так усердно воспользовались первым поводом к следствию в полном убеждении, что согласно их желанию и стремлению им удастся открыть что-нибудь такое, что помогло бы им низвергнуть братьев Бестужевых и возбудить непримиримую ненависть к венскому двору; когда же они увидели свои надежды обманутыми, то для поддержания своей чести им осталось только придать сделанному открытию как можно большую важность и для вящего убеждения публики подвергнуть виновных самому строгому наказанию.
Следующие анекдоты докажут это еще яснее. Правда, что подсудимые еще до пытки показали на маркиза Ботту, но справедливо и то, что предлагая им тотчас вопросы о нем, им дали случай вспомнить его и навели их на мысль, что "если возложить всю вину на отсутствующего, которого по его званию невозможно привлечь к ответственности, то этим они облегчат себя самих".
Несмотря на самые тщательные обыски не нашли ни писем ни других доказательств.