Мой телефон завибрировал так настойчиво, будто падал со стола. На экране горело имя «Катя». Я отложил папку с чертежами и принял вызов, ожидая услышать обычный вопрос про ужин. Но вместо этого в трубке раздались прерывистые, влажные от слез всхлипы.
— Леш… — ее голос был тонким, почти детским от страха. — Они здесь…
Холодная мурашка пробежала по спине. Я инстинктивно выпрямился в кресле.
— Кто? Кто там, Кать?
— Твои… мама и Ирина. Они уже почти час стучат в дверь. Орут… Требуют, чтобы я открыла.
Я представил эту картину, и сердце ушло в пятки. Наша квартира, наша крепость, которую мы с таким трудом обустраивали, превратилась в осажденный форт.
— Почему не открываешь? — спросил я, хотя прекрасно знал ответ. У нас был уговор: никогда не впускать их, если меня нет дома. Опыт прошлых визитов научил нас этому жесткому правилу.
— Я пыталась не подходить… Но Миша проснулся от шума, плачет. А они… Леш, они же матом кроют меня через дверь! Ирина кричит, что я ненормальная, что запираю ребенка, а мама… мама говорит, что ты под каблуком и я тебя против них настраиваю.
Ее слова резали слух. Я сжал телефон так, что корпус затрещал.
— Передай трубку маме. Сейчас же.
— Они не слышат! Они просто орут!
В трубке я четко услышал приглушенный, но яростный басок моей матери, Людмилы Петровны.
— Катерина! Немедленно открой эту дверь! Я знаю, что ты дома! Ты моего внука в заложниках держишь?
И тут же, как надрывный визгливый аккомпанемент, голос моей сестры Ирины:
— Да открывай ты уже, дура! Совсем крышей поехала? Мать родную за дверью оставляешь!
Я почувствовал, как по лицу разливается горячая волна гнева. Это было за гранью.
— Катя, слушай меня внимательно. Возьми Мишу, зайди в спальню и запрись. Никуда не выходи. Я выезжаю. Через двадцать минут буду.
— Леша, пожалуйста, приезжай быстрее… — ее голос сорвался в шепот. — Я боюсь…
Я бросил трубку, сгреб ключи со стола и пулей вылетел из кабинета, не обращая внимания на удивленные взгляды коллег. Голова гудела. Час. Целый час они терроризировали мою жену и моего сына. Ради чего? Чтобы доказать свое главенство? Чтобы продемонстрировать, что их воля — закон?
В машине я попытался позвонить матери. Вызов был отклонен. Потом позвонил Ирине. Та же история. Они были в своем репертуаре — создавали проблему, а потом прятались от диалога.
Я мчался по городу, нарушая все скоростные ограничения. В голове проносились обрывки мыслей. Почему сейчас? Что им нужно? Обычно их визиты планировались, хоть и всегда были незваными. Этот внезапный штурм был на что-то похож. На панику. Или на отчаянную попытку что-то захватить.
Наконец, я резко затормозил у своего подъезда. Из окна моей кухни на третьем этаже ничего видно не было, но мне почудилось, что я чувствую исходящую оттуда волну негатива. Я влетел в подъезд, поднялся по лестнице, не в силах ждать лифт.
Дверь моей квартиры была как есть. Белая, с моей любимой кованой щеколдой. Никаких следов взлома. Но от нее, казалось, исходил электрический разряд только что отгремевшего скандала.
Я вставил ключ в замок. Его щелчок прозвучал как выстрел, возвещающий начало войны.
Дверь отворилась, и я шагнул в прихожую. Воздух в квартире был густым и тяжелым, пропитанным чужими духами и запахом чужого кофе. Первое, что я увидел, — на вешалке висело незнакомое клетчатое пальто и чья-то кожаная куртка. Мои тапочки стояли на своем месте, но рядом, на полу, лежали две пары женских сапог, оставленных так, будто здесь был собственный вход.
Из гостиной доносились приглушенные голоса и звон посуды. Я сбросил куртку и прошел внутрь.
Картина, открывшаяся мне, была настолько нелепой и возмутительной, что на секунду я подумал, что сплю. Моя мать, Людмила Петровна, восседала в нашем с Катей любимом глубоком кресле, как королева на троне. В ее руках была наша фарфоровая чашка, та, что мы привезли из путешествия и берегли для особых случаев. Рядом, развалясь на диване и положив ноги на журнальный столик, сидела Ирина. Она что-то живо обсуждала с матерью, размахивая рукой.
Тишина, опустившаяся в квартире после того, как матери и Ирине удалось отмахнуться от моих вопросов, как от назойливых мух, была звенящей и тягучей, как смола. Они удалились в гостевую комнату под предлогом «разобрать вещи», оставив меня стоять посреди гостиной с ощущением полнейшей бессмысленности только что произошедшего разговора.
Я медленно побрел на кухню. Катя все так же сидела за столом, теперь уже укачивая на руках сонного Мишу. Она посмотрела на меня вопросительно, но, увидев мое лицо, все поняла без слов. Ее взгляд потух.
— Они остаются? — тихо, почти беззвучно, прошептала она.
Я лишь кивнул, не в силах пока вымолвить что-либо. Подошел к раковине, налил стакан воды и залпом его выпил. Вода была теплой, как и воздух на кухне, отравленный присутствием непрошеных гостей.
— Насколько? — снова спросила Катя, и в ее голосе послышались слезы.
— Они сдали свою квартиру. Говорят, на месяц. Может, меньше.
Катя закрыла глаза, прижимая к себе сына. По ее щеке скатилась тяжелая слеза и упала на детскую пижамку.
— Месяц… Леша, я не выдержу. Я не вынесу этого.
— Я знаю, — прошептал я, садясь напротив нее и беря ее холодную руку. — Я знаю. Но сейчас… сейчас я не знаю, что делать. Они просто вломились, как танк.
Вечер прошел в гнетущей, неестественной тишине. Мы с Катей сидели в спальне, прислушиваясь к доносящимся из гостровой комнаты звукам. Там гремели шкафы, хлопали дверцы, раздавались голоса матери и сестры, которые, казалось, уже полностью освоились.
Около восьми я решил проявить инициативу и предложил заказать пиццу. Ответ матери прозвучал из-за двери:
— Что за ерунда эта пицца? Я уже смотрю, что у вас в холодильнике. Сейчас я что-нибудь приготовлю нормальное, домашнее.
Мое сердце упало. Теперь она будет хозяйничать и на моей кухне. Через полчаса запах жареного лука и мяса расползся по всей квартире. Он был вкусным, домашним, но для меня он стал запахом оккупации.
Мы с Катей не вышли ужинать. Сказали, что не голодны. Я понимал, что это выглядело как детский протест, но сил сидеть с ними за одним столом и делать вид, что все в порядке, у меня просто не было.
Позже, когда Миша наконец уснул в своей кроватке, я вышел в коридор за бутылкой воды. Дверь в гостовую комнату была приоткрыта. Я увидел, что их сумки не просто разобраны. Они были опустошены, а их содержимое плавно перетекло на пол, на стул и даже на мою гитарную стойку, которую они отодвинули в угол. Комната, которую мы с такой любовью готовили для будущих гостей, наших друзей, превратилась в филиал их старой квартиры.
Перед сном я пошел в ванную умыться. Моя зубная щетка лежала в стакане не одна. Рядом с ней стояли еще две, яркие и новые. На полочке в душевой появились их гели и шампуни, вытеснив наши с Катей средства. Каждая мелочь, каждая деталь кричала мне: «Мы здесь надолго. Мы здесь всерьез».
Ночью я ворочался, не в силах уснуть. Катя лежала рядом, отвернувшись к стене, но по ее напряженной спине я понимал, что она тоже не спит. В квартире было непривычно шумно. Из гостровой доносился храп — то ли матери, то ли сестры. А сквозь стену я слышал, как Ирина разговаривала по телефону, смеялась, потом что-то упало с глухим стуком.
Я смотрел в потолок и чувствовал, как стены моей собственной квартиры медленно, но верно сжимаются вокруг меня. Это было невыносимое чувство потери контроля, ощущение, что твое личное пространство, твое единственное безопасное место в мире, безвозвратно осквернено.
Под утро, когда за окном посветлело, я тихо сполз с кровати и вышел на кухню, чтобы попить воды. Проходя по коридору, я замер. Дверь в мой кабинет, которую я всегда на ночь прикрываю, была приоткрыта. Я нажал на выключатель.
Сердце мое упало и замерло. Ирина сидела за моим компьютерным столом. Мой ноутбук был открыт, и его экран освещал ее самодовольное лицо.
— Что ты здесь делаешь? — вырвалось у меня хриплым, не своим голосом.
Она вздрогнула и резко обернулась.
— Боже, напугал! А я думала, ты спишь. У меня свой ноут сломался, а тут срочно нужно кое-что проверить в интернете. Не жадничай, братец.
— Это мой рабочий компьютер, Ира! На нем конфиденциальная информация! Ты не имеешь права…
— Ой, отстань! — она пренебрежительно махнула рукой. — Я не твои чертежи смотреть собралась. Соцсети проверить — не велика ценность.
Она встала, прошмыгнула мимо меня и скрылась в гостовой комнате. Я остался стоять на пороге, глядя на свой стол. Она сдвинула мои бумаги, передвинула мою фотографию с Катей. Казалось, даже воздух в кабинете стал чужим.
Я вернулся в спальню. Катя сидела на кровати, обняв колени. В свете утренней зари ее лицо казалось изможденным.
— Что случилось? — тихо спросила она.
— Ничего, — так же тихо ответил я, ложась рядом и закрывая глаза. — Абсолютно ничего.
Но мы оба знали, что это была ложь. Все только начиналось. И первая ночь оккупации показала, что правила этой войны будут диктовать не мы.
Они обернулись на мой вход. На их лицах не было ни тени смущения или неловкости. Лицо матери озарила широкая, но холодная улыбка.
— А вот и наш хозяин! — провозгласила она, как будто я вернулся из дальней командировки, а не ворвался в собственную квартиру посреди рабочего дня.
Ирина лениво помахала мне рукой, не убирая ног со стола.
— Привет, братик. Чайник на кухне, если хочешь, заваришь себе. Мы тут твой элитный чай попробуем, что ты в прошлый раз так хвалил.
Мой взгляд скользнул по комнате. На полу, рядом с диваном, стояли две дорожные сумки, не просто дамские, а большие, на колесиках. Те самые, в которые умещается все для длительной поездки.
— Где Катя? — спросил я, не в силах пока говорить ни о чем другом. Голос прозвучал хрипло и отчужденно.
Людмила Петровна пренебрежительно махнула рукой в сторону кухни.
— Там, наверное. Надулась, как мышь на крупу. Ни нормально поздороваться, ни чайку предложить. Пришлось самим все делать.
Я прошел на кухню, и сердце мое сжалось. Катя сидела за столом, прижимая к груди нашего сына. Малыш, Миша, притих и испуганно смотрел большими глазами. Лицо Кати было бледным, под глазами — красные следы от слез. Она молча смотрела на меня, и в ее взгляде читался одновременно и укор, и мольба.
Я подошел, положил руку ей на плечо. Оно было напряжено как струна.
— Все нормально, — тихо сказал я. — Я здесь.
Вернувшись в гостиную, я встал посреди комнаты, пытаясь совладать с нарастающей яростью. Я смотрел на этих двух женщин, чувствующих себя полными хозяйками в моем доме.
— Мама, что происходит? — спросил я, стараясь говорить максимально спокойно. — Что это за сумки? И что, собственно, вы здесь делаете в середине дня?
Людмила Петровна поставила чашку с грохотом на блюдце и посмотрела на меня с наигожным удивлением.
— А разве нужно специальное приглашение, чтобы мать пришла к своему единственному сыну? Мы с Ирой соскучились.
— Целый час ломились в дверь и кричали матом, потому что соскучились? — не удержался я.
— Не драматизируй, Алексей, — отрезала мать. — Мы постучали, нас не услышали. Мы волновались. А нервы у меня, ты же знаеш, ни к черту. — Она приложила руку к сердцу, отработанный жест.
— Вы не ответили на вопрос, — напомнил я, указывая взглядом на сумки. — Зачем вам вещи?
Ирина фыркнула и наконец убрала ноги со стола.
— Боже, ну прямо допрос с пристрастием. Мы переезжаем, понял? Ненадолго. На пару недель, месяц максимум.
В воздухе повисла тишина. Я смотрел на них, не веря своим ушам.
— Переезжаете? Куда? — спросил я, хотя ответ был уже ясен.
— Сюда, к тебе, конечно! — Людмила Петровна сказала это так естественно, будто объявляла о прогнозе погоды. — Мы с Ирой свою двушку сдали. Очень хорошие люди нашлись, платят исправно. А пока они там живут, мы поживем у тебя. У тебя же тут места много, трешка! Одному тут только пыль копить.
В голове у меня все перевернулось. Их наглость не знала границ. Они не просто пришли в гости. Они вторглись. Спланировали, упаковали вещи, сдали свою квартиру и явились сюда как на готовенькое, даже не спросив моего мнения.
— Одному? — переспросил я, и мой голос наконец зазвучал громче. — Здесь живу я, моя жена и мой сын! Это наша семья! Это наш дом! Вы не могли хотя бы позвонить? Предупредить? Обсудить?
Людмила Петровна встала с кресла. Ее лицо вытянулось, взгляд стал жестким и колючим.
— Обсуждать? С кем обсуждать? С тобой? Или с ней? — она кивнула в сторону кухни. — Это твоя квартира, Алексей! Ты ее покупал! А значит, ты здесь хозяин и имеешь право решать, кому в ней жить. А мы — твоя семья. Самая что ни на есть настоящая. Или ты нас уже в число родни не записываешь?
— Мама, это не в праве дело, это в элементарном уважении! — взорвался я. — Вы не можете просто взять и переехать к человеку, не спросив его!
— А ты что, откажешь в кровле родной матери и сестре? — вступила в разговор Ирина, ее голос стал визгливым. — Нас, что, на улицу выбросишь? Мы же не чужые какие-то! Мы семья! Ты должен нам за все — за мои разбитые надежды, за мамины седые волосы! Ты просто обязан нам помочь!
Ее слова повисли в воздухе, тяжелые и ядовитые. Я стоял, глядя на них, и понимал, что это не спонтанный визит. Это был хорошо спланированный захват. И они были абсолютно уверены в своей правоте. Они были у меня дома, пили мой чай, сидели на моей мебели и смотрели на меня как на неблагодарного выродка, осмелившегося задавать вопросы.
Я чувствовал себя абсолютно чужим в своей собственной квартире.
Тишина, опустившаяся в квартире после того, как матери и Ирине удалось отмахнуться от моих вопросов, как от назойливых мух, была звенящей и тягучей, как смола. Они удалились в гостевую комнату под предлогом «разобрать вещи», оставив меня стоять посреди гостиной с ощущением полнейшей бессмысленности только что произошедшего разговора.
Я медленно побрел на кухню. Катя все так же сидела за столом, теперь уже укачивая на руках сонного Мишу. Она посмотрела на меня вопросительно, но, увидев мое лицо, все поняла без слов. Ее взгляд потух.
— Они остаются? — тихо, почти беззвучно, прошептала она.
Я лишь кивнул, не в силах пока вымолвить что-либо. Подошел к раковине, налил стакан воды и залпом его выпил. Вода была теплой, как и воздух на кухне, отравленный присутствием непрошеных гостей.
— Насколько? — снова спросила Катя, и в ее голосе послышались слезы.
— Они сдали свою квартиру. Говорят, на месяц. Может, меньше.
Катя закрыла глаза, прижимая к себе сына. По ее щеке скатилась тяжелая слеза и упала на детскую пижамку.
— Месяц… Леша, я не выдержу. Я не вынесу этого.
— Я знаю, — прошептал я, садясь напротив нее и беря ее холодную руку. — Я знаю. Но сейчас… сейчас я не знаю, что делать. Они просто вломились, как танк.
Вечер прошел в гнетущей, неестественной тишине. Мы с Катей сидели в спальне, прислушиваясь к доносящимся из гостровой комнаты звукам. Там гремели шкафы, хлопали дверцы, раздавались голоса матери и сестры, которые, казалось, уже полностью освоились.
Около восьми я решил проявить инициативу и предложил заказать пиццу. Ответ матери прозвучал из-за двери:
— Что за ерунда эта пицца? Я уже смотрю, что у вас в холодильнике. Сейчас я что-нибудь приготовлю нормальное, домашнее.
Мое сердце упало. Теперь она будет хозяйничать и на моей кухне. Через полчаса запах жареного лука и мяса расползся по всей квартире. Он был вкусным, домашним, но для меня он стал запахом оккупации.
Мы с Катей не вышли ужинать. Сказали, что не голодны. Я понимал, что это выглядело как детский протест, но сил сидеть с ними за одним столом и делать вид, что все в порядке, у меня просто не было.
Позже, когда Миша наконец уснул в своей кроватке, я вышел в коридор за бутылкой воды. Дверь в гостовую комнату была приоткрыта. Я увидел, что их сумки не просто разобраны. Они были опустошены, а их содержимое плавно перетекло на пол, на стул и даже на мою гитарную стойку, которую они отодвинули в угол. Комната, которую мы с такой любовью готовили для будущих гостей, наших друзей, превратилась в филиал их старой квартиры.
Перед сном я пошел в ванную умыться. Моя зубная щетка лежала в стакане не одна. Рядом с ней стояли еще две, яркие и новые. На полочке в душевой появились их гели и шампуни, вытеснив наши с Катей средства. Каждая мелочь, каждая деталь кричала мне: «Мы здесь надолго. Мы здесь всерьез».
Ночью я ворочался, не в силах уснуть. Катя лежала рядом, отвернувшись к стене, но по ее напряженной спине я понимал, что она тоже не спит. В квартире было непривычно шумно. Из гостровой доносился храп — то ли матери, то ли сестры. А сквозь стену я слышал, как Ирина разговаривала по телефону, смеялась, потом что-то упало с глухим стуком.
Я смотрел в потолок и чувствовал, как стены моей собственной квартиры медленно, но верно сжимаются вокруг меня. Это было невыносимое чувство потери контроля, ощущение, что твое личное пространство, твое единственное безопасное место в мире, безвозвратно осквернено.
Под утро, когда за окном посветлело, я тихо сполз с кровати и вышел на кухню, чтобы попить воды. Проходя по коридору, я замер. Дверь в мой кабинет, которую я всегда на ночь прикрываю, была приоткрыта. Я нажал на выключатель.
Сердце мое упало и замерло. Ирина сидела за моим компьютерным столом. Мой ноутбук был открыт, и его экран освещал ее самодовольное лицо.
— Что ты здесь делаешь? — вырвалось у меня хриплым, не своим голосом.
Она вздрогнула и резко обернулась.
— Боже, напугал! А я думала, ты спишь. У меня свой ноут сломался, а тут срочно нужно кое-что проверить в интернете. Не жадничай, братец.
— Это мой рабочий компьютер, Ира! На нем конфиденциальная информация! Ты не имеешь права…
— Ой, отстань! — она пренебрежительно махнула рукой. — Я не твои чертежи смотреть собралась. Соцсети проверить — не велика ценность.
Она встала, прошмыгнула мимо меня и скрылась в гостовой комнате. Я остался стоять на пороге, глядя на свой стол. Она сдвинула мои бумаги, передвинула мою фотографию с Катей. Казалось, даже воздух в кабинете стал чужим.
Я вернулся в спальню. Катя сидела на кровати, обняв колени. В свете утренней зари ее лицо казалось изможденным.
— Что случилось? — тихо спросила она.
— Ничего, — так же тихо ответил я, ложась рядом и закрывая глаза. — Абсолютно ничего.
Но мы оба знали, что это была ложь. Все только начиналось. И первая ночь оккупации показала, что правила этой войны будут диктовать не мы.
Утро следующего дня началось с оглушительного стука в дверь спальни. Я вздрогнул и открыл глаза. В щель под дверью прополз резкий запах жареного лука.
— Алексей! Катя! Вставайте, завтрак на столе! — это был голос Людмилы Петровны, звонкий и властный. — Нечего отлеживаться до полудня!
Я посмотрел на часы. Было семь утра субботы. Наша единственная возможность выспаться после тяжелой недели была безвозвратно украдена.
Катя тихо простонала, натянув одеяло на голову.
— Я не могу, Леша... Я не хочу их видеть.
— Никуда не денешься, — устало прошептал я, поднимаясь с кровати. — Но что-то делать нужно.
За завтраком царила атмосфера показного благополучия. На столе стояла гигантская сковорода с яичницей, нарезана колбаса, которую мы не покупали, и дымился чайник.
— Вот, покушайте, — мать улыбалась, но ее глаза оставались холодными. — А то, гляжу, у вас в холодильнике одни полуфабрикаты. Забыли, какая настоящая еда бывает.
Ирина, развалясь на стуле, листала свой телефон и комментировала нашу квартиру.
— А ковер в гостиной, кстати, уже пора менять. Выцветший. И диван стоит не так. Надо его к окну передвинуть, света больше будет.
Мы с Катей молча переглянулись. Они не просто жили здесь. Они уже начинали перестраивать все под себя.
После завтрака, пока Катя ушла кормить Мишу, я решил попробовать поговорить с матерью с глазу на глаз. Я зашел в гостиную, где она устраивала на полках с книгами свои фотоальбомы.
— Мама, нам нужно серьезно поговорить.
— Говори, сынок, я слушаю, — она не отвлеклась от своего занятия, водружая огромный альбом с моими детскими фотографиями на самое видное место.
— Вы не можете вот так просто жить у нас. У нас свой ритм, свои планы. Катя не выдерживает этого напряжения.
Людмила Петровна резко обернулась. Ее лицо исказила обида.
— А я выдерживаю? Я выдерживаю, что мой собственный сын ставит какую-то... — она запнулась, подбирая слово, — женщину выше родной матери? Я тебя растила, на двух работах убивалась, чтобы ты учился, а теперь я в твоем доме лишняя? Ты должен был нас предупредить, что мы здесь нежеланные гости!
— Мама, я не говорю, что вы нежеланные... — начал я, но она меня перебила, ее голос дрожал от нарочитой дрожи.
— Нет, я все поняла! Поняла все прекрасно! Чужая кровь тебе дороже. Мы с Ирой будем сидеть тише воды, ниже травы, лишь бы не мешать вашей идеальной жизни. Только ради Миши терплю. Хочу, чтобы он знал свою бабушку.
Она приложила руку к виску, делая вид, что у нее кружится голова. Спорить было бесполезно. Любая попытка диалога упиралась в стену манипуляций и чувства вины.
Выйдя на балтон, чтобы проветриться, я понял, что нужен другой подход. Силовое выдворение было чревато скандалом, на который у меня не хватало духа. Нужен был законный способ.
Я взял телефон и зашел в интернет. Через полчаса поисков я нашел контакты юридической фирмы, специализирующейся на жилищных спорах. К моему удивлению, у них были субботние консультации.
— Катя, я ненадолго, — сказал я, заглянув в спальню. — Мне нужно срочно на встречу.
— Куда? — спросила она, и в ее глазах мелькнула надежда.
— К юристу.
Час спустя я сидел в строгом кабинете напротив немолодой женщины с внимательными, умными глазами. Ее звали Виктория Петровна. Я подробно, стараясь не сбиваться, изложил всю ситуацию: внезапный визит, вещи, сданная квартира, психологическое давление.
Виктория Петровна слушала, изредка делая пометки в блокноте.
— Вы собственник квартиры? — уточнила она.
— Да. Ипотечная, но я единственный владелец. Прописаны только я, жена и сын.
— А ваши мать и сестра? Они где прописаны?
— В той квартире, которую они сдали.
Юрист кивнула.
— Ситуация, к сожалению, типовая. С юридической точки зрения, они находятся на вашей жилплощади без вашего согласия. Вы имеете полное право требовать их выселения. Но есть нюансы.
Она сложила руки на столе.
— Вы не можете просто выбросить их вещи на улицу и поменять замки, пока они внутри. Это будет расценено как самоуправство. Алгоритм таков: сначала вы официально, желательно в письменной форме под подпись, предлагаете им добровольно освободить жилое помещение. Если они отказываются, вы вызываете полицию. Полиция составляет протокол о нарушении ваших прав собственника. С этим протоколом вы идете в суд. Суд выносит решение о принудительном выселении. И уже на основании решения суда приставы их выселяют.
У меня похолодело внутри. Суд. Приставы. Это были недели, а то и месяцы.
— Нет ли способа быстрее? — почти выдохнул я.
— Быстрее — только если они уйдут добровольно. Но, судя по вашему рассказу, на это рассчитывать не стоит. Ваша задача — создать им условия, в которых находиться в вашей квартире станет невыносимо. Но законно. Без скандалов и рукоприкладства. Давление должно быть психологическим и административным.
Я поблагодарил ее и вышел на улицу. Воздух показался мне особенно свежим после удушающей атмосферы дома. У меня был план. Долгий, неприятный, но план.
Вернувшись домой, я застал очередную сцену. Катя пыталась уложить Мишу спать в спальне, а Людмила Петровна, стоя в дверях, настаивала, что ребенка нужно укачивать под громкую музыку, «чтобы привыкал к шуму».
Я молча прошел мимо, сел на диван в гостиной и открыл ноутбук. Первым делом я зашел в настройки роутера и сменил пароль от Wi-Fi.
Ирина, сидевшая рядом и листавшая ленту соцсетей, через пять минут встревоженно подняла голову.
— У меня интернет пропал.
— Да, — спокойно ответил я, не отрываясь от экрана. — Я сменил пароль. Он мне нужен для работы.
На ее лице отразилось сначала недоумение, потом злость. Это был первый, маленький выстрел в нашей холодной войне. План "Освобождение" начал действовать.
Прошло три дня с начала нашей «холодной войны». Атмосфера в квартире напоминала замерзшее озеро перед последним, решающим ударом льда: сверху все гладко, но под тонкой коркой уже копилось чудовищное давление.
Отключение Wi-Fi возымело эффект разорвавшейся бомбы. Ирина сначала ныла, потом требовала, а затем перешла к открытым издевкам. Людмила Петровна пыталась давить на жалость.
— Сыночек, ну как же так? — причитала она, заглядывая ко мне в кабинет, пока я работал. — Ирина без интернета как без рук. Ей же общаться с друзьями нужно, дела решать.
— У нее есть мобильный интернет, — парировал я, не отрываясь от экрана. — А мой Wi-Fi — для моей работы. Без обсуждений.
Мы с Катей перестали участвовать в их трапезах. Готовили себе отдельно, ели в спальне или на кухне, когда их там не было. Мы превратились в молчаливых призраков в собственном доме, сводя общение к сухим, необходимым фразам.
Но они не сдавались. Их ответной мерой стала «война на истощение». Они включали телевизор на максимальную громкость, когда Миша наконец засыпал после долгого укачивания. Они громко хлопали дверьми глубокой ночью. Как-то раз я застал Ирину, «случайно» выливающую остатки своего чая в мой цветок, любимый фикус Кати.
— Ой, прости, — сказала она без тени сожаления. — Не заметила.
Я молча забрал горшок и унес его в спальню. Катя, увидев залитое растение, расплакалась. Это был последний капля.
На четвертый день, вернувшись с работы, я не застал привычного шума. В квартире было тихо. Слишком тихо.
— Катя? — окликнул я, снимая куртку.
— В спальне, — донесся ее усталый голос. — С Мишей.
Я прошел в гостиную. Она была пуста. Затем я заглянул в гостевую комнату. Там тоже никого не было. По пути на кухню я приоткрыл дверь в свой кабинет.
И замер на пороге.
Людмила Петровна и Ирина стояли у моего рабочего стола. Столешница была завалена бумагами. В руках у матери был развернут синий пластиковый файл, а Ирина листала мой ежедневник.
У меня перехватило дыхание. Это было уже не бытовое хамство. Это было вторжение на самый глубокий, личный уровень.
— Что вы здесь делаете? — прозвучал чей-то хриплый, чужой голос. Я с секунду не понимал, что это мой.
Они вздрогнули и резко обернулись. На лице матери мелькнуло мгновенное смущение, но оно тут же сменилось привычной надменностью. Ирина же и вовсе не смутилась.
— А, ты уже здесь. Мы тут… документы искали, — сказала Людмила Петровна, стараясь говорить спокойно.
— Какие документы? — я сделал шаг внутрь, и комната поплыла перед глазами от ярости. — Это мои личные бумаги! Мой рабочие чертежи!
— Успокойся, не кричи, — огрызнулась Ирина, бросая ежедневник на стол. — Мама хотела найти документы на эту квартиру. Посмотреть, что да как. Мы же семья, нам не все равно.
— Вам не все равно? — я засмеялся, и смех вышел горьким и злым. — Вы хотите проверить, действительно ли квартира в моей собственности? Или ищете, чем можно припугнуть? Может, закладную нашли? Или договор ипотеки?
Людмила Петровна бросила файл на стол. Ее лицо исказила гримаса гнева и обиды.
— Да как ты с нами разговариваешь! Я твоя мать! Я имею право знать, что происходит в твоей жизни! А ты от нас все скрываешь, как будто мы враги какие-то!
— Враги не станут рыться в моих вещах! — взревел я, наконец сорвавшись. Я подошел к столу и стал сгребать разбросанные бумаги. — Враги просто придут и ударят в лицо! А вы… вы подлые и чужие люди в моем доме! Вы поняли? Чужие!
В дверях, бледная, возникла Катя. Она смотрела на эту сцену с ужасом.
Слово «чужие» повисло в воздухе, как пощечина. Людмила Петровна отшатнулась, будто ее действительно ударили. Ее глаза наполнились не слезами, а ледяной ненавистью.
— Ах так? — прошипела она. — Чужие? Мы, кто тебя рожал, поднимал, в люди вывел? Это она, — она резко ткнула пальцем в сторону Кати, — она тебе роднее стала? Эта мокрая курица, которая нашептывает тебе гадости?
— Молчите о ней! — закричал я. — Вы не имеете права говорить о ней вообще! Ни слова! Вы перешли все границы! Вы не просто не уважаете нас — вы презираете! И знаете что? С завтрашнего дня у вас есть неделя. Ровно семь дней, чтобы собрать свои вещи и убраться из моей квартиры. Навсегда.
В наступившей тишине был слышен только мой собственный тяжелый выдох и тихий плач Кати.
Ирина первая нарушила молчание. Ее лицо перекосилось от злобы.
— Ах, выгоняешь? Родную мать на улицу? Ну хорошо же. Я позвоню тете Люде, дяде Вите, всем нашим! Я всем расскажу, какой у нас благодарный племянник и сын! Я в соцсетях напишу, как вы тут старую мать поноровили! Посмотрим, что скажут люди!
— Пиши, — холодно сказал я, глядя на нее в упор. — Звони. Рассказывай. Мне уже все равно. А теперь, — я указал на дверь, — выйдите из моего кабинета. И не заходите сюда больше никогда.
Они вышли, отталкивая Катя. Я остался один посреди разгрома. Я стоял, опершись о стол, и трясся от нервной дрожи. Сжимая в кулаке смятые листы с моими чертежами, я понимал — мирного исхода больше не будет. Война была объявлена открыто. И линия фронта теперь проходила через сердце моей гостиной.
Семь дней, данных мною ультиматума, истекли. Они прошли в звенящей, враждебной тишине. Мы с Катей перестали даже кивать им в ответ. Мы просто не замечали их, как не замечают мебель. Это выводило их из себя больше, чем любые крики. Они пытались заговорить, спровоцировать, но наталкивались на ледяную стену.
На восьмое утро, в субботу, я проснулся на рассвете. Катя спала, прижавшись ко мне. Я осторожно выбрался из кровати и, оставив им записку «Ушел за продуктами, вернусь через час», вышел из квартиры. Но я пошел не в магазин.
Я шел по спящему городу, сжимая в кармане ключ от новой двери. Я договорился с надежным мастером, и он ждал меня у подъезда с новым замком. Работа заняла меньше двадцати минут. Старый замок мы демонтировали, новый — установили. Теперь мои старые ключи были бесполезным куском металла.
— Спасибо, — сказал я мастеру, расплачиваясь.
— Не за что. Удачи вам, — он кивнул с понимающим видом и ушел.
Я не стал возвращаться сразу. Я просидел в ближайшем кафе час, пил кофе и смотрел в окно, пытаясь унять дрожь в руках. Я понимал, что совершаю точку невозврата. Но другого выхода у меня не было.
Когда я вернулся, на площадке уже было неспокойно. Из-за двери доносились приглушенные, но яростные голоса. Я ровно вдохнул и вставил новый ключ в замок.
Щелчок был оглушительно громким в тишине подъезда. Я вошел.
В прихожей столпились все. Катя, бледная, но с сухими глазами, держала на руках испуганного Мишу. Напротив них, красные от ярости, стояли Людмила Петровна и Ирина. Они были в пальто, их сумки стояли у порога.
— Где ты пропадал?! — взвизгнула Ирина, едва я переступил порог. — Мы тут полчаса не можем выйти! Замок заело! Мы к врачу опаздываем!
Людмила Петровна смерила меня взглядом, полным презрения.
— Нарочно это ты устроил? Чтобы мы еще дольше посидели в твоей тюрьме?
— Замок не заело, — тихо сказал я, закрывая за собой дверь. — Я его поменял.
Наступила секундная тишина, которую разрезал истошный крик Ирины.
— ЧТО?!
— Ты что себе позволяешь! — прошипела мать, делая шаг ко мне. Ее глаза горели. — Это самоуправство! Ты не имеешь права!
— Имею, — мой голос прозвучал непривычно спокойно после их визга. — Я собственник. И я решил обезопасить свое жилье от непрошеных гостей. Ваши вещи я вам выдам. В присутствии участкового.
Ирина попыталась протолкнуться к двери.
— Да ты спятил! Я сейчас позвоню в полицию! На тебя!
— Не тратьте время, — сказал я, доставая телефон. — Я уже звоню.
Я набрал номер участкового, которого нашел и предупредил заранее. Ирина замерла с телефоном в руке, не зная, что делать. Людмила Петровна смотрела на меня с таким ненавистным изумлением, будто я был не ее сыном, а инопланетным существом.
Участковый, мужчина лет пятидесяти с усталым, но опытным лицом, пришел через двадцать минут. Его появление окончательно протрезвило моих родственников.
— В чем дело? — спокойно спросил он, окидывая взглядом нашу странную группу.
Обе женщины начали говорить одновременно, перебивая друг друга, сыпля обвинениями в мой адрес, жалуясь на жестокость, неблагодарность и самоуправство.
Участковый выслушал их, не перебивая, потом посмотрел на меня.
— А вы что скажете?
— Я собственник этой квартиры, — я протянул ему заранее приготовленную папку с документами. — Эти граждане были мною предупреждены о необходимости освободить жилое помещение неделю назад. Они проигнорировали мое требование. Сегодня я сменил замки, так как опасался за сохранность своего имущества. Прошу вас присутствовать при том, как они забирают свои личные вещи и покидают мою квартиру.
Участковый внимательно изучил документы, сверил прописку. Людмила Петровна, увидев это, снова попыталась давить.
— Вы только послушайте! Родная мать! Он меня, старуху, на улицу выставляет! Вы должны его вразумить!
Участковый закрыл папку и посмотрел на нее строго.
— Гражданка, я вас понимаю. Ситуация неприятная. Но законы для всех одни. Если вы не собственник и не прописаны здесь, а владелец против вашего проживания, я не имею права оставить вас в этой квартире. Мама вы ему или нет — значения не имеет. Это его частная собственность.
Ее лицо вытянулось. В его словах не было ни злобы, ни осуждения. Только холодный, неумолимый закон. И против этого у нее не было никакого оружия.
— Значит, так, — продолжил участковый. — Забирайте свои вещи и свободны. Не хотите сами — я могу вызвать спецгруппу, они вам помогут. Но имейте в виду, составят протокол.
Ирина, побледнев, молча стала сгребать свои вещи в сумки. Людмила Петровна стояла неподвижно, глядя в пустоту. Какое-то время мне показалось, что она вот-вот расплачется, и во мне шевельнулось старое, детское чувство вины. Но я посмотрел на Катю, на испуганное лицо сына, и чувство это умерло, не успев родиться.
Через десять минут они были готовы. Сумки стояли в прихожей.
— Можете проходить, — сказал я, открывая им дверь.
Они вышли на площадку, не глядя на нас. Участковый вышел следом.
— Все, граждане, инцидент исчерпан. — Он кивнул мне и пошел к лифту.
Я закрыл дверь. Щелчок нового замка прозвучал на этот раз как финальный аккорд. Я обернулся и прислонился к двери спиной, чувствуя, как подкашиваются ноги.
Катя медленно подошла ко мне и обняла. Она не плакала. Она просто тяжело дышала, прижавшись лбом к моей груди. Мы стояли так несколько минут, слушая наступившую, наконец-то, тишину. Нашу тишину.
Война была окончена. Но осадок в душе оставался тяжелым и горьким.
Они ушли. Дверь закрылась. Сначала мы не двигались, прислушиваясь к затихающим за дверью шагам и гудящему лифту. Затем наступила тишина. Не та, враждебная, что была последние дни, а другая — глубокая, просторная, наполненная только нашим дыханием.
Я медленно опустился на пол в прихожей, прислонившись спиной к двери. Ноги больше не держали меня. Вся ярость, все напряжение, копившиеся все эти дни, разом вышли, оставив после себя пустоту и странную, почти болезненную легкость.
Катя первая нарушила молчание. Она осторожно поставила Мишу, который наконец затих, в его манеж и подошла ко мне. Она не сказала ни слова, просто опустилась рядом на колени и обняла меня, прижавшись лицом к моему плечу. Ее плечи слегка вздрагивали, но это были не рыдания — это была нервная дрожь долгожданного освобождения.
— Все кончено? — прошептала она, и ее голос прозвучал хрипло. — Правда кончено?
— Да, — я обнял ее крепче, чувствуя, как что-то каменное и тяжелое внутри меня начинает понемногу таять. — Они ушли. Все закончилось.
Мы сидели так, может, минуту, может, десять. Потом я поднялся и помог подняться ей. Первым делом я прошел по квартире, как будто проверяя ее границы. Гостиная была пуста. В гостевой комнате, на кровати, остались смятые простыни, а на полу — пыльный след от их сумок. На кухне в раковине стояли две немытые чашки. Казалось, даже воздух начинал медленно очищаться, избавляясь от густого сладковатого запаха духов Ирины и тяжелого аромата маминых духов.
Мы молча принялись за работу. Катя взяла пылесос, а я начал собирать их оставшиеся мелочи: забытую зарядку, пару журналов, носовой платок. Каждый предмет был как обожженный уголь — брать в руки было больно. Я сложил все в пакет и вынес на площадку, к мусорному chute. Возвращаясь, я увидел, как Катя с силой дергает шнур пылесоса, сметая с ковра невидимую грязь, оставленную их присутствием.
Когда уборка была закончена, мы оказались посреди гостиной, не зная, что делать дальше. Свобода была ошеломляющей. Тишина давила на уши.
— Хочешь чаю? — спросила Катя, и ее вопрос прозвучал невероятно громко в этой тишине.
Я кивнул. Мы сели на кухне, за наш стол, и пили чай, молча глядя в окно на зажигающиеся огни города. Это был наш первый нормальный вечер за долгое время.
Но эйфория постепенно уступала место другим чувствам. Сквозь усталость и облегчение начал пробиваться едкий, горький осадок. Чувство вины. Оно подползало тихо, как туман, окутывая мысли.
— Я поступил правильно? — тихо спросил я, глядя на темный круг чая в своей чашке. — Я выгнал родную мать…
Катя положила свою руку на мою.
— Ты защищал свою семью, Леша. Нас. Мишу. Наш дом. Они сами это сделали. Они не оставили тебе выбора.
— Я знаю, — я вздохнул. — Знаю головой. Но здесь… — я ткнул себя в грудь, — здесь все болит. Как будто я отрубил себе что-то. Что-то важное.
— Ты не отрубил. Они сами оттолкнули тебя, когда переступили через все границы. Родство — это не только права, но и обязанности. Уважать, считаться, не превращать жизнь близкого в ад. Они забыли про свою часть.
Ее слова были правильными, логичными. Но сердцу от этого не становилось легче. Перед глазами стояло бледное, искаженное обидой лицо матери. Ее слова: «Чужие…». Они жгли изнутри.
Я представил, где они сейчас. Вероятно, поехали в ту самую снятую ими квартиру, к каким-то случайным людям. Или в гостиницу. Мать в своем возрасте… Мне стало мучительно жаль ее. Жаль ту, какой она была раньше, до того, как ее характер испортился от обиды на жизнь.
— Прости, что подверг тебя и сына этому кошмару, — снова сказал я, и голос мой дрогнул. — Я должен был быть жестче с самого начала. Не пускать их на порог.
— Ты не виноват, — Катя сжала мою руку. — Ты хотел верить, что они одумаются, что в них проснется совесть. Ты поступал как нормальный человек, у которого есть семья и который хочет мира. Виноваты они, что воспользовались этим. Ты поступил как настоящий мужчина и отец. Ты нас защитил. Спасибо тебе.
Она улыбнулась, и в ее улыбке была усталость, но также и бесконечная благодарность. В этот момент до нас из спальни донесся довольный лепет Миши. Он проснулся и был явно в хорошем настроении, как будто почувствовал, что тяжелая атмосфера наконец развеялась.
Мы пошли к нему вместе. Я взял сына на руки, и он уютно уткнулся мне в плечо, маленький и беззащитный. Держа его, глядя на Катю, я понял одну простую вещь. Да, мне было больно. Да, чувство вины, вероятно, останется со мной надолго. Но эта боль — цена за спокойствие моей жены и моего ребенка. И я был готов ее заплатить.
Мы выиграли эту войну. Но, как и в любой войне, победа пахла не только лавровым венком, но и пеплом. Пеплом от сожженных мостов, которые вели к моему прошлому.
Год прошел незаметно, как один долгий, спокойный вдох. Наша жизнь постепенно обрела свой ритм, свою мелодию, в которой не было места какофонии скандалов и упреков. Квартира снова стала нашим домом — местом, где пахло свежей выпечкой, где по утрам смеялся Миша, осваивающий новые слова, и где мы с Катей могли вечером сидеть в обнимку на диване, не прислушиваясь к каждому шороху за стеной.
Мы не общались с матерью и Ириной. Ни разу. Сначала изредка звонили неизвестные номера — вероятно, родственники, пытавшиеся вразумить «неблагодарного сына». Я не брал трубку. Потом пришло несколько гневных сообщений от тети Люды, но я их просто удалил. Мы с Катей решили, что наша психика и наше спокойствие дороже любых разборок и оправданий.
Однажды вечером, когда я укладывал Мишу спать, телефон снова завибрировал. На этот раз на экране горело имя «Мама». Сердце на секунду екнуло, затаившееся чувство вины шевельнулось, как старый враг. Я отклонил вызов. Но через минуту пришло СМС.
«Алексей, это мама. Позвони, пожалуйста. Очень нужно. Дело серьезное.»
Я вышел из детской, держа телефон в руке. Катя, увидев мое лицо, поняла все без слов.
— Будешь звонить? — тихо спросила она.
— Не знаю. Дай подумать.
Я прошелся по гостиной. Год назад ее голос в трубке вызвал бы во мне бурю ярости и страха. Сейчас я чувствовал лишь тяжелую усталость и настороженность. Но и любопытство тоже. Что значит «дело серьезное»? Неужели с здоровьем что-то?
Я вышел на балкон, чтобы не будить Мишу, и набрал номер.
— Алло? Алексей? — ее голос звучал иначе — не властно и не визгливо, а устало и придавленно.
— Я слушаю.
— Сынок… — она замолчала, и я услышал, как она с трудом сглатывает ком в горле. — У нас беда. Та, ужасная…
Она рассказала. История была банальной и оттого еще более горькой. Те «очень хорошие люди», которым они с Ириной так поспешно сдали свою двушку, оказались мошенниками. Вернее, банальными жуликами. Они не платили за аренду последние три месяца, ссылаясь на трудности, а на прошлой неделе просто исчезли. Когда мать с сестрой пришли проверять квартиру, их взору открылась жуткая картина: исписанные стены, сломанная мебель, следы затопления от лопнувшей трубы, которую никто не ремонтировал, и зловоние от гор мусора.
— Они… они уничтожили все! — всхлипывала мать в трубку. — Мой сервиз, бабушкины часы… Все разбито, все испорчено! А ремонт… Сейчас нужно делать капитальный ремонт! У нас нет таких денег! Мы с Ириной остались на улице, у нас ничего нет!
Я слушал, глядя на огни города. Во мне не было злорадства. Не было и желания помочь. Была лишь горькая, едкая ирония. Их жадность, их стремление поживиться за чужой счет, их уверенность в своей правоте — все это обернулось против них самым жестоким образом.
— Алексей, сыночек, я знаю, мы были не правы… — она запричитала, и в ее голосе послышались знакомые, но на этот раз, кажется, искренние слезы. — Прости нас, старых дурах. Мы больше не будем! Пусти нас хоть на время, пока ремонт не сделаем? Или одолжи денег? Я тебе все верну, честное слово!
Я закрыл глаза. Передо мной встал образ нашего разгромленного кабинета, ее самодовольное лицо в моем кресле, испуганные глаза Кати. Я вспомнил, как она кричала, что я «чужой».
— Нет, — тихо, но четко сказал я.
В трубке повисло потрясенное молчание.
— Как… нет? — ее голос снова стал тонким и визгливым. — Ты отказываешь родной матери в крове? В помощи? Мы же в отчаянном положении!
— Мама, — я сказал это слово без тепла, просто как констатацию факта. — Вы сами создали это положение. Вы, не посоветовавшись ни с кем, сдали свою квартиру непроверенным людям, чтобы устроиться в моей. Вы хотели поживиться за мой счет. Получилось — за ваш. Я вам не помогу.
— Но я же твоя мать! — закричала она. — Я тебя рожала!
— А я тебе не сын? Чужой, как ты сама сказала? — мой голос оставался спокойным, ледяным. — Нет. Ни денег, ни места в моем доме вы не получите. Я могу помочь вам только одним — советом.
— Каким еще советом? — прошипела она.
— Найдите хорошего юриста. Подайте в суд на этих людей. Соберите все документы, чеки на ремонт. Можете обратиться в мою фирму, я дам вам контакты. Но это все, что я могу для вас сделать.
Она разрыдалась — уже не для манипуляции, а от бессильной ярости и отчаяния. Но мое сердце оставалось глухим. Оно было защищено новым, прочным щитом, который я выковал за этот год — щитом из уроков прошлого.
— Ты бессердечный чурбан! — выкрикнула она и бросила трубку.
Я вернулся в гостиную. Катя смотрела на меня с тревогой.
— Все в порядке? — спросила она.
— Да, — я ответил и впервые за этот вечер почувствовал, что это правда. — Все в порядке.
Я подошел к ней, обнял и посмотрел в глаза.
— Она просила денег и снова пожить у нас. Я отказал.
Катя ничего не сказала, просто кивнула, и в ее взгляде я увидел не упрек, а понимание и поддержку.
— Жалость — это та же дверь, — тихо произнес я, глядя на входную дверь с новым надежным замком. — Откроешь ее хоть на щелочку, и они снова ворвутся в нашу жизнь. Наше спокойствие, безопасность Миши — это дороже. Я не позволю никому снова это разрушить.
Я научился защищать свою крепость. Не стены и мебель, а то, что было внутри — нашу маленькую, но настоящую семью. И этот щит я больше никогда не опущу.