Она приехала с чемоданом из Парижа и сразу потребовала сливки — строго 32%. А через пару дней стало ясно: тут дело не в них.
Я увидел её чемодан ещё из окна кухни.
Светлана Ивановна, моя соседка по площадке, обычно возвращалась из магазина с двумя одинаковыми серыми пакетами: хлеб, кефир, сардины по акции. А тут — чемодан на колёсиках, с наклейками «Paris», «Lyon», какой-то облезлый Эйфелев столбик в красно-синих цветах.
За чемоданом — сама Светлана Ивановна, растерянная, взмыленная. И рядом с ней — существо в пухлом бежевом пальто и ярком берете, которое могло быть только одним: «родственница из Франции».
Я открыл дверь ровно в тот момент, когда чемодан в третий раз застрял в повороте лестницы.
– Светлана Ивановна, помощь нужна? – профессиональная деформация: я либо предлагаю помощь, либо консультацию.
– Саша, родной, – выдохнула она, – знакомься. Это… из Франции. Родня. Дальняя. – И уже ей, через плечо: – Это Саша, сосед. У нас он и врач, и юрист в одном флаконе.
«Мадам» смерила меня внимательным взглядом, в котором смешались усталость, скука и лёгкая проверка «а вы тут вообще кто».
– Бонжур, – сказала она, слегка сморщив нос. – У вас тут… очень аутентично.
Я посмотрел на облупленный подъезд, на крикет из старой батареи, на домофон, заклеенный объявлениями о вывозе мусора и «делаю маникюр на дому», и мысленно согласился: да, аутентичнее только в учебнике по жилищному праву.
***
Первый тревожный звонок прозвенел на следующее утро, в семь ноль ноль.
– Саша… – зашептала в домофон Светлана Ивановна. – Ты не спишь?
– Я, – честно ответил я, – теперь уже нет.
– Зайдёшь? У нас тут… кофе.
Слово «кофе» в её устах обычно означало «я разлила по чашкам растворимый, заходи, обсудим квитанции». Но сейчас голос был какой-то затравленно-возмущённый.
На кухне у Светланы Ивановны стоял запах чего-то непривычно дорогого: настоящий молотый кофе из маленькой турки, сливки в высокой картонной пачке с коровой, которая явно не из нашего Подмосковья, и открытая банка какого-то «паштета по-французски», подозрительно похожего на фуа-гра.
Мадам сидела за столом в халате, который, вероятно, назывался «утренний пеньюар», и смотрела на чашку, как хирург на плохо наложенный шов.
– Я же просила, – говорила она по-русски с едва заметным акцентом, – кофе только со сливками. Только. Без молока. Сливки тридцать два процента. Это… принцип.
Светлана Ивановна стояла у плиты с выражением человека, которого с утра обвиняют в нарушении международной конвенции по сливкам.
– Так это ж сливки, – оправдывалась она. – Я же в «Магните» специально спросила, где у вас самые жирные. Они сказали – вот. Я и взяла. Там тридцать, а не тридцать два, ну и что?..
– Разница чувствуется, – сухо сказала мадам. – Я привыкла по-другому.
Я кашлянул.
– Может, – предложил я, – мы начнём с того, что это вообще прекрасно – найти сливки в нашем «Магните»? А потом уже будем вводить стандарты Евросоюза?
Мадам посмотрела на меня, чуть приподняла уголок губ. Светлана Ивановна заметно расслабилась.
– Я… не хотела тебя будить, Саш, – шепнула она, провожая меня до двери. – Просто, понимаешь, с первого же утра – «сливки не те». Она ещё вчера сказала, что на обед ей бы фуагра. А на ужин – салат с креветками и этим… авокадо. Каждый день. Ты представляешь?
Я представил. Пенсия Светланы Ивановны, наши цены на креветки и фуа-гра, и французскую родственницу, для которой сливки на два процента не дотягивают до уровня жизни. Получилась картина, достойная уголовного кодекса по статье «Экономическое насилие над соседкой».
***
– Разберёмся, – сказал я. – Ты пока просто дыши.
Через три дня Светлана Ивановна дышала уже с трудом – но не от сливок.
– Саша, – поймала она меня у лифта, – мы опять в лес.
На ней были кроссовки, которые помнили ещё времена, когда очередь к кардиологу была меньше, чем к банкомату. В руках – две палки для скандинавской ходьбы, купленные по акции. На лице – мука.
– Каждый день? – уточнил я.
– Каждый, – вздохнула она. – Мадам сказала, что здоровый человек обязан проходить десять километров. Иначе мышцы атрофируются, а душа зарастёт мхом. Слава богу, душа пока держится, а вот колени…
Мадам в это время уже стояла у подъезда в ярком спортивном костюме, в наушниках, с тем самым выражением человека, который знает, сколько сантиметров лишнего у вас на талии.
– Алле, – бодро крикнула она. – Мы идём? Время – здоровьё!
– Саша, – прошептала Светлана Ивановна, – если я ещё раз пройду эти десять километров, ты меня как врач потом соберёшь по косточкам?
– Как юрист, – ответил я, – могу составить завещание. Как врач – рекомендую дозировать нагрузки.
Она криво улыбнулась.
Вечером, когда они вернулись, я услышал через стенку тихое постанывание. Потом – звонок.
– Заходи, – сказала Светлана Ивановна не своим голосом. – Пока я ещё живу.
На кухне пахло лимоном и разочарованием. На столе – аккуратный салат с креветками, авокадо и какой-то зелёной травкой, полбанки вчерашней фуа-гра, недопитая бутылка дешёвого белого вина.
– Ты опять не ела? – спросил я.
– Она говорит, что вечером надо легко, – сказала Светлана Ивановна. – Только салат. А я без супа как-то… не по-нашему. Но ложку фуа-гра всё-таки съела, ради интереса.
– Не понравилось?
– Знаешь, – задумчиво сказала она, – вкус такой… как будто печень решила, что она аристократ. И с нашим столичным хлебом не дружит.
Мы посмеялись. Но её глаза были усталым.
– Слушай, Саша, – вдруг сказала она, – а что это вообще такое? Человек приехал из Франции, живёт, как королева, требует сливки, фуагру, лес, десять километров… А ко мне относится так, как будто я ей обязана. Я ж её… еле помню. Мать её когда-то в гостях была. Мы там за одним столом сидели и всё. А тут она как к себе домой. Ты бы как это назвал по науке?
Я задумался.
– По науке это называется «нарушение личных границ», – сказал я. – А по-простому – она привыкла, что её желания – это закон.
– А с чего? – в голосе Светланы Ивановны мелькнула злость. – У меня что, на лбу написано «обслуживающий персонал»?
Я хотел ответить, но в этот момент в кухню заглянула мадам.
– Вы всё ещё обсуждаете сливки? – спросила она. – Какой у вас… интересный досуг.
– Мы обсуждаем колени, – сухо сказала Светлана Ивановна. – Они не подписывали соглашение на десять километров каждый день.
Мадам пожала плечами.
– Я думала, вам полезно. У нас все женщины моего возраста ходят. Там, где я живу, если ты не ходишь, ты как… инвалид.
В её голосе промелькнуло что-то неожиданно острое. Я это запомнил.
***
Где-то на пятой прогулке Светлана Ивановна сдалась.
Не прогулке – терпению.
Вернулись они поздно, в кухне у неё было тихо. Она не включила телевизор, не зашуршала пакетами, не начала, как обычно, ругать управляющую компанию. Сидела, видимо, у окна, укрывшись шалью, и смотрела на двор, где уже лет десять как не сажали ничего, кроме машин.
– Саша, – позвала она меня по телефону, – зайди. Надо поговорить.
Я вошёл и понял: разговор будет не про сливки.
– Я так больше не могу, – сказала она, не глядя. – С утра – «мне кофе только такой». Днём – «я привыкла к фуагра, к сырам, к вину». Вечером – «мы обязаны ходить, иначе всё». И это всё с таким видом, как будто я у неё домработница.
И в то же время… – она замялась. – В то же время я иногда смотрю – и мне её жалко. Сидит вечером в комнате, свет не включает. Как будто боится. А я же… я же не зверь. Человек приехал из другой страны, всё-таки кровь одна…
Я кивнул.
– Ты хочешь понять, что с ней?
– Хочу, – призналась Светлана Ивановна. – Но боюсь спросить. Вдруг обидится, уедет, а потом… А потом мне станет стыдно, что я выгнала человека в никуда.
Она подняла на меня глаза:
– Саша, ты же у нас и юрист, и врач. Может, ты… посидишь с нами? Я ей скажу, что ты хочешь поговорить про её здоровье. Ну, ты же действительно хочешь. А заодно… и про всё остальное.
Я усмехнулся.
– То есть мне предлагается роль семейного психотерапевта, оформленная через медицинскую консультацию?
– Ну… – виновато улыбнулась она. – Ты же умеешь словами. Я – нет. Я сразу скажу что-нибудь лишнее.
***
Вечер вышел странно тёплым.
Мадам согласилась «на беседу» легко, даже охотно. Мы сели на кухне: Светлана Ивановна напротив окна, мадам – у стены, под календарём с котятами, я – между ними, как неофициальный модератор.
На столе – не фуа-гра. Обычные бутерброды с колбасой, печенье, чай в гранёных стаканах с подстаканниками.
– Так, – начал я своим привычным кабинетообразным тоном. – У нас тут три вопроса. Первое – колени Светланы Ивановны. Второе – ваши прогулки. Третье – почему сливки тридцать ноль процентов вызывают у вас такую… эмоциональную реакцию. С чего начнём?
Мадам усмехнулась, но в глазах у неё что-то дрогнуло.
– Вы забавный, – сказала она. – Давайте с третьего. Сливки – это просто… привычка. Понимаете, я… – она замялась, глядя в сторону. – Я там, в Париже, живу как… как будто я не живу.
Комната под крышей, с окном в небо. Лифта нет. Соседи – или туристы, или какие-то… – она махнула рукой. – Мусор на улице, собачье дерьмо на каждом шагу. Никто ничего не убирает. Бездомные спят прямо у моего подъезда. Везде эти огромные, – она поискала слово, – как вы говорите… чёрные парни.
Она скривилась. – Я, простите, по старинке их «неграми» называю, у нас так нельзя, но я уже… – махнула рукой. – Они могут толкнуть, схватить сумку, ударить. Я пару раз видела, как избили мужчину просто за то, что он белый и шёл не туда.
– Полицию вызывали? – автоматически спросил во мне юрист.
– Звали, – коротко ответила она. – Они приезжают… когда уже всё. И каждый раз говорят: «Вы сами виноваты, надо быть осторожнее».
Она вздохнула.
– А дома… дома пусто. – Голос стал тише. – Дети разъехались, муж давно… – она неопределённо махнула рукой. – Я живу в этой своей «коморке под крышей» как… лишняя. Никому не нужна. В магазине – «следующий». В клинике – «у вас всё по возрасту». В метро – «уступать вам никто не обязан». На улице – смотри под ноги, не наступи, не оступись, не нарвись.
Она посмотрела на наши кружки, на старый чайник, на занавеску с подсолнухами.
– А потом я смотрю ваши новости, – продолжила она. – Там говорят: у вас всё плохо. И я подумала – если уж пропадать, то не одной. – Она попыталась улыбнуться. – Я решила приехать в страну, где, по телевизору, всё ещё хуже. Может, хоть там я буду… не одна в своей беде. Что кому-то будет до меня дело.
Светлана Ивановна молча зажала в руках подстаканник так, что побелели пальцы.
– И поэтому, – тихо спросила она, – ты так требуешь?.. Кофе, фуагру, салаты, прогулки?
– Поэтому, – устало призналась мадам. – Когда я говорю «мне нужно так», мне кажется, что если человек сделает «так» – значит, я ещё кому-то нужна. Что меня… слышат. Что я не призрак.
Она посмотрела прямо на Светлану Ивановну:
– Я понимаю, что это тяжело. Но по-другому я уже не умею просить. Там, у меня, если ты не требуешь громко, тебя просто не замечают.
На кухне повисла пауза. Тикающие часы на стене вдруг стали очень громкими.
Светлана Ивановна медленно отпустила подстаканник.
– Слушай, – сказала она. – Я тебя… нет, я тебя не оправдываю. Но теперь хоть понимаю. Только… – она чуть подалась вперёд. – У нас тут по-другому. Если ты громко требуешь, тебя тоже, конечно, заметят. Но через пару дней начнут обходить стороной. Я вот уже пару дней думаю, не спрятаться ли от тебя в подвале.
Мадам хрипло рассмеялась.
– Извините, – сказала она. – Я… немного переиграла.
– Немного? – фыркнула Светлана Ивановна. – Я после твоих десяти километров сплю как после ремонта с переездом. И всё равно иду, потому что… Тоже, наверное, боюсь, что если не пойду, ты решишь, что ты мне не нужна.
Они обе на секунду замолчали, удивлённые собственными словами.
Я постучал пальцем по столу.
– Так, – сказал я. – Перевожу с человеческого на юридический. Вы обе боитесь, что вас бросят и забудут. Одна – в Париже, другая – в панельной девятиэтажке. Поэтому одна требует фуа-гра и десять километров, а другая соглашается, хотя у неё пенсия и артроз. Предлагаю заключить договор. Условный, устный, но с соблюдением интересов сторон.
– Это как? – одновременно спросили обе.
– Пункт первый, – начал я. – Утренний кофе. Вы, мадам сами варите себе кофе, как умеете, из того, что есть. Если хочется сливки тридцать два процента – мадам покупает их сама и не жалуется, если будет тридцать. Сойдёмся на том, что кофе – повод поговорить, а не экзамен по гастрономии.
Мадам кивнула, чуть улыбнувшись.
– Пункт второй. Фуа-гра и прочие деликатесы. Раз в неделю, – я посмотрел на Светлану Ивановну, – максимум и за счет того, кто хочет их кушать.
В остальные дни – обычная еда. Суп, картошка, котлеты. Ваш организм, – повернулся я к мадам, – переживёт. Заодно поймёте, что любовь измеряется не процентами жирности, а тем, что человек стоит у плиты для вас.
– Это я уже начинаю понимать, – тихо сказала она.
– Пункт третий. Прогулки. – Я поднял три пальца. – Десять километров каждый день Светлану Ивановну убьют раньше, чем французские негодяи на улицах Парижа. Поэтому три раза в неделю – да. Остальные дни – по состоянию здоровья. И без чувства вины.
Фическая нагрузка – рекомендована, принуждение – противопоказано. И вы, мадам, гуляете одна свободно, никто вас даже пальцем не тронет, здесь вам не Париж.
– А если мне будет страшно? – спросила мадам, уже скорее по привычке.
– Тогда, – вмешалась Светлана Ивановна, – будешь проходить свои лишние километры вокруг нашего дома, пока я сижу на лавочке. И мы будем считать, что это наша совместная прогулка. Устраивает?
Мадам задумалась. А потом вдруг улыбнулась по-настоящему, без маски.
– Устраивает, – сказала она. – При одном условии.
– Это уже приложение к договору, – заметил я. – Какое?
– Вы будете… – она чуть смутилась, – иногда заходить. На чай. Просто так. Без диагнозов и договоров. И говорить, что я… не слишком вам надоедаю.
Светлана Ивановна фыркнула, но глаза у неё блеснули.
– Ну, это уже совсем роскошь, – сказала она. – Но ладно. У меня давно не было такой… французской нагрузки на нервы.
Мы все трое засмеялись.
***
В тот вечер впервые за всё время мадам сама поставила чайник.
Чай был самый обычный, пакетированный. К нему – «Юбилейное» печенье, ломтик лимона, чуть сахара. Никаких фуа-гра, никаких креветок, никаких авокадо, ведущих себя в салате как иностранцы без визы.
– Знаете, – сказала мадам, глядя на пар над кружкой, – удивительно. Это, наверное, самый… вкусный вечер за последнее время. Такой… посредственный. Но тёплый.
– У нас в стране так часто, – ответил я. – Посредственно, но по-человечески.
– Это вы так шутите или это у вас… национальная идея? – спросила она.
– Немного того, немного другого, – хмыкнул я.
Светлана Ивановна поправила шаль на плечах гостьи.
– Слушай, – сказала она, – ты, конечно, Франция и всё такое. Но если хочешь… оставайся. У меня комната пустует. Я уже привыкла, что у меня по утрам спрашивают про сливки. Только давай без фанатизма. Жить будем… по-человечески. Без марш-бросков.
Мадам долго молчала. Потом кивнула.
– Знаете, – сказала она тихо, – я, наверное, впервые за много лет не боюсь, что завтра проснусь и окажусь никому не нужной. Это… странно. Но приятно.
– Привыкай, – сказала Светлана Ивановна. – Спокойная старость – тоже дело привычки. 🔴 ПРОЧИТАТЬ ЕЩЁ 👇
***
С тех пор прошло несколько лет.
Я иногда захожу к ним вечером. В коридоре – аккуратно прислонены палки для ходьбы. Кроссовки Светланы Ивановны стоят рядом с французскими ботинками. На кухне – та же занавеска с подсолнухами, тот же чайник, только теперь рядом с ним всегда стоит маленькая баночка сливок «тридцать два процента», купленных по акции – они вдвоём научились ловить скидки.
Они спорят, конечно. То по телевизору, то по поводу соли в супе, то из-за того, что «в Париже так не делают», а «у нас так принято». Но спорят они теперь как люди, которые знают: утром они всё равно вместе сварят свой кофе, пойдут, если будет силы, в лес – не на десять километров, а столько, сколько выдержат их колени, – и вернутся домой, где их ждёт не фуа-гра и не идеальные сливки, а тёплая кухня и чьи-то шаги за стеной.
И когда я слушаю, как за стенкой гремят их чашки и вперемешку звучат русские и французские слова, я думаю, что для спокойной, тихой, приятной старости вдвоём больше ничего и не нужно. Ни Парижа, ни протоколов, ни даже правильных процентов жирности.
Достаточно договора, который однажды заключили три человека на маленькой кухне: замечать друг друга и не требовать невозможного.