Начало статьи https://dzen.ru/a/aSAbtSdxXFZr3AF4
В начале 60-х годов отношения Потанина с Некрасовым осложнились. Потанин, очень мнительный по своему характеру, поверил слухам об «эксплуатации» Некрасовым своих сотрудников, ложно истолковал требования и предложения, которые исходили из редакции «Современника». Совет Некрасова писать повести, «пока не пишется роман», Потанин счел «пошлым» (ИРЛИ, 3820/XXI, б. 2). Он оказался не способен объективно разобраться в той сложной ситуации, в которой находился тогда орган революционной демократии, в содержании деятельности его редактора и порвал с «Современником». Роман «Крепостное право» так и остался незавершенным. В 1871 году Потанин вернулся на свою родину, в Симбирск, где продолжал педагогические занятия. Но к Некрасову он навсегда сохранил любовь и благодарность. Прочтя в 1877 году «Последние песни», Потанин ставит редактору «Дела» Г. Е. Благосветову «непременное условие» посвятить свою повесть «Новый суд» Н. А. Некрасову, дабы «утвердить любимого Николая Алексеевича, что есть люди, которые знают, помнят и ценят Некрасова как человека замечательного на Руси, как поэта, влияние которого на нас всех было громадно и неотразимо <…>» (цит. по статье А. ф. Макеева «Г. Н. Потанин о Некрасове»". — сб. «Материалы IX научной конференции литературоведов Поволжья», Пенза, 1969, стр. 67).
Сотрудник «Исторического вестника» писал, вспоминая одну из встреч с Потаниным в 1909 году: «Будучи одиноким, он весь ушел в себя и в свое прошлое. В новой литературе ему ничего не нравилось. Последним настоящим поэтом на Руси он считал своего излюбленного Николая Алексеевича Некрасова» (И. П. Ювачев, Гавриил Никитич Потанин. — ИВ, 1911, № 5, стр. 525). В 900-е годы Потанин работал над воспоминаниями о Гончарове (напечатаны в 1903 году), о Некрасове.
В своих воспоминаниях Потанин явно преувеличивает свое место в «семье» «Современника», свою близость к поэту. Некоторые сцены, повествующие о встречах Некрасова с Тургеневым, «доверительные» разговоры поэта с Потаниным о Герцене, о Тургеневе — не соответствуют фактам, многословные восторженные оценки Некрасова в ряде случаев расходятся с вышеприведенными оценками Потанина 60-х годов. И все же его мемуары интересны — правдивым воспроизведением бытовой обстановки, в которой жил поэт, жизнеописанием молодого провинциального литератора, судьба которого оказалась тесно связанной с поэтом и его журналом. Отстаивая свою высокую оценку Некрасова, Потанин писал 19 мая 1904 года редактору «Исторического вестника» С. Н. Шубинскому: «Вы правду сказали, что мои воспоминания о Некрасове похожи на „панегирик“: я иначе о нем писать не могу!» (ГПБ, ф. 874, оп. 1. ед. хр. 98, л. 76).
Появление первых глав моего романа имело большой успех6. Но, признаюсь откровенно, робко и трусливо я ждал первого отклика критики о новом писаке. Прибегает мой милый доктор и с первых слов так меня напугал, что побледнел, как после объяснила жена.
— Ну, батюшка, как вас подлец критик отхватил! Это ни на что не похоже, слушайте, я газету принес, вот! — и начал читать: «Роман нового писателя, г. Потанина, далеко не заурядное явление, в нем такой тонкий психологический анализ, что автора не обинуясь можно сравнить с Диккенсом»7 и т. д. Доктор бросился восторженно меня целовать и мгновенно вылечил от минутного страха. Некрасов сам привез мне первую книгу «Современника» и поздравил с успехом. Точно как бы предисловие к моему роману, в этой книге журнала было прекрасное стихотворение Некрасова «Детство Валежникова», где поэт трогательно вспоминает свое детство8. Он напомнил мне милую Волгу с ее узорными островами и песками и монастырь на острову, который звоном своим так волновал детскую душу Некрасова. Я всплакнул, читая детство Некрасова. Все это дорогие, незабвенные воспоминания старика.
Так неожиданно вступил я в милую семью «Современника». При первом появлении моем в редакцию вышел из кабинета милый Иван Иванович Панаев и приветствовал меня:
— Ах, Гаврила Никитич, какая у вас изумительная наблюдательность над ребенком Васей, признаюсь, я редко читал что-нибудь подобное.
— В семье живу, дорогой Иван Иванович, невольно наблюдаешь и учишься у детей.
— Да к этому он еще чуткий отец, это я уже видел по игрушкам, — прибавил Николай Алексеевич, улыбаясь. Затем я познакомился с другими членами редакции. <…>
Относительно печати, несмотря на свободу того времени, у меня немало было неприятностей с цензурой. Правда, наш цензор в «Современнике», Владимир Николаевич Бекетов, был вольнолюбивый, но крайне робок и щепетилен. Так, например, роман мой, по моему соображению, первоначально был назван «Крепостное право»; он никак не согласился выпустить его под этим заглавием.
— Помилуйте, это немыслимо; теперь мы так горячо хлопочем о свободе народа и вдруг в печати крепостное право!
— Да ведь я не похвалу пишу крепостному праву, — вы читаете, так знаете, как я в романе распинаю это проклятое крепостное право.
— А все-таки нельзя! Одно название может всякому метнуться в глаза!
Так цензор не соглашался барыню Курондову назвать Марией Александровной потому только, что императрица звалась Марией Александровной.
— Так что же, по-вашему, всех баб в России нужно перекрестить и назвать иначе?
— Ну, это мы оставим.
А затем начинались в корректуре поправки моих слов и речений. Как цензор Оберт в моей повестушке «Концерт»9 вместо «горничная девка» умышленно выписывал «девушка», — немец совершенно не понимал, что в чистом русском языке между словами: крепостная девка и вольная девушка — большая разница, то же случилось и с русским цензором.
Вместо слова Васьки «мамынька» Бекетов везде выправил нежно «маменька». Но всего нестерпимее было то, что он поправками часто искажал самый смысл речи. Так, например, в одном месте попалось ему речение: «гальчиное гнездо», — он зачеркнул слово «гальчиное» и написал «галочье», находя, верно, неприятным это простонародное слово и совершенно не понимая, что галки никогда не вьют гнезд для себя, они вьют их для галчат и по выводе детей оставляют гнезда и не возвращаются в них; галкам гнезда не нужны. А поправок таких, чем дальше, тем становилось больше; я, наконец, не вытерпел и пошел к Некрасову просить, чтобы он избавил меня от такого цензора, который не знает чистого русского языка, и окончательно отказался переменить первое название романа. «Как хотите назовите мой роман, другого верного названия я не нахожу!» Некрасов без моего согласия назвал мой роман «Старое старится, молодое растет», что совершенно неверно. Относительно цензора Николай Алексеевич высказал мне горькую правду.
— Бекетов, Гаврила Никитич, лучший у нас цензор, что можно — так можно, а чего нельзя, в том его не вините, вините лучше цензуру, цензура у нас собака, да еще не простая, а австрийская собака, — намекая тем на одного члена цензурного комитета, который был австриец, в чем я после сам убедился и с Некрасовым согласился10. Но были неприятности еще горше; цензор зачеркнул почти всю одиннадцатую главу моего романа, а глава была листа полтора печатных. Некрасов пишет: «Не задержите печати, замените чем-нибудь вычеркнутое и уладьте главу. Нельзя ли доставить ее в типографию завтра? Ждем»11. Пришлось сидеть ночь, работа была спешная, клочьями, кое-как, и совершенно меня не удовлетворила, ибо могла не сойтись с будущим. Скрепя сердце, я к утру кончил и послал, а между тем думал: так нельзя! Добросовестная работа требует времени и труда, а так спешно строчить, кое-как я не умею. Если так будет вперед, так придется отказаться. Вскоре после того мне в самом деле пришлось отказаться, и я бросил печатать роман.