Гавриил Никитич Потанин (1823—1910) — автор произведений, изображавших людей и быт провинциальной России.
В жизненной судьбе Потанина, в его писательском самоопределении очень большую роль сыграл Некрасов. Летом 1860 года Некрасов писал Добролюбову: «Пришел ко мне <…> бедный, выгнанный из штатных смотрителей человек по фамилии Потанин и принес роман--он его писал десять лет и еще не кончил, думаю, что вещь замечательная, талант большой и русский, народного элемента много (то есть не то чтобы действовали мужики, а по-русски дело ведется и рассказывается), столько еще не бывало в русском произведении, как дальше будет, а десять глав, мною прочитанные, мне очень понравились. Я ему дал денег, и он уехал в Бугульму к семейству и — дописывать. Осенью думаю пустить эти десять глав, если, он их вышлет. Хлопотал я, чтоб ему дали место, да покуда не добился, а выгнали его за то, что сочинил сатиру на местные власти!» (X, 419).
Некрасов помог устроиться Потанину в Петербурге преподавателем Введенской гимназии. Его роман «Крепостное право» под названием «Старое старится, молодое растет», имеющий автобиографическую основу, печатался в «Современнике» (1861, №№ 1—4). Позже Потанин так оценил роль Некрасова в своей судьбе: «Этот человек сделал для меня много хорошего: он первый сказал мне одобрительное и бодрительное слово, первый просто и открыто благословил меня на новое поприще, и, признаюсь, не встреться я с Некрасовым <…>, я и до сих пор не напечатал бы ни строки» (ИРЛИ, 14130/XXVIII, — б. 3).
ВОСПОМИНАНИЯ О Н. А. НЕКРАСОВЕ
<…> Николай Алексеевич жил тогда в доме Краевского на Литейном. Новые писаки не все бойки. С робостью подходил я к дому и, признаюсь, перекрестился перед дверями. Человек ввел меня в приемную и пошел доложить. Ждать мне пришлось очень долго, и я начал осматриваться, где я, да, признаюсь, и любопытство подстрекало взглянуть, как наши поэты живут. Приемная — большая комната, у дверей чучело медведя на задних ногах с огромной орясиной в лапах, против него беломраморный бюст Тургенева на высоком пьедестале, на стене две прекрасные гравюры: типография Гутенберга и наша славянская друкарня, — картины, кажется, те же, которые я видел потом в кабинете Гончарова; посреди комнаты большой стол, крытый зеленым сукном, конечно, с чернильницей; два ряда стульев с высокими спинками резными мелкой работы, у стены широкий турецкий отоман, обитый малиновым бархатом или трипом, большое покойное кресло того же цвета и материи, много статуэток и фотографий на столах и окнах, занавеси пестрой шелковой материи — больше не помню.
Вышел заспанный высокий мужчина в халате и спрашивает, позевывая: «Что вам?»
Я объяснил.
Не приглашая меня сесть, поэт апатично, точно нехотя, едва выговорил:
— Оставьте, посмотрю.
Я робко спросил:
— Когда ответ?
— Через неделю, — ответил он еще апатичнее и ленивее и пошел.
Я едва нашел двери к выходу; точно выстрел прострелил мне голову, такой сухой ответ. «Еще неделя, а там Оля, Вера»… и т. д. С отчаянием я пришел домой и только мог выговорить соседу: «Ничего не будет толку! это какой-то деревянный господин!» Эту адскую неделю я провел без сна, почти без пищи, словом, теперь не могу рассказать, что было тогда. Наступил решительный день; нехотя я побрел за ответом и всю дорогу шептал: «Нет, нет! от него я не дождусь ничего!» Однако с надеждой опять перекрестился и робко вошел.
— Пожалуйте, — весело выговорил докладчик и поспешил доложить. Ждать мне не пришлось; в ту же минуту вышел совершенно другой Некрасов, веселый, радостный, и с первого слова несказанно обрадовал меня:
— Ваша рукопись прелесть, я с особенным удовольствием ее читал. Садитесь, поговорим.
Начался экзамен: кто я? откуда? как попал в Петербург? зачем? Все это милый Николай Алексеевич выслушал ласково, внимательно и между прочим сообщил, что он с удовольствием готов печатать мой роман.
— Вы ничего не имеете против того, если я предложу вам печатать ваш роман с нового года? Теперь лето, мало читают, и такой интересный роман, как ваш, может много потерять?..
— Ах, ради бога, распоряжайтесь мной, как угодно! Для меня важно одно, если он будет напечатан в таком журнале, как ваш «Современник».
— В этом не может быть никакого сомнения. Я еще повторяю: ваша рукопись прелесть. А скоро вы отправитесь домой?
— Да, признаюсь вам, я так смертельно соскучился по семье, что готов хоть завтра.
Николай Алексеевич задумался над моим ответом и долго молчал.
— Так желаю вам обрадовать семью!..
Последнее слово он выговорил печально.
— Рукопись возьмите с собой, там на свободе просмотрите еще. Желаю вам радостной встречи со своими,
Некрасов крепко пожал мне руку, проводил в прихожую и точно нечаянно спросил:
— А в каких номерах вы остановились? На другой день я весь был занят покупкой кукол, игрушек, расставлял их по окнам, столам, стульям; любовался ими, как ребенок, и не вытерпел — сообщил соседу мое ребячество:
— Идите смотреть, прелести вам покажу!
Но не успел я рассказать студенту мою счастливую встречу с Некрасовым, как вошел коридорный и сообщил:
— К вам какой-то господин, спрашивает, можно ли войти.
Не успел я ответить, как в дверях показался Николай Алексеевич. Я решительно не знал, что подумать, и, взглянув на мои игрушки, осовел.
— А я, почтенный Гаврила Никитич, пришел вас проводить. Вы вчера были не совсем откровенны со мной, а я заметил, что вам недостает чего-то в дорогу — примите от меня это по дружбе, — и он подал мне толстый пакет.
Я решительно не понимал, что делается со мной. Некрасов внимательно осмотрел мою конуру; с грустной улыбкой взглянул на мои игрушки и печально прибавил:
— И в этом виден любящий отец! До свидания! — крепко сжал мою руку и уехал.
Я открыл таинственный пакет: там было 500 рублей на дорогу.
— Вот оригинальный поэт! Смотрите! — обратился я к студенту, — человек совершенно не знает, кто я, — даже рукопись возвратил. Разве я не мог оказаться мазуриком, удрать из Петербурга, сказать на суде, что я никакого Некрасова знать не знаю, и показать ему шиш!
— Ну, милый Гаврила Никитич, Некрасов истинный поэт, он сердцем чуял, кто такой вы.
— Положим, так, а все это истинное великодушие с его стороны.
— Да! — ответил мой собеседник, и мы задумались над этим глубоко.
Нечего рассказывать, какая радостная встреча была: отца с игрушками в соломенном городке; какие очаровательные личики были у дочерей, когда они рассматривали такие петербургские прелести, которые видели в первый раз. «Теперь едем, едем в Петербург, — говорил беспрестанно отец, целуя детей, — там не то еще увидите».
Осенью я приехал в Петербург и тотчас пошел к Некрасову.
— А! Приехали, очень рад, — встретил меня весело Николай Алексеевич и повел в кабинет.
Кабинет поэта не был похож на приемную — там была другая отделка и обстановка. Белые обои, оранжевые занавеси, небольшой письменный стол на толстых резных ногах, оклеенный зеленым сукном, изящная бронзовая чернильница, перья на подставке, песочница в виде вазы, тяжелый каменный пресс, изображающий собаку, и лампа с подъемным абажуром; на полу тигровая шкура, обшитая красным сукном, под столом корзина для бумаг, а перед столом кресло, обитое зеленым сафьяном; в одном углу шкаф с книгами, в другом часы в футляре, и только. Ни портрета хозяина, ни картин и ничего лишнего не было.
— Садитесь, побеседуем, — пригласил меня ласково Николай Алексеевич. —Первый и важный вопрос: что вы намерены здесь делать? Петербург казенный город, батюшка Гаврила Никитич, здесь все служат взапуски! Не хотите ли и вы служить?
— Да, откровенно говоря, от службы отечеству я не отказывался никогда и, признаюсь, не был ленив, да дело в том, что я до знакомства с вами полгода уж бродил в вашем Петербурге, измучился до смерти, нигде не добился ничего! Куда ни приходил, — я лично получал везде один ответ: «Места нет», а куда просьбы подавал, везде через полицию возвращали их мне с пометкой: «Оставить без последствий».
Некрасов улыбнулся и похлопал меня по плечу.
— Не с того конца начали, почтенный Гаврила Никитич! Подумайте о службе и, если решите, так приходите — мы это дело устроим! Вы по какому министерству?
— Да я был учителем и смотрителем училища.
— Это еще легче. Подумайте и решите.
Долго думать и решать было нечего. Через неделю я пришел к Некрасову просить места. Приемный час для просителей, десятый, давно уж прошел, а поэт еще не вставал. Впрочем, ждать мне не пришлось, Николай Алексеевич тут же вскричал:
— Идите сюда в спальню! — и извинился, лежа в постели.
Спальня имела другой вид, чем кабинет и приемная. Темно-гранатные обои на стенах, зеленые занавеси на окнах, фонарь на потолке, ковры на полу, низкая ореховая кровать с выдвижными ящиками, комод с овальным зеркалом и полный мужской туалет: щетки, гребенки, щеточки для зубов, пилки для ногтей, бритвенный ящик, склянка одеколона, эликсир для полоскания и зубной порошок. У другой стены такой же широкий турецкий диван, как в приемной, и небольшой круглый столик, на котором много почтовой бумаги, мелко исписанной карандашом, и только. Сам поэт лежал на кровати, совершенно утонувший в пуховую перину и до половины покрытый малиновым стеганым одеялом, шитым в мелкий узор; голова была обложена многими большими и малыми подушками-думками; ворот расстегнут, грудь нараспашку, руки по локоть обнажены и закинуты за голову.
— Что скажете нового?
— Пришел места просить.
— А! это казенное дело, полно валяться — встаем!
Он натянул халат, надвинул туфли и перешел на диван.
— Я проспал лишний час, вчера долго писал, да немного не дописал — сейчас кончу и тогда к вашим услугам.
Он уселся на отомане по-турецки, ноги под себя — впоследствии я узнал, что это была любимая поза Некрасова так писать. Он отдернул занавеску на окне, придвинул столик, уставил, как удобно, и принялся за работу, исписывая листок почтовой бумаги тонко очинённым карандашом. Это были наброски прекрасной его поэмы: «Кому на Руси жить хорошо». Она долго после того не выходила в печати.
— Вот и кончил! Теперь идем и едем, — и тут же велел заложить коляску.
В то время, за отсутствием министра народного просвещения, заведовал министерством Ковалевский, и мы отправились к нему. Холод меня пронял, когда и здесь я встретил неудачу; швейцар доложил, что министр болен и не принимает.
— Скажи, что приехал Некрасов — по делу.
Я, конечно, с трепетом ждал ответа. Но вместо ответа вышел военный генерал, сам Ковалевский.
— Ах, Николай Алексеевич, извините, для вас я всегда здоров и принимаю — милости прошу.
Ковалевский пытливо посмотрел на меня.
— Я вас долго не отвлеку от дела — рекомендую: вот господин Потанин имеет к вам покорнейшую просьбу, он хочет получить место по вашему министерству.
— Очень, очень рад услужить! Какое же место угодно иметь господину Потанину, в провинции или здесь в Петербурге?
— Да это будущий мой сотрудник, так, конечно, лучше бы здесь.
— С удовольствием, дорогой Николай Алексеевич, чтобы не откладывать — я сейчас… — Ковалевский присел к столу и на небольшом лоскутке бумаги написал, кажется, немного слов.
— Вот это, господин Потанин, вы потрудитесь передать Ивану Давидовичу Делянову, попечителю, — там для вас сделают все, что вам угодно.
Я, кажется, с благоговением принял записку министра, но тут же мелькнул вопрос, как я объявлю мою фамилию Делянову, когда он первый тогда написал на моей просьбе — оставить без последствий. А идти все-таки было нужно, и я записку министра в тот же день отнес. Прием мой в кабинет попечителя был просто удивительным. Иван Давидович, как только взглянул на записку министра, сейчас же обязательно подвинул мне кресло, ласково пригласил сесть и с особенным вниманием выслушал, что мне нужно.
— Какое вам будет угодно место?
«Вот как! — подумал я. — Теперь не то, что тогда!» Иван Давидович предлагал мне места на выбор.
— Я, ваше превосходительство, в Петербурге человек новый и, главное, невзыскательный, мне нужно для начала только поступить на службу, а куда? Этот выбор я предоставляю вашему превосходительству.
Он спросил: где я служил и чем был? Затем просмотрел список вакантных мест и заговорил:
— Вот у нас в Петербурге есть шестиклассное училище — это тоже гимназия, гимназия для приготовления чиновников на службу, там особенные предметы и особенное преподавание. Вот в этой гимназии две свободные кафедры: общие формы законов и бухгалтерия, угодно вот занять обе?
— Я, ваше превосходительство, как русский подданный, не имею права отзываться неведением наших законов, но относительно бухгалтерии должен вам сказать откровенно — я понятия не имею о бухгалтерии, особенно об итальянской двойной.
— Но это ничего не значит! Предмет этот там преподают поверхностно, лишь бы понять, что такое бухгалтерия. Возьмете дельную книгу, почитаете немного и через неделю будете знать, как преподавать.
Мне после этого осталось только согласиться на предложение попечителя. Я поступил в Введенскую гимназию и к Новому году за усердное преподавание незнакомой бухгалтерии получил награду сто рублей. Прожив восемьдесят лет, я до сих пор надивиться не могу, какие в Петербурге есть волшебные записочки министров, которые творят с чиновниками такие чудеса. Незабвенный Николай Алексеевич Некрасов был очень доволен моим успехом по службе и до конца жизни заботился обо мне, как отец.
Продолжение https://dzen.ru/a/aSFwVpN7MEjdwV9v