Клиентский запрос
Ко мне обратилась женщина 42 лет. В разводе. Есть сын, рождённый с помощью суррогатного материнства после трёх беременностей, каждая из которых завершилась самопроизвольным прерыванием по неустановленным медицинским причинам. Сейчас у нее есть сын подросток, которого выносила суррогатная мать.
Её история
Одноразовый случай инцеста с отцом. А до этого инцидента с самого маленького возраста, постоянные взгляды и лапанья.
Она молчала.
Как молчала её старшая сестра до тех пор, пока в 38 лет они не сказали друг другу: «Он делал это и со мной».
Сегодня сёстры живут по-разному.
Старшая разорвала контакт с родителями полностью. У неё есть своя семья, стабильные отношения, внутреннее спокойствие. Она выбрала выживание через отделение.
Младшая, моя клиентка, продолжает общение. Звонит родителям. Участвует в семейных ритуалах. Делает вид, что всё в порядке. Она выбрала выживание через подавление.
И именно в одной из первых сессий она сказала:
«Я простила отца».
Слова были чёткие, ровные, почти отрепетированные.
Но её тело — напряжённое, сжатое в кулаки, дыхание поверхностное не прощало. Оно кричало то, что сознание пыталось замолчать раз и навсегда.
Если представить психику ребёнка как шар, наполненный живой, свободной, мощной энергией, энергией чувств, которые охватывают всё его существо, то задача здорового взросления состоит в том, чтобы научиться этой энергией гибко и конструктивно пользоваться.
Но мир, увы, не идеален.
Взрослые, желая сохранить контроль, «порядок», или просто не имея ресурсов обрезают всё, что кажется «слишком»: слишком громко, слишком страстно, слишком больно.
Из целостного, эпигенетически заданного шара остаётся удобный, приглаженный куб, социально приемлемый, но мёртвый.
Страсти, гнев, сексуальность, протест. Всё это маркируется как «стыдное» или «опасное» и вытесняется за границы сознания.
Человек учится жить не собой, а своей защитой.
В терапии такой клиент часто приходит с тайной надеждой: «Помогите мне окончательно стать кубом, избавься от всего “лишнего”».
Но задача терапии обратная.
Не изъять то, что невозможно изъять. А вернуть.
Вернуть утраченные фрагменты себя.
Вернуть силу, которая была вырвана в детстве.
Вернуть себе право на целостность, пусть даже болезненную.
И эта работа невозможна на уровне только мышления.
Можно сколько угодно говорить: «Я простила», «Это прошло», «Я взрослая». Но пока тело хранит напряжение, пока дыхание не доходит до живота, пока руки сжаты в кулаки — прощения нет. Есть только лояльность агрессору.
Настоящая терапия начинается тогда, когда человек перестаёт говорить о чувстве и начинает звучать им.
Когда он перестаёт объяснять, почему «нельзя злиться на отца», и вместо этого чувствует этот гнев в груди, в горле, в дрожи колен.
Только так, через телесную легализацию того, что было запрещено, человек возвращает себе утраченные части своего шара.
И только тогда он перестаёт быть жертвой системы и становится автором своей жизни.
Ему уже не нужен психолог, чтобы сказать, где его границы.
Он сам чувствует, где заканчивается чужое тело — и где начинается его собственное.
Психологический портрет отца: «Они сами виноваты»
Отец — не «больной» или «потерявший контроль». Он структурированный нарцисс с садомазохистским уклоном, чья идентичность построена на иллюзии всемогущества и праве собственности на близких.
Он утверждает: «Дочки сами виноваты. Они провоцировали. Одевались вызывающе. Искали внимания».
Это не просто оправдание. Это проекция вины — ключевой защитный механизм агрессора. Он не может допустить, что он источник зла. Поэтому злом объявляется жертва.
В его психике нет места раскаянию, потому что раскаяние равно утрате контроля, что равно угрозе существованию. Он нуждается в том, чтобы дочери продолжали молчать и участвовать в фикции «хорошей семьи». Только тогда его образ «уважаемого мужчины» остаётся целым.
Он не воспринимает дочерей как отдельных людей. Для него они часть его тела, его собственность, отражение его статуса. Их телесная автономия — угроза его власти.
Психологический портрет матери: «А как жить без отца?»
Мать не жертва. Она соучастница через отрицание.
Когда дочери в подростковом возрасте намекали на происходящее, она «открестилась»: «Не говори глупостей. Ты всё придумала». Её главный аргумент: «А как вы будете жить без отца?»
Этот вопрос не забота. Это манёвр удержания системы. Она выбирает стабильность семьи, а не безопасность дочерей.
Психологически мать зависимая от партнёра женщина с низкой толерантностью к тревоге. Конфронтация с мужем равно угроза её идентичности как «жены и матери». Поэтому она отрицает реальность, чтобы сохранить иллюзию целостности.
Её молчание не слабость. Это активный выбор. И этот выбор имеет последствия: дочери усваивают, что их тело неважно, их боль — несущественна, а «семья» важнее их жизни.
Две стратегии выживания: почему одной легче, а другая — болеет
Старшая сестра выбрала разрыв. Это не «жестокость», а самосохранение. Она отказалась от ложной лояльности и построила новую идентичность за пределами травматической системы.
Младшая выбрала сохранение контакта. Она продолжает играть роль «хорошей дочери», чтобы не разрушить «семейный миф». Но это требует огромной психической энергии. Её тело платит за эту лояльность:
Три самопроизвольных аборта — телесный отказ от продолжения рода, в котором правит отец.
Хронический стресс, нарушения сна, синдром выгорания.
Сексуальная диссоциация.
И самое тревожное. Её сын демонстрирует ряд психосоматических особенностей развития: тревожность, сенсорная гиперчувствительность, нарушения сна.
Это не «плохая генетика». Это травма семейной тайны, переданная трансгенерационно.
Семейная тайна как эпигенетический триггер
Современная психосоматика и эпигенетика показывают: травма, которую не называют, не исчезает. Она встраивается в биологию.
Молчание матери, отрицание отца, подавление дочери — не «психологические проблемы». Это хронический токсичный стресс, который влияет на все.
Ребёнок младшей дочери родился не в «чистом поле». Он появился в поле непрожитого ужаса, невысказанной вины и подавленного гнева. Его нервная система с первых дней адаптировалась к миру, где опасность скрыта под маской нормальности.
Поэтому его тело «говорит» там, где мать молчит: через тревогу, гиперчувствительность. Он — носитель семейной тайны, которую никто не назвал.
Почему важно не просто «проработать», а разорвать молчание
Многие считают, что «главное — внутренняя работа». Это верно, но недостаточно.
Пока отец не назван преступником,
пока мать не признает своё соучастие,
пока семья продолжает жить в фикции «всё хорошо» —
травма остаётся активной.
Именно поэтому старшей сестре легче: она разорвала контракт молчания. Она позволила себе сказать: «Это было преступление. Я не обязана его покрывать».
Моя клиентка пока не готова к этому шагу. Но её душа и тело кричат. Так не должно быть!
Терапия в этом случае не про «прощение» и не про «восстановление отношений с родителями».
Терапия про восстановление справедливости, чтобы не тащить этот груз дальше.
Алгоритм работы с инцестом
Когда женщина начинает называть происходящее своими словами, даже в терапевтическом пространстве, происходят системные сдвиги:
Тело перестаёт быть полем битвы — снижаются соматические симптомы.
Репродуктивная идентичность восстанавливается, женщина перестаёт чувствовать себя «негодной матерью».
Границы становятся.
Сын получает шанс — не на «исцеление», а на то, чтобы расти в поле, где правда возможна.
Проработка инцеста это не возвращение в прошлое.
Это освобождение будущего.
Мой взгляд: молчание — предательство, правда — акт любви
Я убеждена:
Инцест — преступление.
Жертва не виновата.
Отец — агрессор, и «больной».
Мать — соучастница, если молчит.
И единственный путь к исцелению — не примирение, а восстановление справедливости, даже если она остаётся внутренней.
С уважением, пожеланием здоровья и верой в ваш потенциал,
Виктория Вячеславовна Танайлова
Системный психолог, психосоматолог, эксперт по эффективным стратегиям выхода из кризиса и болезней через активацию ресурсного состояния сознания
тел. +7 989 245-16-21, +7 993 315-16-21 (FaceTime, WhatsApp, Telegram)