Последнюю коробку с книгами Максим занес в прихожую и, прислонившись к косяку двери, вытер лоб. По его лицу расплылась счастливая, немного уставшая улыбка.
— Ну все, капитан. Груз доставлен. Наш корабль бросил якорь.
Я, Анна, стояла посреди гостиной, заваленной картонными коробками, и вдыхала этот особый запах — свежей краски, нового ламината и свободы. Наша свободы. После семи лет брака, из которых пять они скитались по съемным квартирам, эта двушка в панельной, но новостройке была не просто жильем. Она была Эдемом, крепостью, символом того, что все их лишения и экономия были не зря.
— Наш корабь, — тихо повторила я, подходя к нему и обнимая. — Только наш.
Мы обошли квартиру, как ритуал. Просторная гостиная, где уже стоял их диван-кровать, кухня с блестящей новой техникой, которую они выбирали вместе, и две заветные комнаты. Одна — их спальня, с коробками, где лежало постельное белье, подаренное моей мамой. И вторая, поменьше, пока абсолютно пустая, если не считать пары стульев у окна.
— Вот здесь, — я заглянула в нее, — будет детская. Или кабинет. Или просто гостовая. Как захотим.
— Сначала кабинет, — Максим обнял меня сзади, положив подбородок на макушку. — Я буду тут работать, а ты будешь приносить мне кофе. А потом… потом посмотрим.
Он многозначительно потрепал меня по плечу, и я рассмеялась. Мы мечтали о ребенке. И эта комната была самым материальным доказательством, что мечты сбываются.
Вечером, когда самые необходимые вещи были более-менее разобраны, а на кухне пахло пиццей, которую мы заказали в честь новоселья, раздался звонок в дверь.
— Родители? — спросила я.
— Должны быть, — кивнул Максим, направляясь к двери.
На пороге стояли его родители — Людмила Петровна и Николай Иванович. Свекор, молчаливый и спокойный мужчина, держал в руках небольшое фикусное дерево в горшке. А свекровь, Людмила Петровна, сияла улыбкой шире, чем мы с Максимом вместе взятые.
— Ну, наконец-то! Поздравляем с новосельем, детишки! — она буквально впорхнула в прихожую, расцеловала сына, потом меня, и сразу же начала снимать пальто, оглядываясь по сторонам критическим, хозяйским взглядом. — Фух, ну и натаскали же вы тут хлама. Но ничего, разберемся.
— Мама, это не хлам, это наша жизнь, — мягко парировал Максим, принимая от отца дерево. — Спасибо, пап.
— Чтобы в доме корни были, — смущенно буркнул Николай Иванович.
Людмила Петровна уже шла по квартире, громко комментируя все, что видела. Кухня ей понравилась, про спальню сказала «ну, ничего», но когда она подошла к порогу той самой, второй комнаты, ее лицо озарилось таким восторгом, будто она нашла клад.
— А вот это да! — протянула она, заходя внутрь и делая несколько шагов по пустому пространству. Ее голос гулко отдавался от голых стен. — Просторная! Светлая! Окна на восток, утром солнышко будет будить.
— Мы думаем пока под кабинет ее использовать, — сказала я, оставаясь в дверях.
Людмила Петровна повернулась к нам. Ее глаза блестели. Она обвела комнату широким жестом, словно представляя нам уже готовый интерьер.
— Хорошо, что вы купили двухкомнатную квартиру, — восторженно произнесла она, и в ее голосе прозвучали нотки триумфа. — Как раз для меня будет комнатка.
В воздухе повисла тишина. Гулкая, давящая. Я почувствовала, как у меня похолодели кончики пальцев. Это была не шутка. В ее тоне не было ни капли иронии. Это была констатация факта. Констатация давно принятого решения.
Максим первым нарушил молчание, нервно хихикнув.
— Мам, хватит шутить. Идемте, пицца остывает.
Но Людмила Петровна не двинулась с места. Ее улыбка не дрогнула, лишь стала немного загадочней, словно она знала нечто, чего не знали мы.
— Какие шутки, сынок? Я совершенно серьезно. В моей хрущевке сыро, сквозняки, да и одной скучно. А тут у вас такая светлая комнатка… Я свои сервант и торшер сюда поставлю. Будет уютно.
Я не находила слов. Я смотрела на ее самодовольное лицо, на растерянное лицо мужа, на гладкие стены нашей будущей детской и чувствовала, как по этим стенам только что пошли трещины.
— Людмила Петровна, — выдавила я наконец, и голос мой прозвучал хрипло. — Мы… мы эту квартиру для себя покупали.
— Ну я же не всю квартиру у вас займу! — засмеялась она, словно я сказала нечто абсурдное. — Только комнатку. Вам-то много надо? Молодые, сами справитесь. А я вам и обед всегда приготовлю, и приберу. Вам же легче будет.
Она прошла мимо меня, легко взмахнув рукой, и направилась на кухню, к запаху пиццы и к своему молчаливому мужу.
Я осталась стоять в дверях. Максим потянул меня за руку.
— Ан, не обращай внимания. Поболтала и забудет. Пошли.
Но я видела его глаза. Он был обескуражен. Он тоже понял, что это не шутка. Просто его защитная реакция — отмахнуться, сделать вид, что все в порядке.
Я вошла в пустую комнату. Утреннее солнышко, о котором она говорила, теперь казалось не добрым, а колким. Оно освещало не наши с мужем мечты, а призрак чужого серванта, чужого торшера и чужого, прочно обосновавшегося человека. И фраза «наша крепость» вдруг приобрела горький, зловещий привкус. Крепости, как известно, чаще всего берут изнутри.
Ночь после отъезда родителей прошла в гнетущем молчании. Мы с Максимом разбирали коробки, избегая смотреть друг на друга. Слова его матери висели в воздухе тяжелым, ядовитым облаком, отравляя радость новоселья. В голове у меня стучало: «комнатка для меня, комнатка для меня». Это звучало как приговор.
Лежа в постели, в полной темноте, я не могла уснуть. Слышала, как ворочается рядом Максим.
— Макс, — тихо позвала я, ломая это молчание. — Мы должны поговорить.
Он тяжело вздохнул, повернулся на бок, чтобы лицом ко мне. В свете фонарей с улицы я видела его напряженное лицо.
— О чем? О маминых глупостях? Не стоит.
— Глупостях? — я приподнялась на локте. — Ты действительно считаешь, что это просто глупость? Она сказала это абсолютно серьезно, Максим. Ты же сам видел.
— Видел, что она, как всегда, пошутила неудачно, — он потянулся и погладил меня по плечу, словно успокаивая ребенка. — Не забивай голову. Она всегда такая — говорит, не подумав. Забудь.
— Я не могу это забыть! — вырвалось у меня, и голос задрожал. — Это наш дом! Наша крепость, как ты сам говорил! А она заходит и так, запросто, заявляет, что это ее комната. Как ты себя почувствовал бы, если бы моя мама так сделала?
— Твоя мама так никогда не сделает, — он резко сел на кровати. — И причем здесь твоя мама? Речь о моей. И она не «заявляет», она... просто высказала мысль вслух.
— Мысль о том, чтобы переехать к нам? Максим, ты меня слышишь сам? Это ненормально!
— Анна, хватит накручивать! — его голос стал резче. — Она пожилой человек. Она прожила тяжелую жизнь, одна меня поднимала, пока папа на вахтах был. У нее эта старая хрущевка вся в трещинах. Она, может, просто помечтала вслух о светлой комнате, а ты уже драму разводишь!
Я почувствовала, как подступают слезы от бессилия. Он не хотел меня слышать. Он отгораживался от проблемы, прикрываясь сыновним долгом.
— Это не мечта, Макс! Это план. Ты не видел ее глаз. Она уже мысленно расставляла там свою мебель. Мы купили эту квартиру для нас. Для нашей будущей семьи. А не для того, чтобы в ней с первого дня поселилась твоя мать.
— Это же мама! — прорвалось у него, и в этих словах было отчаяние и раздражение. — Что ты хочешь от меня? Чтобы я позвонил и сказал: «Мамаша, не смей даже думать о нашей квартире»? Я не могу так с ней говорить!
— А почему нет? — у меня перехватило дыхание. — Почему ты не можешь установить границы? Я твоя жена! Это наш общий дом! И мне здесь должно быть спокойно и безопасно, а не так, чтобы я боялась, что в любой момент ко мне может подселиться родственник!
— Никто к тебе не подселяется! — крикнул он и встал с кровати, чтобы включить свет. Я зажмурилась от резкого света. — Прекрати этот спектакль! Одна фраза, и ты готова мать мою в монстра превратить! Она тебе зла не желает!
— Я не говорю, что она монстр! Я говорю, что она не уважает наши границы! И ты… ты ее в этом поддерживаешь!
Мы уставились друг на друга — он, разгневанный и красный, я — бледная и трясущаяся. Между нами выросла стена, и я впервые за семь лет брака почувствовала, что он не на моей стороне. Он по ту сторону баррикады, с той, чье имя «мама».
На следующее утро атмосфера в квартире была ледяной. Мы готовили завтрак молча, двигаясь по кухне, как два заряженных отрицательных полюса, отталкиваясь друг от друга.
И тут зазвонил телефон Максима. Он посмотрел на экран и вздохнул.
— Мама, — сказал он мне и взял трубку. — Алло, мам? Да, все хорошо.
Я прислонилась к столешнице, слушая его половину разговора.
— Да, спасибо, все на месте… Нет, не холодно, батареи греют хорошо… Ага… Ага…
Потом его лицо стало серьезным.
— Опять течет? С верхнего этажа? Ну что ж они, совсем?.. И что сантехник сказал?.. Понимаю… Да, знаю, что сыро. Конечно, для суставов вредно…
Он посмотрел на меня, и в его взгляде я прочитала смесь вины и укора. Весь их разговор был одним большим «Видишь, как ей плохо?».
— Ладно, мам, не переживай. Мы что-нибудь придумаем. Передавай привет папе. Да, я тебе позвоню.
Он положил телефон и долго смотрел в окно.
— Слышала? — наконец произнес он. — У нее с потолка опять течет. В углу плесень проступает. Врач говорил, что ей нельзя в сырости находиться.
Во рту у меня стало горько. Я все поняла. Это не было случайной шуткой. Это было начало операции под кодовым названием «Мне плохо, вы должны меня спасти». И мой муж был первым, кто попал под обстрел этого арсенала вины и манипуляций.
— Максим, — сказала я тихо, подходя к нему. — Я тебя очень прошу. Поговори с ней. Вежливо, мягко, но четко. Скажи, что мы рады видеть ее в гости, но жить вместе мы не готовы. Объясни, что у нас свои планы на эту квартиру. Это наш брак, наша жизнь. Защити их. Пожалуйста.
Он повернулся ко мне. В его глазах была борьба. Любовь ко мне и давно вбитое чувство долга перед матерью.
— Хорошо, — сдавленно выдохнул он. — Хорошо, я поговорю. Когда-нибудь.
Это «когда-нибудь» прозвучало как приговор. Я поняла, что ждать внятной реакции от него бесполезно. И если я хочу защитить свой дом, делать это придется мне одной. И эта мысль была самой пугающей из всех.
Прошла неделя. Напряжение между мной и Максимом никуда не ушло, но мы научились его игнорировать, погрузившись в быт. Я разбирала оставшиеся коробки, пытаясь обустроить быт, а он с головой ушел в работу, задерживаясь допоздна. Я понимала, что он просто бежит от проблемы, и от этого становилось еще горше.
Однажды вечером, когда я наконец-то расставляла книги на полке в гостиной, раздался звонок в дверь. В глазке я увидела Людмилу Петровну. Сердце неприятно екнуло.
Открыв, я попыталась натянуть вежливую улыбку.
— Людмила Петровна, здравствуйте. Мы вас не ждали.
— Так я ненадолго, без церемоний, — парировала она, уверенно заходя в прихожую и снимая пальто, будто так и было заведено. — Несу вам кое-какие вазочки, безделушки. Чтобы уют сразу создать, а то у вас как-то голо все еще.
Она протянула мне сумку, набитую старыми журналами и свертками. Я машинально взяла ее.
— Спасибо, но вы бы не беспокоились. Мы сами постепенно обустроимся.
— Сами-сами… А когда же это будет? — она прошла на кухню, оглядываясь. — Максим где?
— На работе.
— Все на работе, бедный. Домой приходит — а тут ни уюта, ни горячего. Ладно, ничего, я вас научу.
Я стиснула зубы, оставив сумку в прихожей. Она тем временем открыла холодильник, покритиковала содержимое, потом переставила банку с крупой на другую полку.
— Здесь ей будет удобнее, — заявила она, как заправский специалист по эргономике кухонного пространства.
— Людмила Петровна, не трудитесь, пожалуйста. Я сама разберусь.
— Да я с удовольствием, дочка! Не стесняйся.
Через полчаса она ушла, оставив после себя запах чужого парфюма и ощущение, что в мой дом без спроса вошел чужой человек и начала там хозяйничать. Я выбросила сумку с «безделушками» в мусорный бак у подъезда. Это было мелко, но это принесло минутное облегчение.
Но это был только цветочки. Через несколько дней, в субботу утром, раздался снова ее настойчивый звонок. На пороге стояли она и Николай Иванович, с трудом неся старенький, громоздкий сервант из красного дерева.
— Держите, отец, аккуратнее! — командовала Людмила Петровна. — Ну, что стоите? Помогите отцу занести!
Максим, растерянный, взял у отца один край. Я стояла как вкопанная, наблюдая, как они вносят в мою квартиру этот символ прошлого века, этот массивный памятник чужому вкусу и чужим воспоминаниям.
— Мама, а что это? — спросил Максим, устанавливая сервант в гостиной.
— А это тебе подарок на новоселье! От нас с папой. Я знала, что вам мебель покупать, вот и привезла. Почти новый! В своей хрущевке он мне уже не нужен, ремонт делать буду, все равно все выкидывать. А у вас тут как раз пусто, место есть.
Она посмотрела прямо на меня, и ее взгляд говорил: «Откажешься — оскорбишь».
— Людмила Петровна, мы… мы планировали здесь современную стенку поставить, — попыталась я возразить, чувствуя, как по мне расползается краска стыда и бессилия.
— Зачем тебе эта стенка за бешеные деньги? — фыркнула она. — Этот сервант — память. Качество! Смотри, какое дерево! Его на века. Вы молоды, не понимаете еще ценности вещей.
Николай Иванович молча смотрел в пол, явленно чувствуя себя не в своей тарелке. Максим хмурился, но промолчал. Он снова выбрал путь наименьшего сопротивления.
Сервант остался стоять в гостиной, как чужеродный астероид, врезавшийся в наш молодой интерьер.
Апофеозом стала «неделя ремонта», которую Людмила Петровна объявила по телефону в понедельник.
— У меня в ванной трубу меняют, вся квартира в пыли, невозможно находиться. Я поживу у вас несколько денёчков, пока не закончится, — заявила она тоном, не терпящим возражений.
И вот она здесь. Живет. Ее тапочки уверенно стоят в нашей прихожей. Ее халат висит на крючке в ванной. Она готовит на нашей кухне, громко комментируя качество моих сковородок и недостаточное, по ее мнению, количество соли в супе.
— Ты же мужа кормишь, Анна, — говорила она за ужином, в то время как Максим упорно смотрел в тарелку. — Мужчина должен чувствовать вкус еды, а не одну воду. Максим, я права?
— Нормальный суп, мам, — бурчал он.
— Ну вот, уже «нормальный». А должен быть «прекрасный»!
Я чувствовала себя в ловушке. В моем же доме. Я не могла расслабиться, прийти на кухню за чашкой чая, не нарвавшись на ее поучительные взгляды или советы. Она переставляла вещи в холодильнике, мыла полы со своим моющим средством, от которого пахло больницей, и постоянно намекала, как хорошо было бы, если бы ее «комнатка» уже была обустроена.
Однажды вечером я зашла в ту самую, вторую комнату, чтобы укрыться от нее хоть на пять минут. И замерла. На стуле у окна лежала ее кофта. Рядом на полу стояла ее сумка с вязанием.
Это была не просто вещь, забытая здесь. Это был маркер. Символический гвоздь, вбитый в пространство моей квартиры. Она уже не просто пришла погостить. Она начала обживать территорию. И мой муж, сидящий в соседней комнате перед телевизором, делал вид, что ничего не происходит.
Так называемый «ремонт» у Людмилы Петровны затянулся на неделю. Каждый день я надеялась, что вот сегодня она объявит о своем отъезде, но вместо этого она лишь сокрушалась о «недобросовестных сантехниках» и все прочнее обустраивалась в нашей квартире. Ее присутствие стало для меня фоновым шумом из постоянной критики, совкового парфюма и звуков телевизионных сериалов, доносившихся из гостиной с утра до вечера.
В ту субботу мы с Максимом пытались сохранить подобие нормальной жизни и пошли в магазин за продуктами. Когда мы вернулись, наша прихожая была заставлена двумя допотопными чемоданами и спортивной сумкой, из которой торчала гантель.
Из гостиной доносились голоса. Не только свекрови.
Сердце у меня упало. Я застыла на пороге, не в силах сделать шаг.
— Кто это? — прошептала я Максиму.
Он пожал плечами с видом человека, который уже просто плывет по течению, и зашел внутрей. Я последовала за ним.
В гостиной, развалясь на нашем диване и щелкая пультом от телевизора, сидел его младший брат, Алексей. Людмила Петровна сидела рядом, счастливая, как будто наступил момент полного семейного воссоединения.
— А вот и молодожены! — весело воскликнула она. — Смотри-ка, Лешенька, кто к нам пришел.
Алексей лениво поднял на нас глаза.
— Привет, — буркнул он и снова уткнулся в телевизор, переключая каналы.
— Объясните, что происходит? — спросила я, и голос мой дрогнул. Я смотрела на Максима, но он избегал моего взгляда.
— Да вот беда-то какая, — вздохнула Людмила Петровна, принимая трагический вид. — У меня не только трубы меняют. Соседи сверху затопили. Всю прихожую! Прямо потоп был. Жить там невозможно, сыро, грибок заведется. Алексею негде ночевать, он же в гостиной у меня жил. Вот я и подумала — ну куда мы денемся? Только к вам. Ненадолго, пока ремонт не закончится.
Я чувствовала, как земля уходит из-под ног. Один непрошеный гость — это было тяжело. Но двое? И один из них — Алексей, тридцатилетний бездельник, который сменил уже три работы за последний год и привык, что мамаша решает все его проблемы.
— Людмила Петровна, но здесь же нет места! — попыталась я возразить, пытаясь поймать взгляд мужа. — Максим!
— Места много! — парировала свекровь. — Я в той комнате, на раскладушке. А Леша тут, на диване. Он не помешает, правда, сыночек?
— Ага, — буркнул Алексей, не отрываясь от телевизора.
— Максим, мы можем поговорить на кухне? — сказала я сквозь зубы.
Он молча последовал за мной. Я закрыла дверь.
— Ты это серьезно? — зашипела я, стараясь говорить тихо, но голос срывался. — Они теперь тут жить будут? Вдвоем?
— Анна, успокойся, — он провел рукой по лицу. — У мамы правда потоп. Я звонил папе, он подтвердил. Куда им деваться? Выкинуть на улицу?
— А у них нет друзей? Знакомых? Ты не находишь, что это слишком странное совпадение — сначала твои трубы, потом потоп? Она специально все это подстроила, чтобы тут обосноваться!
— Хватит строить теории заговора! — резко сказал он. — Им негде жить. Мы не можем им отказать. Это моя семья.
— А я твоя семья? Или я уже просто соседка по квартире, которую ты не спросил, хочет ли она делить свой дом с твоим братом-тунеядцем и твоей матерью, которая нас ненавидит?
— Она тебя не ненавидит! И потерпи немного. Ремонт же не вечно будет длиться.
Но я видела по его глазам, что он и сам в это не верит. Он был в ловушке, и тащил в нее меня.
С того дня наша квартира перестала быть нашей. Она превратилась в странный коммунальный муравейник.
Алексей вел себя как типичный захватчик. Он оставлял после себя крошки и кружки на всех поверхностях. Его носки валялись на том самом диване, где мы с Максимом недавно смотрели фильмы, обнявшись. По утрам он занимал ванную на полчаса, и за дверью раздавались звуки его кашля и плевков. Он громко разговаривал по телефону, обсуждая свои бесконечные проблемы с работой и долгами.
Однажды я зашла на кухню и застала его за вскрытием банки с моим дорогим итальянским кофе, который я берегла для особых случаев.
— Можно тебя? — сказала я, стараясь сдержаться.
— А что? — он удивленно поднял на меня бровь. — Кофе как кофе. У мамы растворимый лучше.
Он не видел в своих действиях ничего предосудительного. Это был его мир, а мы в нем — лишь статисты.
Вечером того же дня я решила надеть свое новое шелковое платье, которое висело в шкафу в спальне. Я открыла дверь и ахнула. Платье было снято с вешалки и брошено на стул. А на его месте висела кожаная куртка Алексея, от которой тянуло запахом табака и перегара.
Я вышла из спальни, держа в руках свое мятое платье. Максим как раз вышел из ванной.
— Твоему брату негде повесить свою куртку? — спросила я ледяным тоном, показывая на платье. — Мой шкаф теперь и его?
Максим взглянул на платье, потом на меня, и на его лице я впервые увидела не просто усталость, а стыд.
— Леха, — позвал он брата, не повышая голоса. — Забери свои вещи из нашей спальни. Сейчас же.
Алексей что-то пробурчал из гостиной, но через минуту зашел и, не глядя на нас, забрал куртку.
Это была маленькая победа, но она не принесла облегчения. Потому что я понимала: они не просто гости. Они оккупанты. И они не собираются уходить. А мой муж, наконец-то начавший что-то замечать, все еще был слишком слаб, чтобы выгнать их вон.
Прошло еще несколько дней, каждый из которых был похож на предыдущий: унизительный, душный, наполненный постоянным чувством, что ты у себя в гостях. Я почти перестала готовить, питаясь бутербродами в одиночестве на кухне, пока «семейство» ужинало в гостиной. Максим пытался наладить какой-то диалог, но я отмалчивалась. Разговаривать было не о чем. Он видел проблему, но отказывался ее решать, и это было хуже, чем слепая уверенность, что все в порядке.
Однажды вечером, когда Алексей, как обычно, развалился на диване, а Людмила Петровна вязала в кресле, создавая иллюзию идиллии, она отложила спицы и посмотрела на нас с Максимом, сидевших за столом и пытавшихся делать вид, что мы заняты своими делами.
— Значит, так, дети, — начала она тем тоном, который предвещал нечто важное. — Я тут звонила в соцзащиту, консультировалась насмотрю своей пенсии.
Я насторожилась, почувствовав подвох. Максим перестал листать документы.
— И что? — спросил он осторожно.
— А то, что мне, как одиноко проживающей пенсионерке, доплачивают сущие копейки. А вот если бы я была прописана не одна, а, скажем, с семьей, да еще и в хорошей квартире, не в хрущевке, то доплата была бы существенной. Очень существенной.
В воздухе повисла тяжелая, густая тишина. Алексей даже выключил звук у телевизора.
— И к чему ты ведешь, мама? — тихо спросил Максим, хотя ответ был очевиден всем.
— А к тому, что мне нужно прописаться у вас, — Людмила Петровна произнесла это так же просто, как если бы попросила передать соль. — Это же просто формальность, бумажка. Я не буду вам мешать, я же и так тут почти живу. А так еще и пользу принесу — ну, вам-то не жалко? Деньги лишние никогда не бывают.
У меня в ушах зазвенело. Все предыдущие шаги — коробки, сервант, «временное» проживание — были лишь разминкой. Это был главный удар. Юридический, хладнокровный и необратимый.
— Нет, — вырвалось у меня. Голос прозвучал хрипло и резко. — Нет, Людмила Петровна. Это исключено.
Она медленно повернула голову в мою сторону, и ее глаза сузились.
— Это почему же, Анна? Я что, не член семьи? Я чужая своему родному сыну?
— Это наша с Максимом квартира! — я встала, чувствуя, как дрожат колени. — Мы ее покупали для себя. Мы не собираемся никого прописывать. Никого!
— Максим, — свекровь обратилась к сыну, игнорируя меня. — Ты как считаешь? Твоей матери, которая жизнь за тебя отдала, нельзя прописаться в твоей квартире? Ради ее же благополучия? Это просто печать в паспорте!
Максим был бледен. Он смотрел то на меня, полную решимости, то на мать, смотрящую на него с укором.
— Мам… я не знаю… — он растерянно провел рукой по волосам. — Это серьезно. Прописка… это не просто печать.
— А что это?! — вспылила она. — Я что, претендую на твою долю? Я хочу только прописаться! Чтобы мне на лекарства хватало! Ты хочешь, чтобы твоя мать бедствовала?
— Анна, — Максим посмотрел на меня умоляюще. — Может, действительно… это же просто прописка. Она не будет здесь жить постоянно. Ну, прописывают же люди родственников…
Я смотрела на него и не верила своим ушам. Он готов был капитулировать. Сдать наш единственный оплот без боя.
— Нет, Максим, — сказала я тихо, но так, чтобы слышали все. — Если ты это сделаешь, это будет конец. Ты слышишь? Конец нам.
Развернувшись, я ушла в спальню и захлопнула дверь. За спиной я слышала возмущенный голос свекрови: «Вот видишь, до чего дожил? Жена тебе указывает, можешь ли ты помочь родной матери!»
Я прислонилась к двери, и меня трясло. Я не знала, что делать. Его слабость и ее наглость поставили меня в тупик. Но где-то в глубине души зашевелилась мысль: правота — это хорошо, но против юридической хитрости нужны такие же юридические знания.
Я достала ноутбук. Мои пальцы дрожали, когда я вбивала в поисковик запрос: «Как выписать прописанного человека из квартиры без его согласия».
То, что я обнаружила, заставило мою кровь похолодеть. Статьи, форумы, истории таких же несчастных, как я. Все они кричали об одном: выписать человека, особенно близкого родственника-пенсионера, без его доброй воли — задача титаническая. Нужны были веские доказательства, что он не живет по месту прописки, долгие суды, нервы, время и деньги. И никто не гарантировал успех.
Одна фраза с форума врезалась мне в память: «Прописка — это не просто штамп. Это право пользования жильем. И если ваша свекровь зарегистрируется у вас, вы не сможете просто так взять и выгнать ее. Даже если она не является собственником».
Я закрыла ноутбук и поняла, что мы стоим на пороге катастрофы. Моя крепость могла пасть не из-за штурма, а из-за одной-единственной бумажки, которую мой муж, движимый чувством вины, мог поставить в паспорт своей матери.
Мне нужен был не скандал. Мне нужен был план. И первым шагом была консультация у профессионального юриста. Завтра же.
Юрист, молодая женщина с умными и усталыми глазами, подтвердила все мои худшие опасения. Выписать мать-пенсионерку без ее согласия — дело почти безнадежное, особенно если у нее нет другого жилья. Суды встают на защиту социально незащищенных слоев населения. Прописка — это ключ к нашему дому, и Людмила Петровна пыталась вырвать этот ключ у нас из рук с помощью закона.
Я шла домой с тяжелым сердцем и папкой распечаток, чувствуя себя солдатом, идущим на верную смерть. Но эта встреча дала мне нечто большее, чем знание, — она дала мне холодную, стальную решимость. Если нельзя предотвратить прописку законными угрозами, нужно было сделать так, чтобы Максим никогда на нее не согласился.
Дома меня ждала гробовая тишина. Алексей, слава богу, куда-то ушел. Людмила Петровна сидела в гостиной и смотрела телевизор, бросив на меня многозначительный взгляд. Максим прятался на кухне, делая вид, что разбирает почту.
Я прошла мимо свекрови, не говоря ни слова, и остановилась в дверях кухни.
— Нам нужно поговорить. Сейчас, — сказала я ему.
Он поднял на меня испуганный взгляд и кивнул. Мы прошли в спальню, единственное место, где можно было укрыться. Я закрыла дверь и прислонилась к ней.
— Я была у юриста, — начала я без предисловий.
Он помрачнел.
— Анна, зачем? Это же…
— Это необходимость! — прошипела я, сдерживаясь, чтобы не кричать. — Ты хоть понимаешь, что значит твоя «просто формальность»? Если мы пропишем твою мать, мы никогда не сможем ее выписать. Никогда, Максим! Она получит право жить здесь до самой смерти. По закону! Мы не сможем продать эту квартиру, не получив ее согласия. Мы не сможем сдать ее. Мы не сможем выгнать ее, если она, как и сейчас, решит здесь обосноваться. Это наш дом, но по документам у нее будет точно такое же право находиться в нем, как и у нас!
Он молчал, уставившись в пол, его руки сжимали край комода.
— Она этого не сделает, — глухо проговорил он. — Она же просто для доплаты…
— Ты в это действительно веришь? — я подошла к нему вплотную. — Посмотри вокруг! Она уже здесь живет! Она уже перевезла свои вещи! Она уже хозяйничает на моей кухне и раздает указания! Прописка для нее — не доплата, а финальный гвоздь в крышку нашего гроба! Нашего, Максим! Твоего и моего! Или ты уже забыл, что мы муж и жена?
— Я ничего не забыл! — он резко выпрямился, и в его глазах вспыхнул огонь. — Но я не могу вот так, одним махом, отказать собственной матери! Ты требуешь от меня невозможного! Ты хочешь, чтобы я стал бессердечным ублюдком?
— Я хочу, чтобы ты стал моим мужем! — голос мой сорвался, и я закричала, больше не в силах сдерживаться. — Я требую, чтобы ты защитил нашу семью! Нашу, черт возьми, семью! Откуда в тебе эта жалость к ней и это ледяное безразличие ко мне? Она прожила свою жизнь! А наша только начинается! Или ты хочешь, чтобы она прожила ее за нас?
Дверь в спальню приоткрылась, и на пороге возникла Людмила Петровна. Ее лицо было искажено обидой и гневом.
— Так вот как вы обо мне отзываетесь? — ее голос дрожал. — Я прожила свою жизнь? Я, которая ночи не спала, когда ты, Максим, в больнице лежал? Я, которая последнее отрывала от себя, чтобы ты учился? А теперь я мешаю в вашей счастливой жизни? Я тебе не мать больше? Ты меня на улицу выгнать готов ради своей…
— Выйдите, — холодно сказала я, поворачиваясь к ней. — Это наша спальня. Выйдите и закройте дверь.
Она остолбенела от такой наглости. Она ожидала, что я буду оправдываться, что Максим станет ее защищать.
— Максим! — взвыла она. — Ты слышишь, как она с твоей матерью разговаривает?
Максим стоял, как громом пораженный, глядя на нас обеих. Он был разорван пополам, и это зрелище было одновременно жалким и ужасным.
— Мама, выйди, пожалуйста, — тихо, почти беззвучно произнес он.
Людмила Петровна ахнула, как будто он ударил ее ножом в сердце. Без единого слова она захлопнула дверь с такой силой, что задребезжали стекла в окне.
Мы остались одни. Глухая тишина, нарушаемая лишь моим прерывистым дыханием и его тяжелым взглядом, полным страдания.
— Ты довольна? — прошептал он. — Довольна тем, что сделала?
— Нет, — выдохнула я, и вдруг все силы покинули меня. Я села на кровать. — Я не довольна. Я в аду. И ты меня в него тащишь. Я больше не могу так, Максим. Выбирай. Или ты сейчас же идешь и четко, ясно и окончательно говоришь ей, что ни о какой прописке и речи быть не может, что это наш дом, и мы решаем, кто здесь будет жить. Или… или я ухожу.
Я сказала это. Произнесла вслух то, что витало в воздухе все эти недели. Я смотрела на него, затаив дыхание, ожидая его реакции. Будет ли это шок? Гнев? Раскаяние?
Он посмотрел на меня, и в его глазах не было ни того, ни другого, ни третьего. Там была лишь усталость. Бесконечная, всепоглощающая усталость.
— Не дави на меня, Анна, — он повернулся и вышел из спальни, оставив меня одну.
Я осталась сидеть на краю кровати, слушая, как за стеной его мать закатывает истерику. Я предложила ему выбор, а он просто ушел от него. И в этот момент я поняла, что, возможно, уже все потеряла. Не дом. А мужа.
Той ночью я не сомкнула глаз. Лежа рядом с неподвижным, но не спящим Максимом, я переживала каждый момент нашей ссоры снова и снова. Его уход из комнаты, его отказ сделать выбор — это был не просто удар. Это был щелчок, переключивший во мне какой-то тумблер. Отчаяние и истерика уступили место холодной, безжалостной ясности. Если он не может защитить наш дом, значит, это придется сделать мне. Одной.
С того утра я объявила «холодную войну».
Первым делом я перестала готовить. Когда Людмила Петровна в десять утра вышла на кухню с видом полноправной хозяйки и спросила, что я планирую на обед, я, не отрываясь от ноутбука, спокойно ответила:
— Себе я сделаю салат. Вам, я думаю, Алексей поможет. Или Максим. У меня работа.
Она остолбенела. Ее рычаг влияния — еда и забота — был выбит у нее из рук.
— Как это? Мужчинам нужно горячее! Максим на работе обедает черт знает чем!
— Максим взрослый человек. Если захочет горячее, сходит в столовую или приготовит сам, — я подняла на нее безразличный взгляд. — Я не ваша домработница и не кухарка.
В тот день я заказала себе пиццу и ела ее в спальне с таким видом, будто это изысканный ресторанный ужин. Максим молча ходил по квартире, как призрак. Алексей что-то жарил себе яичницу, устроив на плите пожар и заляпав все жиром.
Вторым шагом я установила границы. Я пошла в хозяйственный магазин и купила новый замок на нашу спальню. Когда Максим спросил, зачем, я ответила:
— Чтобы у меня было хотя бы одно место в этом доме, куда я могу уйти и быть уверенной, что меня не потревожат. Где на моих вещах не будет висеть чужая одежда.
Я сменила замок сама, отверткой, чувствуя на себе тяжелый взгляд свекрови из гостиной. Теперь на ночь и уходя из дома, я запирала спальню на ключ, который носила с собой.
Третьим, и самым важным шагом, стала подготовка. Я снова пошла к юристу, на этотпусту с блокнотом и конкретными вопросами.
— Что мне делать, чтобы предотвратить прописку, если муж будет настаивать? — спросила я.
Юрист, женщина по имени Виктория, внимательно меня выслушала.
— Если вы оба собственники, то для регистрации человека потребуется ваше нотариальное согласие. Без него ничего не сделают. Вы можете написать заявление у нотариуса о своем категорическом несогласии на вселение и регистрацию кого бы то ни было без вашего личного одобрения. Это не железобетонная защита, но серьезный предупредительный выстрел.
В тот же день я сходила к нотариусу и составила такое заявление. Один экземпляр остался у меня, второй я положила в семейный сейф. Теперь, если Максим попробует что-то сделать за моей спиной, у меня будет официальный документ.
Но бумаги — это одно. А жизнь — другое. Мне нужны были доказательства. Доказательства того, что происходит в моем доме.
Однажды вечером, когда Людмила Петровна, Алексей и Максим собрались в гостиной за просмотром какого-то ток-шоу, я вышла к ним. Я включила диктофон на телефоне и положила его в карман халата.
— Людмила Петровна, — начала я, и все трое обернулись на меня. — Давайте еще раз вернемся к вопросу о вашем проживании. Когда вы планируете вернуться к себе? Ремонт, как я понимаю, уже давно закончен.
Людмила Петровна фыркнула, не отрывая глаз от телевизора.
— Какое тебе дело? Я в гостях у сына. Хочу — живу, хочу — ухожу.
— Вы живете здесь без моего согласия уже три недели. Это не гости, это незаконное вселение.
Максим вскочил.
— Анна, прекрати!
— Нет, Максим, я не прекращу. Я хочу услышать ответ. Алексей, а вы что здесь делаете? У вас тоже ремонт?
Алексей что-то невнятно пробормотал, отводя взгляд.
— Они остаются здесь столько, сколько я скажу! — закричала Людмила Петровна, вскакивая с кресла. Ее лицо исказила злоба. — Это квартира моего сына! А значит, и моя! Я имею полное право здесь находиться! А ты, если не нравится, можешь съезжать! Место освободишь!
— Мама! — ахнул Максим.
— Что «мама»? Она тебе вся жизнь испоганила! Я тебе хорошую невесту присмотрела, а ты эту… нашел! И теперь она меня из дома сына выгоняет! Да я сюда прописаться приду! Я вам покажу! Вы еще все у меня тут попляшете!
Я стояла и молча слушала этот поток ненависти. Мой диктофон записывал каждое слово. Каждую угрозу. Каждое свидетельство ее истинных намерений.
— Вы слышите это, Максим? — тихо спросила я, глядя на своего мужа. Его лицо было белым как полотно. — «Пропишусь». «Вы все у меня тут попляшете». Это та «безобидная» прописка для доплаты к пенсии?
Я развернулась и ушла в спальню, щелкнув замком. Я остановилась, прислонившись к двери, и вынула телефон. Палец дрожал, когда я нажимал на кнопку «остановить запись».
У меня было оружие. Теперь нужно было решить, когда и как его применить. Война была в самом разгаре, и я больше не была беззащитной жертвой. Я была генералом, готовящим решающее контрнаступление.
Тот вечер и последующая ночь прошли в зловещей тишине. Я не выпускала телефон из рук, периодически прослушивая запись. Каждое слово, каждый злобный выкрик моей свекрови подтверждал мою правоту. Это была не просто ссора, это был документ, фиксирующий захват власти.
Максим не ложился спать. Я слышала, как он ворочается на диване в гостиной. Пустое место рядом со мной в кровати кричало о пропасти между нами. Но сейчас мне было не до примирений. У меня был план.
Утром я проснулась с ледяным спокойствием. Я приняла душ, оделась в темный, строгий костюм, собранный как на войну. Выйдя на кухню, я увидела привычную картину: Людмила Петровна жарила яичницу, возмущаясь, что сковородки у меня «не те». Алексей ковырял в зубах. Максим пил кофе, уставясь в стол.
Я молча налила себе кофе и села напротив мужа.
— Максим, нам нужно завершить этот разговор, — сказала я тихо, но четко. — Сегодня. Сейчас.
Он поднял на меня измученные глаза.
— Анна, давай не будем…
— Нет. Мы будем. Я больше не могу жить в этом цирке. Или они уходят, или ухожу я.
Людмила Петровна резко развернулась у плиты, держа в руке горячую сковороду.
— Опять начинается! Опять ты сына моему против меня настраиваешь! Не надоело?
— Вам должно быть виднее, надоело или нет, — парировала я, не отводя взгляда от Максима. — Вы здесь главная режиссер.
— Ах так! — она швырнула сковородку на плиту, и жир забрызгал стену. — Знаешь что, я не позволю так с собой разговаривать! Я мать! Я заслужила уважение!
Она сделала несколько театральных вздохов, прижимая руку к сердцу.
— Ой, сердце… колет… Максим, у тебя есть валерьянка? Эта стерва мне покоя не дает, доведет до инфаркта…
Я наблюдала за этим спектаклем с холодным любопытством. Максим встревоженно вскочил.
— Мама, садись, принесу воды.
— Не надо воды! — ее голос стал слабым и жалобным. — Вызови скорую… Мне плохо… очень плохо… Она меня добивает…
Алексей наконец оторвался от своего телефона, глаза его округлились. Максим, бледный как смерть, уже набирал номер на своем телефоне.
— Максим, не надо, — сказала я спокойно.
— Ты что, не видишь, ей плохо! — крикнул он на меня.
— Я вижу, что она великолепная актриса.
Пока он разговаривал с диспетчером, Людмила Петровна перебралась в кресло в гостиной, закатывая глаза, кряхтя и стеная. Она ловила воздух ртом, драматично хватая Максима за руку.
— Сыночек, не отпускай меня… она меня в гроб вгонит…
Через пятнадцать минут приехала скорая. Два фельдшера, мужчина и женщина, вошли в квартиру. Людмила Петровна тут же оживилась.
— Доктор, спасите! — запричитала она, обращаясь к женщине. — Невестка… гонит меня на улицу… из дома сына! Я вся дрожу, сердце выскакивает… давление, наверное, за двести! Хочу с сыном пожить, старую мать понять, а она… она ведьма!
Она рыдала, указывая на меня дрожащим пальцем. Фельдшер-женщина бросила на меня оценивающий, неодобрительный взгляд. Максим стоял в полной прострации, не зная, куда деться.
Я медленно подошла к ним. В руке я держала свой телефон.
— Доктор, прежде чем вы сделаете какие-то выводы, — сказала я абсолютно спокойно, — у меня есть аудиозапись, сделанная вчера вечером. Я думаю, она прояснит клиническую картину.
Людмила Петровна замерла с открытым ртом. Ее слезы мгновенно высохли.
— Что? Какая запись? Ты что, подслушивала? Максим, ты слышишь, что она творит?
Я включила запись. Из динамика телефона раздался ее собственный голос, злой, полный ненависти и абсолютно здоровый: «Они остаются здесь столько, сколько я скажу! Это квартира моего сына! А значит, и моя! Я имею полное право здесь находиться! А ты, если не нравится, можешь съезжать! Место освободишь!... Я сюда прописаться приду! Я вам покажу! Вы еще все у меня тут попляшете!»
В квартире повисла оглушительная тишина. Было слышно, как за стеной плачет ребенок. Фельдшер-мужчина поднял брови. Его напарница отвела взгляд от меня и внимательно посмотрела на Людмилу Петровну, чье лицо из бледного стало багровым.
— Это… это подделка! — выдохнула она. — Она смонтировала!
— Запись не редактировалась, — холодно сказала я. — При необходимости я предоставлю ее для экспертизы. Доктор, как вы видите, проблем с сердцем и давлением у женщины, способной так кричать и угрожать, нет. Речь идет о семейном конфликте, который она пытается разрешить путем симуляции и манипуляции.
Фельдшер-мужчина кивнул и наклонился к Людмиле Петровне.
— Сударыня, вам все же измерить давление? Или вы признаете, что чувствуете себя лучше?
Она отшатнулась от него, как от прокаженного.
— Убирайтесь! Все убирайтесь! Это мой дом! Все в сговоре против меня!
Она рыдала уже по-настоящему, но теперь это были слезы бессильной ярости, а не искусной игры. Ее бенефис провалился. Ее главное оружие — жалость — было сломлено железобетонным доказательством.
Фельдшеры, пожав плечами, собрали аппаратуру и ушли, бросив на прощание: «Вызывайте, если будет реальное ухудшение».
Дверь закрылась. В квартире остались мы четверо. И гробовая тишина, которую на этот раз нарушил Максим.
Он подошел к креслу, где его мать, всхлипывая, пыталась собрать остатки своего достоинства. Он смотрел на нее не с жалостью, а с отвращением и бесконечной усталостью.
— Хватит, мама, — сказал он тихо, но так, что дрогнул воздух. — Твое представление окончено. Ты и Алексей собираете вещи и уезжаете. Сейчас же.