Весна приходила на равнину не зеленью, а пылью. Редкие дожди лишь на миг прибивали её к потрескавшейся земле, и тогда в воздухе стоял запах сырой глины. Этот запах был знаком Харо с тех пор, как он себя помнил. И теперь он звучал как приказ: пора.
Он шёл во главе своего клана — два десятка человек, мужчин, женщин, детей, переживших пять зим. Они несли свёртки с вяленым мясом горных козлов и дроблёным зерном дикой полбы, мешки с кремнёвыми отщепами, тщательно отобранными у подножия Синих Гор, кожаные бурдюки, наполненные ключевой водой. Шли десять дней. Шли, потому что так делали всегда. Сюда водил его отец. Дед водил его отца. Цепочка уходила в туман прошлого, дальше, чем хранила память. Они шли, и пыль оседала на их ногах серым саваном.
Цель была одна: Холм.
Они подошли и увидели знакомую картину: холм уже окружали группы людей, занятых размеренной, невесёлой работой. С других направлений, без кличей и сигналов, тихо стекались группы. Люди Длинных Копий с востока, чьи женщины носили в волосах перья журавля, а мужчины — шрамы в виде трёх параллельных линий на груди. Люди Быстрой Реки с юга, с татуировками волн на щеках. Были и одиночки, странные, молчаливые, пришедшие из дальних долин. Языки их были разными, жесты — разными, но взгляд у всех был одинаково усталым и отрешённым, и на спинах они несли одно и то же: широкие лопаты из костей тура, кирки из рога, корзины, сплетённые из ивняка.
Холм встретил их молчанием. Это была уже не та зубчатая громада, о которой пели древние песни. Сотни весен и зим сгладили его. Теперь это был большой, пологий курган, поросший жёсткой бурой травой. Лишь кое-где из земли, словно рёбра колоссального зверя, проступали верхушки исполинских Т-образных камней. Работа шла веками. Медленно, неумолимо.
Никто уже не помнил, почему. Предания путались. Одни шептали, что в камнях застыли духи предков, и их надо укрыть от гнева неба. Другие — что это каменные язвы, отравляющие воду. Третьи говорили о снах, что вытекают из камня и отравляют мир. Истина стёрлась, как рисунки охры под ливнями тысячелетий. Но одно знали твёрдо: Холм надо засыпать. Это был Долг. Священный, тяжкий, не имеющий конца.
Харо, как глава рода, явился на Совет у огня в первую же ночь. Огонь разводили в старой котловине у подножия — «месте для слов». Старейшины сидели в кругу. Самый древний из них, слепой старик Орх из народа Тенистых Дубрав, чьё тело было похоже на высохший корень, заговорил первым.
— Снова мы собрались. Принесли пищу. Принесли руки. Память уходит. Причина уходит. Сила уходит из мира. Но Долг остаётся. Долг земли — принять камни. Наш долг — дать ей землю. Начать завтра с восходом.
Никаких обсуждений не последовало. Но Харо поймал взгляд старейшины людей Быстрой Реки — женщины по имени Ила. В её взгляде была не спорность, а какая-то иная глубина. Она молча кивнула Харо, и в этом кивке было признание общей ноши. Харо заметил, что края её плаща украшены вышитыми узорами — не волнами её народа, а странными, ломаными спиралями, которые казались знаком, но не сообщением. Он видел, как взгляд слепого Орха, казалось, скользнул в сторону её плаща, и тонкие, высохшие губы старика на мгновение сжались, словно от вкуса чего-то горького. Это не было осуждением. Это было знаком того, что узоры эти — часть тихой полемики, длящейся дольше, чем жизнь любого из них. А у одного из старейшин Длинных Копий, Харо заметил, на запястье болтался не браслет, а связка мелких, гладких камушков — ровно двенадцать штук, перебираемых пальцами в определённом порядке, будто отсчитывающих что-то беззвучно.
На следующее утро началось.
Работа была каторжной, знакомой до тошноты. Копали не у Холма, а в полутора днях пути к северу, у края высохшей речной террасы. Работали группами. Харо увидел, как двое его юношей помогли вытащить застрявшую кирку старику из людей Длинных Копий. Помогли молча.
Дети и старики собирали щебень. Потом начиналась переноска. Живые цепи растягивались на всё расстояние. Тяжёлые корзины, наполненные влажной землёй, передавались из рук в руки. Солнце пекло немилосердно. Пыль стояла густым столбом.
Люди падали от изнеможения. В прошлое поселение сломал ногу юноша. Его оставили с двумя старухами, но он умер от горячки. Его кости очистили и окрасили охрой в дороге домой — единственная понятная память.
Харо работал молча. Он думал о своём сыне, Эрете, который впервые нёс полную корзину. В глазах мальчика плавал немой вопрос: «Зачем?» Харо не мог дать ответа. Он знал только, что должен научить сына таскать землю. Как научил его отец.
В перерыв у ручья к нему подошёл племянник, Лан.
— Дядя Харо, — прошептал он. — Вчера мы нашли кость. Человека. Рядом лежала такая же кирка из рога, но… она была словно спекшаяся с камнем. Мы закопали обратно.
Харо посмотрел на него.
— Это кость того, кто таскал землю до нас. Его Долг кончился. Наш — нет. Неси свою корзину, Лан.
Ночи были страшнее дней. Когда солнце садилось, лагерь затихал. Кострам не давали разгораться. Сидели близко друг к другу, прислушиваясь к тишине.
И Они приходили.
Это не было явью. Но Их приход ощущался физически. Воздух на окраинах сгущался, становился вязким. Шорохи ночных тварей замирали. Наступала тишина, настолько полная, что в ушах звенело. И в ней появлялось… присутствие. Уверенность, что что-то смотрит сквозь тебя, сквозь время.
Харо, лежа без сна, чувствовал этот взгляд на своей спине — холодный, изучающий. Во рту появлялся металлический привкус, как от старой крови. Кончики пальцев слегка немели. Пространство вокруг койки начинало дышать собственной, нечеловеческой жизнью — оно пульсировало, сжималось и растягивалось, как живая плёнка на воде, делая близкое далёким, а твёрдое — зыбким. Иногда на фоне неба угадывалось движение — не шаг, а смещение пространства. И тогда в темноте проявлялось свечение. Холодное, безжизненное. Точки схода линий неведомой геометрии. Они не мигали. Они просто были. И от них шло ощущение давления в висках.
— Духи не спят, — бормотал во сне старик Орх. — Они сторожат сон. Или сторожатся от сна.
Иногда кто-то не выдерживал. В прошлом году девушка из народа Быстрой Реки побежала в ночь. Её нашли живой, но пустой. Она позволяла кормить себя, но в ней не осталось ничего своего.
А в этот раз случилось иначе. Группе подростков, в том числе и Лана, поручили сходить к дальнему ручью за глиной для очагов. Их было пятеро. Ушли на рассвете. К вечеру их не было.
Мужчины, в том числе Харо, взяли копья и факелы и пошли по следам. Они нашли их у ручья.
Вернулся один. Мальчишка по имени Элим. Он сидел, прижавшись к валуну, и смотрел перед собой широко открытыми глазами, в которых осталась лишь бездонная, зеркальная пустота. Он дрожал. Его пальцы были в крови.
Остальных нашли рядом. Четверо парней. Они лежали на спине, выстроившись в ровную линию. Глаза открыты, смотрят в небо. В них застыло выражение потрясения, перешедшего за грань. Они не дышали. Жизни не осталось и следа. Ни ран, ни следов борьбы.
Элим бормотал: «…сначала Ур сказал, что ему холодно. Потом Таш стал кричать, чтобы они убрали руки… но рук нигде не было. Потом Лан… Лан упал на колени и стал смотреть на холм. И они все… легли. Сами легли. И смотрели в небо. А в небе… не было звёзд. Только… только одно. Оно смотрело вниз. Я побежал.»
Харо осмотрел место. На мягкой земле он увидел отпечатки. Похожие на ступни, но слишком длинные, слишком узкие, с бороздами между «пальцами», будто ступало нечто тяжёлое и влажное, или земля стелилась под незримой тяжестью. На склоне холма напротив почва была взъерошена, будто её вспахало гигантским когтем.
Ила подошла и положила руку на плечо Харо. Её глаза были полны старой скорби.
— Моя правнучка, в прошлый раз… Она теперь носит воду, молчит и улыбается солнцу. Иногда плачет по ночам, но не помнит, о чём. Это не смерть. Это дыра в мире. Они берут не тела. Они берут… то, что делает нас нами.
Она коснулась края своего плаща со спиралями.
— Мы пытаемся помнить иначе. Не именами. Не историями. А вот этим. Узором пустоты. Но и это стирается. Орх прав в одном — окончательное лекарство только одно: чтобы не осталось ничего, что можно вспомнить.
Тела принесли в лагерь. Их похоронили здесь же, у подножия Холма. Орх прошептал: «Пусть земля, которую вы несли, примет вас и укроет. Может быть, теперь вы уснёте по-настоящему».
После этого работа продолжилась с удвоенной, отчаянной силой. Люди вбивали в склоны свою ярость и горе. Новый слой земли лёг на курган. Ещё на ладонь ниже стали те немногие камни, что ещё выступали.
Сезон подходил к концу. Запасы таяли. Силы были на исходе.
В одну из последних ночей Харо не спал. Он вытащил из потаённого мешочка у пояса маленький, гладкий камешек — не кремень, а кусок того самого известняка, что брали у Холма. Он подобрал его в свой первый сезон, мальчишкой. Держать его было опасно и стыдно — это была нить, связывающая с проклятым местом. Но выбросить он не мог. Это был его личный, тайный бунт против всеобщего забвения. Он перекатывал камень в пальцах и вспоминал не Долг, а жизнь. Настоящую жизнь. Осеннюю охоту в дубовых рощах и долгую, злую ссору с братом из-за того, кому достанется шкура убитого оленя — ссору, закончившуюся дракой и разбитыми губами, а потом — неловким примирением у общего очага. Запах смолы и пота во время починки крыши шалаша после ливня. Вкус тёрна, собранного с женой, терпкий и чистый, от которого сжимались скулы, а она смеялась, выплёвывая косточки, и этот смех был громким и лёгким, как плеск воды. А потом — её слёзы в ту ночь, когда умер их первый, не проживший и лунного цикла сын, слёзы, которые он не мог остановить, а мог лишь молча держать её руку. Эти воспоминания, и горькие, и светлые, теперь казались хрупкими, как лёд на весенней луже, готовые провалиться в пустоту под ними. Долг стирал не только ужас. Он стирал всё. Подменяя пёструю, шершавую ткань жизни однообразной тяжестью корзины.
Наступил день последнего ритуала.
Все собрались на вершине кургана. Ветер гулял по равнине, вздымая пыль. Старейшины вышли вперёд. В их руках были только горсти земли — той самой, что они таскали весь сезон.
Слепой Орх поднял иссохшую руку. Горсть сухой земли просочилась сквозь пальцы. Его голос шумел, казалось, из толщи холма.
— Мы пришли! Мы сделали, что могли! Мы не знаем имён тех, кто начал! Мы забыли причину! Мы теряем силу помнить! Но мы помним Долг! Земля, прими это! Камни, спите крепче! Мы… мы уходим, чтобы помнить, что нужно забыть!
Он бросил остатки земли под ноги. Остальные сделали то же самое. Сотни горстей земли были подняты и вновь брошены. Бессмысленный, необходимый жест.
Потом все развернулись и стали спускаться. Не оглядываясь. Правило.
Внизу группы стали расходиться. Не было прощаний. Лишь кивки, взгляды, полные усталой решимости.
Харо повёл свой клан на северо-запад. Эрет шёл рядом.
— Отец, — тихо спросил он. — Мы придём снова? В следующую весну?
Харо положил руку на затылок сына. Рука была тяжёлой, как камень.
— Мы придём. Пока не кончится Долг.
— А когда он кончится?
Харо остановился. Он обвёл взглядом своих людей — усталые лица, опущенные плечи. Он увидел Илу в толпе её сородичей. Она поймала его взгляд и медленно подняла руку ко лбу, а затем прижала ладонь к груди. Не прощание. Клятва.
— Он кончится, — сказал Харо, и голос его был плоским и сухим, как потрескавшаяся земля вокруг, — когда некому будет приходить. Когда холм сравняется с равниной. Когда никто не вспомнит дорогу. Тогда. Не раньше.
Он резко повернулся и зашагал вперёд, спиной к Холму. Его рука невольно сжала мешочек с камешком у пояса, а затем разжалась. Он не выбросил его. Он просто перестал чувствовать его тяжесть, как перестал замечать тяжесть собственного сердца. Забвение начиналось здесь, в этом шаге. Никто из его клана не оглянулся.
Они шли, унося с собой молчание. Впереди лежала долгая дорога домой. Они шли, чтобы забыть. Шаг. Ещё шаг. Пыль забивалась в следы, заметая дорогу назад. С каждым шагом Холм позади становился не местом, а отсутствием места. Не памятью, а формой забвения. Так и было нужно.