Две полоски. Они лежали на краю белой раковины, такие хрупкие и такие невероятные. Аня не могла оторвать от них взгляд, прижимая ладонь к еще плоскому животу. В ушах звенела тишина, нарушаемая лишь бешеным стуком сердца. Счастье было таким острым, что почти причиняло боль.
— Миш! — крикнула она, и голос дрогнул. — Миша, иди сюда!
Из гостиной донеслись торопливые шаги. Миша появился в дверях ванной, смартфон в руке, на лице — смесь тревоги и вопроса.
— Что случилось?
Аня молча указала на тест. Сначала он не понял, щурясь. Потом взгляд сфокусировался, брови поползли вверх, и рот медленно открылся.
— Правда? — выдохнул он.
Она кивнула, и в следующую секунду он уже обнимал ее, кружа в тесном пространстве, смеясь каким-то сдавленным, восторженным смехом.
— Родная моя! Да ты гений! Наконец-то!
Они вывалились в коридор, дурачась, перебивая друг друга. Миша уже рисовал планы: надо смотреть на коляски побольше, переставить мебель в спальне, позвонить родителям. Аня сияла, вцепившись в его майку.
— Давай не сразу всем, а? — попросила она. — Пусть это будет наша маленькая тайна сегодня. Только наша.
— Согласен! — Миша поцеловал ее в макушку. — Закажем суши? Отпразднуем?
Их вечер был наполнен смехом, нелепыми предложениями имен и теплой, пушистой надеждой. Казалось, ничто не может нарушить эту хрупкую, совершенную радость.
Звонок в дверь раздался, когда они уже собирались спать. Миша нахмурился, взглянул на часы.
— Кого черт в десять вечера...
Он посмотрел в глазок и обернулся к Ане с кривой улыбкой.
— Мама. С сумками.
Людмила Петровна вкатилась на кухню как свежий, пахнущий ночным воздухом и дорогими духами ветер. Она ставила на стол контейнеры с пирогом, салатом, оглядывала квартиру профессиональным взглядом командира, проверяющего гарнизон.
— Здравствуйте, птички! Не спите? Я мимоходом, с банкета у Лидочки. Ну, вы знаете, нельзя же старикам оставлять. Все лучшее — детям.
Она расцеловала Мишу, сухо прикоснулась щекой к Ане и принялась хозяйничать, доставая тарелки. Аня поймала на себе ее оценивающий взгляд, скользнувший от лица к талии. Сердце екнуло. Свекровь что-то знала? Или чуяла?
Разговор тек о пустом: о ремонте у соседей, о ценах, о здоровье деверя. Людмила Петровна пила чай, расспрашивала Мишу о работе. Аня молчала, чувствуя, как праздничный пузырь внутри нее начинает сжиматься под напором этого визита.
— А ты, Анечка, что-то бледная, — вдруг отчеканила свекровь, ставя чашку с легким звоном. — Здоровьем не шути. В вашем-то положении это самое главное.
В кухне повисла тишина. Миша замер с куском пирога. Аня почувствовала, как кровь отливает от лица.
— В каком... положении? — тихо спросила она.
— Ну, как же, — Людмила Петровна улыбнулась широко, но глаза остались холодными, изучающими. — Мишенька мне намекнул, что вы... готовитесь. Мы же семья. От меня нечего скрывать.
Миша покраснел и заерзал на стуле.
— Мам, мы хотели попозже...
— Что «попозже»? — голос свекрови зазвенел, как сталь. — Такая новость! Это же благословение! Я так счастлива!
Она встала, сделала несколько шагов по кухне, а затем резко обернулась. Вся показная радость слетела с ее лица, сменившись деловым, жестким выражением.
— А теперь о главном. К вопросу надо подходить стратегически. В декрет пойдёт Миша!
Аня не поняла. Она буквально не поняла смысл произнесенных слов. Они повисли в воздухе абсурдным, нелепым сочетанием звуков.
— Что? — только и смогла выдохнуть она.
— Ты слышала меня, — свекровь говорила четко, отчеканивая каждое слово. — Миша идет в декрет. А ты ищи работу получше, стабильнее. На фрилансе что заработаешь? Крохи. А Мишины декретные — это серьезные деньги. И ему отдых нужен, он с работы еле ноги волочит. А ты молодая, энергичная. В нашей семье всегда бабы пашут, а мужчины головой думают. Так что вопрос решен.
Миша сначала фыркнул, решив, что это неудачная шутка.
— Мам, ну что ты... Какой декрет? Я отец...
— Именно что отец! — перебила его Людмила Петровна, подходя ближе и тыча пальцем в воздухе. — Имеешь полное право по закону! Я всё изучила. Ты же сам говорил, что с работы устал как собака! Это шанс и передохнуть, и с ребенком время провести, и деньги получить. Идеально!
Аня смотрела на мужа. Он перестал улыбаться. Он слушал. И в его глазах, куда она вглядывалась, ища поддержки, промелькнуло нечто странное — не возмущение, а... задумчивость. Словно он взвешивал.
— Мама, это как-то резко... — пробормотал он, но уже без прежней уверенности.
— Резко? Жизнь резкая! — парировала свекровь. — Анечка умная девочка, она все поймет. Подумаешь, поработает. Зато муж дома, за хозяйством присмотрит, за малышом. Ты же хочешь лучшего для семьи?
Последнюю фразу она адресовала Ане. В ее тоне не было вопроса. Это был приговор.
Аня встала. Колени дрожали.
— Людмила Петровна, — голос ее звучал чужо, тонко. — Это наш ребенок. И наш выбор. Мы не обсуждали...
— Вот сейчас и обсудите! — весело бросила свекровь, начиная собирать свою сумку. — Я сказала свое веское слово. А вы, милые, подумайте. Я всё для вас желаю. Ладно, я побежала, завтра рано вставать.
Она снова поцеловала Мишу, кивнула Ане и выплыла из квартиры, оставив за собой шлейф тяжелых духов и ощущение вывернутого наизнанку мира.
Дверь захлопнулась. В квартире воцарилась гробовая тишина, которую не мог заполнить даже гул холодильника. Аня стояла посреди кухни, глядя на Мишу. Он избегал ее взгляда, нервно собирая крошки со стола.
— Миша, — прошептала она. — Это что было?
Он вздохнул, наконец посмотрел на нее. В его глазах она увидела растерянность, вину и — что было страшнее всего — искру того самого расчета, который заронила его мать.
— Она, конечно, упала в краску... — неуверенно начал он. — Но, знаешь... В некоторых моментах она, может, и не совсем не права...
Тишина после его слов стала густой, вязкой, как сироп. Аня медленно опустилась на стул, упираясь ладонями в холодную столешницу. Слова мужа висели в воздухе, принимая чудовищные, отчетливые формы.
— Не совсем не права? — она повторила это странное двойное отрицание, пытаясь его расшифровать. — Это как понять, Миша? В чем именно она права? В том, что я должна, нося твоего ребенка, бегать по собеседованиям? Или в том, что декрет — это «отдых»?
Миша вздохнул, прошелся по кухне. Он не смотрел на нее.
— Ну, не надо так драматизировать. Я не говорю, что все должно быть именно так, как она сказала. Но здравое зерно тут есть. Я реально выжат как лимон. Этот проект, отчеты, идиот-начальник... Ты же сама видела, в каком состоянии я прихожу.
— Видела, — кивнула Аня, и в ее голосе появилась ледяная жилка. — И я видела, как ты валишься на диван. Я видела, как я приношу тебе ужин. Я видела, как я работаю за ноутбуком, пока ты смотришь сериалы, чтобы наш общий доход не упал. Где ты видел, что я не пашу?
— Вот, вот! — он обернулся, и в его глазах вспыхнуло что-то похожее на надежду. — Ты и так уже всё тянешь! Ты сильная, самостоятельная. А я... Я срываюсь. Мне нужна перезагрузка. А тут и возможность с ребенком быть, и закон такой есть... Мама просто оформила это резко, но идея-то не лишена смысла!
Аня почувствовала, как у нее внутри что-то обрывается. Это было похоже на тонкую, невидимую нить, которая до этого момента связывала их в одно целое.
— Давай я переведу на понятный язык, — сказала она тихо, почти беззвучно. — Твоя мать предлагает схему, где ты, здоровый тридцатилетний мужчина, идешь в «отпуск» за государственный счет. А я, беременная женщина, а потом и кормящая мать, должна увеличить свой доход, чтобы компенсировать твою временную «усталость». И все это под соусом «закона» и «заботы о семье». Это твое понимание «здравого зерна»?
— Почему ты все так упрощаешь и выворачиваешь? — голос Миши стал выше, в нем зазвенело раздражение. — Я же не бросаю тебя! Я буду с ребенком! Это бесценно! Большинство отцов могут об этом только мечтать!
— Не обманывай себя, — холодно отрезала Аня. — Речь не о желании быть отцом. Речь о желании сбежать с работы. И о желании твоей матери контролировать нашу жизнь через тебя. Ты сейчас не со мной разговариваешь. Ты повторяешь её аргументы, как попугай.
Это задело его за живое. Он покраснел.
— Хватит уже наезжать на мою мать! Она имеет право высказать свое мнение! Она за нас переживает!
— Она переживает за тебя! — Аня встала, ее уже трясло. — За тебя одного! Мне она в лучшем случае предлагает роль дойной коровы. А в худшем — просто не считает за человека. «Бабы пашут» — ты слышал это? Ты понимаешь, какой это зашквар? И ты даже не попытался меня защитить! Ты сидел и клевал носом!
— Что я должен был сделать? Устроить скандал? Она же сразу ушла!
—Ты должен был сказать четко и ясно: «Мама, это наши с Аней решения. Мы сами решим». Но ты не сказал. Ты задумался. Ты взвесил.
Они стояли друг напротив друга посреди собственной кухни, которая вдруг стала выглядеть как чужая. Между ними выросла невидимая, но ощутимая стена.
— Я просто устал, — вдруг сдавленно произнес Миша, и в его голосе послышалась беспомощность. — Устал от всего. И тут такой вариант... Он же выглядит логично на бумаге.
—На бумаге твоей матери, — поправила Аня. Она чувствовала, как сдавливает горло. — А в реальности это выглядит как предательство. Мне казалось, мы — команда. Что мы против всего мира, если что. А оказывается, мир в лице твоей мамы может просто прийти и развести нас по углам ринга. И ты... ты на её стороне.
— Это не предательство! Это поиск оптимального решения для семьи!
—Для нашей семьи оптимальное решение ищем мы вдвоем! А не твоя мама на банкете у Лидочки! — Аня повысила голос, и тут же пожалела, но остановиться уже не могла. — Ребенок еще не родился, а ты уже предлагаешь мне таскать на себе все финансовые риски. Ты представляешь, что такое искать работу беременной? Ты представляешь, что такое выходить на работу, когда ребенку три месяца? Ты вообще думал о моем состоянии, или только о своем «выгорании»?
Миша молчал. Его лицо стало каменным. Это молчание было страшнее любых слов. Оно означало, что нет — не думал. Не представлял.
— Знаешь что, — Аня выдохнула, и вся злость вдруг сменилась ледяной, тоскливой усталостью. — Я не хочу сейчас об этом. Я не могу. Я сегодня узнала, что стану матерью. Это должен был быть самый счастливый день. А ты и твоя мама превратили его в кошмар.
Она развернулась и пошла в спальню. Шла медленно, как по болоту.
— Ан, подожди... — позвал он сзади, но в его голосе не было силы, не было того, что могло бы её остановить.
— Нет, Миша. Я не могу ждать. Мне нужно быть одной.
Она закрыла дверь в спальню. Не стала ее запирать — это было бы слишком жестом, точкой. Но сам факт закрытой двери между ними в их собственной квартире висел в воздухе тяжелым предзнаменованием.
Аня села на кровать, обхватила руками живот. Внутри еще ничего не изменилось, но она знала — там уже есть жизнь. Их общая жизнь. Которая теперь оказалась под угрозой не из-за внешних обстоятельств, а из-за трещины в самом основании их семьи.
Из-за кухни доносился тихий звон посуды — Миша убирал со стола. Звук был настолько обыденный, настолько привычный, что от него стало еще больнее.
Она легла, повернувшись лицом к стене. Через некоторое время в спальню вошел Миша. Он осторожно лег с другой стороны кровати, не прикасаясь к ней. Матрас почти не прогибался под его весом.
Они лежали в темноте, разделенные сантиметрами, которые ощущались как километры. Спина к спине. Каждый в своей крепости, которую только что обнесли новой, самой опасной стеной — стеной молчания и непонимания.
Аня смотрела в темноту широко открытыми глазами. Мысли метались, как пойманные птицы. А что, если он прав? Что, если это шанс для него? Но почему ценой должна стать она? Почему ее карьера, ее здоровье, ее покой — разменная монета?
Рядом Миша тяжело вздохнул. Он не спал. Он тоже думал. Но о чем? О своем выгорании? О ее «непонимании»? О мудрых словах матери?
Он не повернулся, не обнял ее, не сказал того самого, единственного, что могло все исправить: «Прости. Я напутал. Мы решим всё сами».
Поэтому Аня тоже не повернулась. Она просто лежала и чувствовала, как между ними растет тихая, черная трещина. И где-то в глубине души, под грузом обиды и страха, уже шевелился новый, пугающий вопрос: а тот ли это человек, с которым она хочет пройти через все трудности материнства?
Неделя после того вечера растянулась в бесконечную, напряженную паузу. Аня и Миша существовали в одном пространстве, как два призрака. Они обменивались необходимыми фразами о коммунальных платежах, о покупках, о расписании врача. Но тот пласт, где жили нежности, общие шутки и планы, был теперь наглухо закрыт. По ночам они по-прежнему спали спиной к спине, и это молчаливое противостояние отнимало больше сил, чем любой скандал.
Атака началась с информационной.
Первой пришла ссылка. Аня увидела ее в общем чате с Мишей и его матерью, созданном когда-то для обсуждения подарков на дни рождения. Людмила Петровна скинула статью с кричащим заголовком: «ОТЦЫ В ДЕКРЕТЕ: как получить миллион и не потерять мужа».
Аня прочитала сообщение, но не ответила. Она просто показала экран Мише, который завтракал, уткнувшись в свою тарелку.
— Ты это видел?
—Видел, — пробормотал он, не поднимая глаз. — Мама просто заботится. Информирует.
—Она не информирует. Она давит.
Миша ничего не сказал, лишь отпил кофе. Его молчаливое согласие с матерью в тот вечер на кухне стало теперь открытой дверью, в которую Людмила Петровна могла заходить когда угодно.
На следующий день раздался звонок. Аня, работая над макетом, увидела на экране имя свекрови. Рука на мгновение замерла. Не брать было нельзя — это выглядело бы как детская обида.
— Анечка, здравствуй, — голос в трубке звучал медово1-заботливо. — Ты статью нашу прочитала? Понятно же всё написано?
—Людмила Петровна, мы с Мишей еще не приняли решения.
—Какое там решение, милая? — засмеялся в трубке неестественный, жесткий смех. — Там же черным по белому: выгодно, законно, полезно для семьи. Ты что, против выгоды? Или против закона?
Аня почувствовала, как по спине пробежали мурашки. Это был уже не разговор, а допрос.
— Я против того, чтобы за нас принимали решения. И против того, чтобы мое положение использовали как способ решить проблемы Миши с работой.
—Какие проблемы? — голос свекрови моментально сбросил маску добродушия, став холодным и колючим. — У него не проблемы, а законное право на отдых! А ты своим упрямством хочешь его этого права лишить? Это по-твоему любовь? Эгоизм чистой воды! Ты о ребенке подумала? Отец будет нервный, злой — это как на дитятко повлияет, а?
Каждое слово било точно в больное место, в страх каждой будущей матери. Аня сжала телефон так, что пальцы побелели.
— Я как раз о ребенке и думаю. И о том, что ему нужна спокойная, уверенная в завтрашнем дне мать, а не загнанная лошадь на трех работах.
—Ну, знаешь ли, — язвительно протянула Людмила Петровна, — в наше время бабы и в поле рожали, и ничего. А ты какая-то неженка. Ладно, думай. Но помни: юридически я всё изучила. Миша имеет полное право. А если ты будешь упрямиться — сама виновата будешь, если он с работы уволится вообще. Он же может? Может. Он устал, его не ценят. А ты его не поддерживаешь. Куда он денется? Подумай о семье!
Щелчок в трубке прозвучал как выстрел. Аня сидела, глядя в стену, с трясущимися руками. Угроза была произнесена вслух. Не просто абсурдная идея, а четкий план «Б»: если не декрет, то увольнение. И вся ответственность — на ней.
Вечером, когда Миша пришел с работы еще более мрачный и замкнутый, чем обычно, у него зазвонил телефон. Он ушел разговаривать в ванную, но Аня сквозь дверь слышала обрывки.
— Да, мам... Понимаю... Нет, мы еще... Она не... Ну, я не знаю... Ладно... Ладно, понял.
Он вышел, и его лицо было каменным.
— Звонил брат, — сказал он, садясь на диван и включая телевизор без интереса.
—И что Саша сказал? — спросила Аня, уже догадываясь.
—Что они с Ирой полностью поддерживают маму. Что это гениальная схема. Что Ира после родов за два месяца нашла две работы, и у них все отлично. Что я слабак, если не могу решиться на такой простой шаг для блага семьи.
Он произнес это ровным, бесцветным голосом, как заученную мантру. Аня представила невестку, Ирину, высохшую, вечно спешащую женщину с потухшими глазами, которая хвасталась перед свекровью, как много работает. «Бабы пашут». Это был их семейный девиз, возведенный в абсолют.
Аня не могла больше это терпеть. Она ушла в комнату, закрылась и взяла ноутбук. Она больше не искала «милые советы для будущих мам». Она вбивала в поиск сухие, жесткие запросы: «Права отца на декрет условия», «Размер пособия по уходу за ребенком расчет», «Может ли работодатель отказать в декрете отцу».
Статьи, которые присылала свекровь, были полны радужных картинок и размытых формулировок. Настоящая информация оказалась куда прозаичнее и жестче. Да, отец имел право. Но только если мать не находится в декрете и предоставит справку с работы. Пособие рассчитывалось от официальной зарплаты отца за последние два года. И оно было значительно меньше его текущего дохода. Работодатель не мог отказать, но мог создать невыносимые условия.
Аня выписывала цифры на листок. Сумма декретных Миши. Их текущие расходы. Ее средний заработок на фрилансе, который был нестабильным. Потом она прибавила примерные траты на ребенка. Цифры не сходились. Не сходились категорически. Чтобы сохранить прежний уровень жизни, ей действительно пришлось бы искать что-то офисное, с высокой ставкой. И делать это нужно было бы сейчас, пока живот не виден.
Она откинулась на спинку стула, охватив голову руками. Значит, свекровь не просто выдумывала? В этом кошмаре была чудовищная, извращенная логика? Но эта логика вела в пропасть. В постоянную гонку, в стресс, в жизнь на грани выживания, где не будет места ни радости материнства, ни покою.
На экране ноутбука мерцала вкладка с форумом. Кто-то спрашивал: «Муж хочет в декрет, я боюсь». Ответы были разные: от «эгоист!» до «повезло тебе!». Аня прокрутила дальше и наткнулась на историю, от которой у нее застыла кровь. Женщина описывала почти их ситуацию: давление родни, муж, согласившийся на декрет «потому что устал», потерянная работа жены, долги, депрессия мужа, сидящего с ребенком, и в итоге — развод с битвой за алименты и нервным срывом. Последняя фраза была: «Не позволяйте решать за вас. Это ваша жизнь. Ваш ребенок. Ваши нервы. Это того не стоит».
Аня выключила ноутбук. В темноте комнаты ей было страшно. Страшно не из-за криков или угроз, а из-за этой холодной, расчетливой машины, которая уже начала работать. Машины под названием «Семейная традиция», где винтиками были её время, её силы, её будущее.
Она понимала теперь, что это не блажь свекрови. Это была система. И чтобы победить, ей предстояло сражаться не с одним человеком, а со всей этой отлаженной, бесчувственной конструкцией. И самое ужасное — её главный союзник, Миша, уже был готов перейти на сторону противника. Просто потому, что ему там обещали покой.
Одиночество стало физическим ощущением. Оно было тяжелым, как мокрый плащ, и Аня таскала его на себе по всей квартире. Тихие переговоры Миши с матерью в ванной, его рассеянный взгляд за ужином, статья о «правах отцов», оставленная на видном месте на его ноутбуке — все это складывалось в единую, давящую картину осады. Нужен был союзник. Тот, кто скажет простое человеческое слово, увидит абсурд происходящего не через призму «семейной выгоды», а глазами самой Ани.
Она позвонила маме в субботу утром, когда Миша уехал якобы за запчастями для машины — еще одна отговорка, чтобы не быть рядом.
— Мам, привет, — голос Ани дрогнул, как только она услышала родной, спокойный тембр.
—Доченька? Что случилось? Ты плачешь?
Этот вопрос,полный искренней тревоги, стал тем последним толчком, который обрушил плотину. Аня, всхлипывая и сбиваясь, выложила все: визит свекрови, ее ультиматум, странную, предательскую задумчивость Миши, финансовые расчеты, звонок с угрозами. Она ждала взрыва негодования. Ждала, что ее мать, всегда такая прямая и принципиальная, возмутится и скажет: «Да как они смеют!».
В трубке повисла длинная пауза. Слишком длинная.
— Мам? Ты меня слышишь?
—Слышу, слышу, — прозвучал наконец ответ, но в голосе не было ожидаемой ярости. Была осторожность. — Господи, какая история... А Миша-то чего? Он действительно согласен?
—Он не сказал «да», но он и не сказал «нет»! — выдохнула Аня. — Он говорит, что устал, что в этом есть логика. Он слушает ее! А не меня!
—Ну, доченька... — мать вздохнула, и этот вздох прозвучал как похоронный звонок для всех надежд Ани. — Ты знаешь, я с Людмилой Петровной вчера разговаривала. Она заходила.
Ледяная волна прокатилась по телу Ани.
— Она... что? Зачем?
—Ну, как зачем? Обсудить ситуацию. Она очень переживает. Говорит, что вы с Мишей на грани ссоры, а она лишь хочет помочь. Объяснила мне про эти декретные. Сумма, конечно, меньше его зарплаты, но и тебе поднапрячься немного... Времена сейчас трудные, все экономят. А Мише, говорит, и правда плохо, он на работе совсем измотался. Может, и правда ему такая передышка нужна?
Аня не верила своим ушам. Она сидела на кухонном стуле, в той самой точке, где неделю назад Людмила Петровна объявила свой манифест, и чувствовала, как почва уходит из-под ног.
— Мама, ты что говоришь? — прошептала она. — Ты же слышала, что она предлагает! Мне, беременной, искать работу! Это безумие!
—Почему безумие? — голос матери стал мягким, увещевающим, тем тоном, которым она в детстве уговаривала дочку съесть манную кашу. — Многие работают до седьмого месяца. И фриланс — это ненадежно. А офисная работа — стабильность, соцпакет, отпуск по беременности тебе же потом полагается. Людмила Петровна не злой человек, она по-своему заботится. Она мать, она чувствует, что ее сыну плохо.
Предательство. Четкое, ясное, безвозвратное. Его вкус был горче полыни.
— Она чувствует, что ее сыну плохо? — голос Ани сорвался на крик. — А мне хорошо? Ты думала о том, как мне сейчас? Мой муж сомневается, меня его родня травит, а моя собственная мать... моя мать советует мне «поднапрячься» и уступить этим упырям?!
—Аня! Не смей так говорить! — мать вспылила, но тут же взяла себя в руки. — Я советую тебе быть мудрее. Все мужики сейчас инфантильные, чего ты хочешь? Но ты его любишь? Вот и будь сильнее. Перетерпи, уступи в этом вопросе. Свекровь успокоится, Миша будет тебе благодарен. Главное — чтоб в семье мир был. А ребенок... ребенок в ссорах и стрессе расти не должен. Ты подумай о нем.
Каждая фраза была ударом. «Перетерпи». «Уступи». «Будь мудрее». Это был тот же самый яд, только в другой упаковке. Не агрессивной, а «заботливой». И от этого было в тысячу раз больнее.
— Я все поняла, — сказала Аня ледяным, безжизненным голосом. — Спасибо за совет. До свидания.
Она положила трубку, не дожидаясь ответа. Руки тряслись. Она была абсолютно одна. Муж переметнулся в стан противника. Мать капитулировала, прикрываясь заботой о «мире в семье». Этот «мир» теперь виделся Ане тюрьмой, где ей отводилась роль молчаливой, много работающей обслуживающего персонала.
Она рыдала, уткнувшись лицом в колени, пока не почувствовала легкую, едва уловимую тошноту — напоминание о ребенке. О том самом ребенке, ради «спокойствия» которого ей предлагали похоронить себя заживо. Этот приступ слабости стал последней каплей. Нет. Так не будет.
С красными, опухшими глазами, но с сухим лицом она нашла в телефоне номер подруги Кати. Катя работала юристом в крупной фирме. Они не так часто общались в последнее время, но их дружба, проверенная институтскими годами, была того рода, когда можно позвонить среди ночи с самой нелепой проблемой.
— Кать, прости, что отвлекаю, — голос Ани все еще звучал сипло. — Мне нужен не совет подруги. Мне нужна профессиональная консультация. Как юриста. У меня... семейная проблема с юридическим подтекстом.
Через полчаса они сидели в тихой кофейне. Катя, всегда собранная и точная, слушала, не перебивая, лишь изредка делая пометки в блокноте. Ее лицо становилось все более серьезным.
— То есть, — подвела она итог, отложив ручку, — тебя фактически принуждают к схеме, где ты, как будущая мать, отказываешься от своих социальных гарантий в пользу мужа, мотивацией которого является не желание ухаживать за ребенком, а профессиональное выгорание. И все это — под давлением его семьи и с манипуляцией на тему «закона» и «пользы для семьи».
—Да, — кивнула Аня, с удивлением отмечая, как холодная, четкая формулировка Кати придает всему происходящему жуткую, но ясную форму. — Она говорила, что Миша может просто уволиться, если я не соглашусь.
—Это шантаж, — сухо констатировала Катя. — И крайне неразумный. Сейчас разберем по пунктам.
Она открыла ноутбук и начала объяснять, медленно и четко, будто читала лекцию.
— Первое. Право отца на отпуск по уходу существует. Но ключевое условие — мать ребенка не использует этот отпуск и выходит на работу. Тебе прийдется предоставить ему справку, что ты не в декрете. Фактически, ты откажешься от своих прав.
—Второе. Размер пособия. Он составляет 40% от среднего заработка отца, но не более установленного максимума. — Катя назвала цифру. Она была на треть меньше нынешней зарплаты Миши. — На эти деньги, даже с твоим фрилансом, жить с ребенком будет очень тяжело. Их расчеты на твою «хорошую работу» — это игра в русскую рулетку. Работодатели беременных не жалуют, это факт.
—Третье. Увольнение. Если он уволится «по собственному» без твоего согласия на декрет, он вообще не получит пособия. Это будет просто безработица. И алименты с безработного взыскиваются в твердой сумме, и это копейки. Его мать либо не в курсе этих нюансов, либо сознательно их опускает, делая акцент только на «праве».
Катя закрыла ноутбук и посмотрела на Аню строго, но с сочувствием.
— Аня, юридически они, в своем узком ключе, правы. Право есть. Но экономически и социально — это катастрофа для тебя. Они предлагают тебе взять на себя все риски. Ты ставишь на кон свою карьеру, свое здоровье и стабильность семьи. А он получает «перезагрузку» за твой счет. И самое главное — это делается под давлением, не по доброй воле. Это не решение семьи. Это диктат.
В этих словах не было ни капли утешения. Зато была правда. Твердая, неоспоримая, как камень. И эта правда, в отличие от слов матери, давала не покорность, а почву под ногами. Почву для сопротивления.
— Что мне делать? — спросила Аня.
—Для начала, перестать паниковать. У тебя есть время. Во-вторых, провести четкий, без эмоций, разговор с Мишей. Озвучить ему эти цифры, эти риски. Спросить прямо: он готов взять на себя финансовую ответственность за семью в случае, если ты не найдешь работу? Готов ли он подписать расписку, что в случае увольнения по своей инициативе обязуется компенсировать разницу в доходе из своих будущих заработков? Вывести его из облаков маниных фантазий в мир конкретных чисел и последствий.
—Он не согласится, — горько сказала Аня.
—Возможно. Но тогда это будет его осознанный отказ от авантюры. А не твоя «истерика». Ты должна говорить с ним не как обиженная жена, а как партнер, который анализирует риски семейного проекта. Донеси до него, что его мама продает ему сказку, в которой за него заплатишь ты.
Аня шла домой с тяжелым чувством. Она получила оружие — знания. Но и поняла всю глубину пропасти. Битва была не за декрет. Битва была за Мишу. За его способность быть взрослым, видеть дальше сиюминутного желания «отдохнуть», принимать ответственность. И пока что он этой битвы проигрывал с разгромным счетом.
Когда она вернулась, Миша уже был дома. Он сидел на диване, смотрел телевизор. На столе лежала распечатанная анкета для оформления пособия по уходу за ребенком. Чистая, наглым белым пятном.
— Мама привезла, — сказал он, не глядя на нее. — Сказала, чтобы мы начали собирать документы. Чтобы не затягивать.
Он сказал «мы». Но в этом «мы» уже не было их двоих. В этом «мы» были он и его мама. Аня посмотрела на анкету, потом на мужа. Страх отступил, сменившись холодной, почти беззвучной яростью.
Хорошо, — тихо сказала она. — Давай обсудим документы. Но сначала обсудим кое-что другое.
Она села в кресло напротив него, откинув распечатку в сторону. Битва только начиналась.
Они ехали к его родителям в гробовом молчании. Миша упрямо смотрел на дорогу, его пальцы нервно постукивали по рулю. Аня сидела, прижавшись лбом к холодному стеклу, и наблюдала, как мимо проплывают огни вечернего города. Разговор «о документах» не состоялся. Как только она начала говорить о цифрах, о рисках, о необходимости его финансовых гарантий, Миша закрылся, как рак-отшельник в своей раковине.
— Опять твоя подруга-юрист нашептала? — бросил он тогда, не глядя на нее. — Не надо тут меня запугивать. Мама все проверила.
—Мама проверила только то, что ей выгодно! — парировала Аня, но сил спорить уже не было. Она увидела в его глазах глухую, непробиваемую стену. И поняла: разговаривать здесь бесполезно. Нужна публичная казнь. Или публичная победа.
Приглашение на «семейный ужин» пришло как приговор. «Обсудим всё спокойно, по-семейному», — сказала Людмила Петровна по телефону так сладко, что у Ани заныли зубы. Она знала, что это ловушка. Но отказываться означало дать им козырь: «Она даже поговорить не хочет, она срывает все наши попытки договориться!». Идти было необходимо.
Квартира свекрови встретила их шумом и запахом жареного мяса. Было тесно, душно и неестественно празднично. За столом, помимо Людмилы Петровны и ее молчаливого супруга, сидели брат Миши, Саша, с женой Ириной. Та самая Ирина, которая «нашла две работы». Она выглядела изможденной, но на ее лице застыла напряженная, демонстративная улыбка.
— Наконец-то! — Людмила Петровна ринулась к Мише, обняла его, будто он вернулся из долгого плавания. — Иди, иди, садись на свое место. Анечка, проходи, тебе тут место приготовили.
Это «место» оказалось в самом углу стола, спиной к окну, будто на скамье подсудимых. Аня молча села.
Ужин начался с тостов за здоровье, за семью, за будущее. Тосты произносились, но глаза у всех были жесткие, оценивающие. Особенно у свекрови. Она не спускала взгляда с Ани, как хищник, наблюдающий за добычей.
— Ну что, — начала Людмила Петровна, когда первое напряжение слегка спало. — Давайте уже к главному. Мы же собрались, чтобы решить вопрос по-хорошему. Вы документы уже посмотрели?
—Посмотрели, — ответил за обоих Миша, избегая взгляда жены.
—И чего там смотреть? — включился Саша, наливая себе еще водки. — Бланк как бланк. Заполняй и неси. Я тебе, Миш, все контакты в отделе кадров дам, у меня там своя тётя сидит, всё устроит.
—Да-да, — закивала Ирина, и ее улыбка стала еще шире и неестественнее. — Это же так здорово! Муж дома, всегда поможет. Я вот до сих пор вспоминаю, как Саша с Лешкой сидел. У меня же тогда сразу работа появилась, классная, в офисе. Ничего страшного, привыкла быстро.
Аня взяла вилку и медленно стала ковырять ею картофельное пюре. Ее молчание, видимо, было воспринято как слабость.
— Анечка чего притихла? — ласково спросила свекровь. — Не переживай, всё уладим. Видишь, все тут тебя поддерживают. Ирина — живой пример.
—Пример чего? — тихо спросила Аня, не поднимая глаз.
—Как это чего? — засмеялся Саша. — Пример правильного подхода! Мужик устал — пусть отдыхает с ребенком. Баба — добытчик. Всё естественно. Так и должно быть в крепкой семье: каждый на своем месте.
—На своем? — Аня наконец подняла голову. Ее голос был ровным, но в нем что-то зазвенело, отчего Людмила Петровна насторожилась. — То есть мое место — добывать деньги. А место Миши — сидеть дома. А место вашей мамы — решать, где чье место. Я правильно поняла схему?
За столом повисла неловкая пауза. Миша под столом тронул ее колено, стараясь утихомирить. Она отстранилась.
— Ну, зачем так грубо, — поморщилась свекровь, но глаза ее заблестели холоднее. — Мы же пытаемся помочь вам найти оптимальный выход. Миша выгорел, ему нужна передышка. Ребенок — это как раз возможность. А ты молодая, здоровая, справишься. И деньги в семье останутся почти те же, если ты немного поднапряжешься.
—Почти те же? — Аня отложила вилку. — Вы считали? Конкретно. Зарплата Миши минус сорок процентов. Плюс мой нестабильный фриланс. Минус расходы на ребенка, которых еще нет. Плюс поиск мной новой работы в состоянии беременности. Это ваша арифметика?
—Деньги — дело наживное! — отрезал Саша. — Лишь бы человеку хорошо было! Мише нужно хорошо!
—А мне? — спросила Аня, глядя прямо на него. — Мне нужно хорошо? Или мне просто «справиться»?
Ирина потупила взгляд. Ее улыбка наконец сползла с лица.
— Тебе будет хорошо от того, что в семье лад! — повысила голос Людмила Петровна. — От того, что муж не нервный, не срывается! Ребенок будет чувствовать спокойного отца! Разве это не главное?
—Главное — чтобы у ребенка были оба родителя, которые не сваливают ответственность друг на друга! — голос Ани начал срываться, но она взяла себя в руки. — Которые договариваются, а не выполняют указы свыше! Миша, скажи хоть что-нибудь! Ты это все слышишь? Это твое мнение?
Все взгляды устремились на Мишу. Он побледнел. Он смотрел на свою тарелку, на груду еды, которую не мог есть.
— Мама предлагает разумный вариант... — начал он глухо. — Мне правда тяжело... А с ребенком я справлюсь...
—Не в этом вопрос! — Аня уже не могла сдерживаться. — Вопрос в том, что ты соглашаешься на авантюру, где все риски ложатся на меня! На мою работу, на мое здоровье! Ты хочешь «передышки», но она куплена ценой моего постоянного стресса! Ты это понимаешь?
— Какой стресс? — взорвалась наконец Людмила Петровна, вскакивая. — Что ты себе позволяешь? Мы тут из кожи вон лезем, чтобы вам помочь, схему продумываем, а ты тут сцены устраиваешь! Эгоистка! Ты мужа за человека не считаешь, что ли? Ему плохо!
— Ему плохо, поэтому мне должно стать хуже? Это ваша помощь?
—Да! — свекровь ударила ладонью по столу, зазвенела посуда. — Потому что ты жена! Ты должна поддержать! А ты только о себе думаешь! О своих хотелках! Может, ты и ребенка-то не хочешь, раз так упираешься?
Это было уже за гранью. Воздух в комнате стал густым, как кисель. Аня медленно поднялась. Она смотрела не на свекровь, а на Мишу. Он сидел, сгорбившись, его лицо было искажено мукой, но он молчал. Молчал, пока его мать оскорбляла его жену. Этот момент стал окончательным, бесповоротным приговором.
— Хорошо, — сказала Аня ледяным, абсолютно спокойным голосом. Внутри у нее все оборвалось и замерло. — Теперь я все поняла. Поняла окончательно.
Она отодвинула стул.
— Вы собрались не для разговора. Вы собрались, чтобы вынести мне вердикт. Чтобы заставить меня подписать кабалу под видом «заботы». Помогать? Вы помогать будете? — она засмеялась коротким, сухим, страшным смехом. — Да вы уже всю мою жизнь себе в копилочку расписали! Ребенок мой и Мишин, а декрет ваш! Вы решили, что я — расходный материал для благополучия вашего сына. Так вот нет.
Она обвела взглядом стол: растерянное лицо свекра, испуганное — Ирины, злое — Саши, побагровевшее от ярости — свекрови, и несчастное, полное растерянности — Миши.
— Я больше не могу вас слушать. Я ухожу.
—Ан, подожди... — наконец прошептал Миша, делая движение, чтобы встать.
—Сиди! — рявкнула Людмила Петровна. — Пусть идет. Пусть остынет. Нагуляется и сама вернется на коленях, когда поймет, что без нас вы нищие будете!
Аня посмотрела на мужа в последний раз. Он замер, не решаясь ослушаться матери. Этот миг — его неподвижность, его подчинение — стал самой страшной картиной в ее жизни.
— До свидания, — тихо сказала она и вышла из-за стола.
Она не побежала. Она прошла по коридору, надела пальто и вышла на лестничную площадку. Дверь за ее спиной не открылась. Никто не вышел. Не позвал.
Хлопок захлопнувшейся двери квартиры свекрови прозвучал громче любого крика. Это был звук захлопнувшейся двери в ее прежнюю жизнь.
Аня спустилась по лестнице и вышла на холодную, темную улицу. Воздух обжег легкие. Она шла, не чувствуя ног, не зная куда. Телефон в кармане молчал.
Он не побежал за ней. Он выбрал их. И теперь она была одна. Совершенно одна.
Ночь у Кати прошла в странном, полусонном оцепенении. Аня не плакала. Слезы, казалось, застыли где-то глубоко внутри, образовав тяжелую, недвижимую глыбу. Она лежала на диване под мягким пледом и смотрела в потолок, освещенный тусклым светом уличного фонаря. Тело не чувствовало усталости, разум был пуст и чист, как вымороженная степь. Шок стал защитной оболочкой, не позволяющей боли разорвать ее на части.
Катя не лезла с расспросами. Она молча принесла стакан воды, поставила рядом на табурет и ушла в свою комнату, оставив дверь приоткрытой. Это молчаливое присутствие, готовность быть рядом, не требуя объяснений, было единственным, что еще хоть как-то связывало Аню с реальностью.
Под утро шок начал отступать, и его место стала заполнять леденящая, кристально ясная мысль: все кончено. Не ссора, не размолвка. Кончена та жизнь, в которой у нее был муж по имени Миша. Тот муж, который не побежал за ней. Который остался сидеть за столом под крик своей матери. Этот человек больше не был ее союзником, ее защитой, ее партнером. Он был чужим.
На рассвете она наконец задремала, но сон был коротким и тревожным, полным обрывков криков и хлопающих дверей. Ее разбудил запах кофе. Катя, уже одетая для работы в строгий костюм, накрывала на кухонном столе.
— Выпей, — сказала она просто, поставив перед Аней чашку. — Потом думать будем.
— Я уже все обдумала, — голос Ани звучал хрипло, но твердо. — Он не приехал. Не позвонил. Ничего.
Катя кивнула,села напротив.
—И что это для тебя значит?
—Это значит, что он сделал выбор. Не в пользу меня. И не в пользу нашего ребенка. В пользу спокойной жизни под крылом мамы. Я для него — проблема, которую надо решить. А не жена.
В ее словах не было истерики, только усталая, беспощадная констатация факта. Катя внимательно посмотрела на нее.
—Что будешь делать?
—Заберу вещи. Подам на развод. Буду рожать одна. Это страшно, но не так страшно, как жить в том кошмаре, который они для меня придумали.
В этот момент в подъезде прозвучал звонок домофона. Аня вздрогнула, хотя ждала этого. Катя вопросительно подняла бровь.
—Открой, — тихо сказала Аня. — Все равно когда-то надо.
Шаги на лестнице были тяжелыми, неуверенными. Миша вошел в квартиру, и Аня увидела его таким, каким никогда не видела: помятым, небритым, в той же одежде, что и вчера. Глаза были красными, с синяками под ними. Он не спал. Но вид его вызывал не жалость, а лишь горькое разочарование. Он выглядел не как мужчина, принявший тяжелое решение, а как мальчишка, которого выгнали погулять после драки.
— Я… я думал, ты тут, — он пробормотал, не решаясь переступить порог кухни.
Катя молча встала,взяла чашку и вышла в гостиную, дав им иллюзию уединения.
Аня не предложила ему сесть. Она сама осталась стоять, опираясь ладонями о столешницу, держа между ними расстояние и барьер.
— Ты мог позвонить. Или приехать ночью, — сказала она ровно.
—Я… мама… было поздно… все были на нервах… — он говорил обрывисто, глядя в пол.
—Твоя мама обозвала меня эгоисткой, которая, возможно, и ребенка не хочет. А ты сидел и молчал. Потом она приказала тебе не вставать. И ты не встал. Что я должна понимать из этого, Миша?
Он сжал кулаки,его лицо исказила гримаса чего-то похожего на страдание.
—Ты сама все испортила! Ты устроила сцену! Мама просто хотела помочь, а ты набросилась на всех, как фурия! Ты опозорила меня перед всей семьей!
Каждое его слово было гвоздем в крышку гроба их отношений.Аня слушала, и ледяная глыба внутри начинала таять, превращаясь в жгучую, очищающую ярость.
— Я опозорила тебя? — она заговорила так тихо, что он невольно поднял на нее взгляд. — Я? Твоя жена, которую твоя родня третировала за общим столом, как скотину на продажу? Ты перепутал, кто кого опозорил. Ты опозорил звание мужа. И отца.
Он задохнулся от этих слов, сделал шаг вперед.
—Да как ты можешь такое говорить! Я же люблю тебя! Я просто устал! Мне нужна была передышка, а вы все это раздули!
—Передышка за мой счет! — ее голос наконец сорвался, прорвав плотину холодного спокойствия. — Ты хочешь «отдохнуть», заплатив за этот отдых моим нервным срывом, моей карьерой, моим здоровьем! Ты слышишь себя? Это любовь? Это партнерство? Ты хочешь, чтобы я тащила все на себе, пока ты будешь «восстанавливаться»? И даже не видишь, как это чудовищно!
— Я буду сидеть с ребенком! Это же не отдых! Это труд!
—Это труд, на который ты согласился не из желания быть с ребенком, а из желания сбежать с работы! — парировала Аня. — И этот «труд» ты собирался оплатить моей жизнью! Потому что твоих декретных на всех не хватит! Тебе мама нарисовала сказку, и ты, как ребенок, поверил в золотые горы. Не желая видеть, что кирпичи для этих гор буду таскать я. Сломя голову, с животом, а потом и с грудным младенцем на руках!
Миша стоял, опустив голову. Его плечи сгорбились. Казалось, сейчас он сломается, попросит прощения, упадет на колени. Но когда он снова заговорил, в его голосе не было раскаяния. Была усталая, раздраженная покорность судьбе.
— Ну и что ты предлагаешь? — спросил он глухо. — Вернуться к тому, что было? Я так не могу. Работа меня добивает. Мама права — нужно искать выход.
—Выход есть, — сказала Аня. Она выпрямилась. Вся дрожь ушла. Теперь она говорила из самой глубины ледяного, непримиримого спокойствия. — Ты выбираешь. Или я и твой ребенок. Или твоя мама и ее идеи про «мужской декрет». Третьего не дано.
Он поднял на нее глаза, и в них мелькнуло неподдельное изумление, почти непонимание.
—Ты что, разводиться предлагаешь? — он произнес это так, будто она заговорила на инопланетном языке. — Из-за какой-то ерунды? Из-за спора о том, кто пойдет в декрет?
Это слово— «ерунда» — стало последней каплей. Оно переполнило чашу, в которой уже не было места ни для надежды, ни для сомнений.
— Ерунда — это твое желание «отдохнуть» за счет меня и нашего малыша, — произнесла она, и каждый звук был отточен, как лезвие. — А развод — это следствие. Потому что я только что поняла самую простую вещь. Ты не муж. Ты — послушный сынок. А мне нужен муж. И моему ребенку нужен отец, а не уставший старший брат, которого еще и нянькой посадили.
Она увидела, как его лицо исказилось от боли и злости. Ее слова попали точно в цель, в самое больное, в ту правду, которую он от себя скрывал.
—Да пошла ты! — вырвалось у него хрипло. — Ищешь себе князя! Сама ничего делать не хочешь!
—Я готова делать все для нашей семьи, Миша. Но одна. Я больше не готова делать все для твоей выгоревшей задницы и амбиций твоей мамаши. Решение за тобой. Но знай: если ты сейчас выйдешь за эту дверь, не сказав, что отказываешься от этой безумной идеи раз и навсегда, — ты выходишь из нашей жизни. Навсегда.
Он стоял, тяжело дыша, сжимая и разжимая кулаки. Борьба читалась на его лице. Борьба между привычным комфортом послушания и страхом потерять. Но страх, как она поняла, был не страх потерять ее. Это был страх перед неизвестностью, перед гневом матери, перед необходимостью принимать решение самому.
— Ты сама все сломала, — прошептал он в итоге, поворачиваясь к двери. — Ты со своими принципами… Ты никогда не умела уступать.
И он ушел. Не хлопнув дверью. Он закрыл ее тихо, почти бережно, и этот тихий щелчок прозвучал громче любого скандала. Он сделал свой выбор.
Аня не двинулась с места. Она слышала, как в гостиной осторожно кашлянула Катя. Она смотрела на пустой дверной проем и ждала, не нахлынет ли боль, отчаяние, страх. Но приходило лишь пустое, оглушительное спокойствие. Как после бури, которая смела все до основания. Нечего было больше терять. Не на что было надеяться.
Она медленно опустилась на стул и положила руки на еще плоский, не выдающий себя живот.
— Все, малыш, — прошептала она так тихо, что услышала только сама. — Теперь мы с тобой одни. Но мы справимся. Обещаю.
Тишина после ухода Миши была оглушительной. Аня сидела на кухонном стуле у Кати, руки лежали на столешнице, ладонями вниз. Она не шевелилась, словно прислушивалась к эху только что произошедшего, к тому пустому пространству, которое теперь зияло внутри нее. Но вместо паники или слез пришло странное, почти механическое спокойствие. Решение было принято. Точка невозврата пройдена. Теперь оставались только действия.
Катя осторожно вошла на кухню.
—Все? — спросила она просто.
—Все, — кивнула Аня. — Мне нужна твоя помощь. Не как подруги. Как юриста. С чего начать?
Взгляд Кати стал сосредоточенным, деловым.
—Первое: безопасность. Ты останешься здесь, пока не снимешь жилье. Второе: документы. Нужно забрать твои из квартиры. Паспорт, СНИЛС, медицинский полис, свидетельство о браке. Все, что может понадобиться. Третье: фиксация. Мы начинаем собирать доказательства давления.
Аня кивнула. Ей нужен был этот четкий план. Он был якорем в абсолютно бурном море.
—Поедем сейчас, пока его нет, — сказала она, поднимаясь. Страха не было. Была только решимость.
Они поехали на такси. По дороге Аня отправила Мише сообщение: «Приеду забрать личные вещи и документы. Буду через 15 минут. Прошу обеспечить доступ». Ответа не последовало.
Ключ от квартиры у нее был. Дверь открылась, и привычный запах дома — смесь кофе, ее духов и Мишиного одеколона — ударил в нос, вызвав острую, физическую тошноту. В квартире было пусто. Миши не было. Возможно, он уехал к матери.
Аня действовала быстро, под пристальным, оценивающим взглядом Кати, которая следила, чтобы не возникло конфликта или обвинений в краже. Она собрала папку с документами, взяла ноутбук, зарядные устройства, несколько комплектов одежды, косметичку и маленькую плюшевую собаку — подарок Миши на их первую годовщину. Она хотела ее выбросить, но в последний момент сунула в сумку. Пусть будет напоминанием об ошибках.
Когда они выносили сумки, на лестничной площадке появилась соседка, тетя Галина.
—Ой, Анечка, переезжаете что ли?
—Ненадолго, тетя Галя, — вежливо, но холодно ответила Аня.
—А Мишенька-то вчера вернулся один, глаза грустные… Поссорились, пташки?
—Да, — сказала Аня, уже спускаясь по лестнице. — Окончательно.
Она понимала, что к вечеру весь подъезд будет обсуждать их разлад. Пусть. Ей было все равно.
Вечером того же дня началась вторая фаза войны. Первой позвонила мама Ани. Голос ее был полон упреков.
—Доченька, что ты наделала? Людмила Петровна только что звонила! Она в ужасе! Говорит, ты отказываешься от семьи, выгнала Мишу, забрала вещи! Ты с ума сошла?
—Мама, я ничего не объясняю. У меня есть аудиозапись того ужина. Хочешь послушать, как меня там «любили»?
—Не надо мне записей! Ты разрушаешь семью! Ты беременна! Как ты одна?
—Лучше одна, чем в рабстве, — жестко ответила Аня и положила трубку.
Затем посыпались сообщения от неизвестных номеров. «Жалкая эгоистка». «Разрушительница семьи». «Вернешься на коленях». Аня не читала. Она сохраняла каждое в отдельную папку, как советовала Катя.
Но самый сильный удар был впереди. Через два дня, когда Аня с Катей просматривали объявления о съеме квартиры, на ее телефон пришло сообщение от Миши. Первое за все время. Оно было сухим и официальным: «Аня. Мама права. Ты повела себя неподобающе. Но я готов дать тебе шанс. Вернись, и мы все обсудим цивилизованно. В присутствии мамы».
Аня рассмеялась. Горько и коротко. Это было даже не предложение мира. Это был ультиматум о капитуляции.
Она не ответила. Но через час раздался звонок с номера свекрови. Аня, по совету Кати, включила диктофон на смартфоне.
—Ну что, нагулялась? — голос Людмилы Петровны был ядовито-сладким. — Миша сообщил, что ты молчишь. Гордыня, дорогая, грех. Особенно в твоем положении.
—Людмила Петровна, у меня нет к вам вопросов, — ровно ответила Аня.
—А у меня к тебе есть! — сласть мгновенно исчезла, зазвенела сталь. — Ты, я смотрю, решила играть в жесткие игры. Украла вещи, настраиваешь мужа против семьи. Это не пройдет. Я тебя предупреждаю как мать своего сына и будущая бабушка: если ты думаешь, что можешь просто уйти и лишить нас внука, ты глубоко ошибаешься.
—Я никого никуда не зову. Я просто живу отдельно.
—Ага, живи! Но знай: у меня есть права! И я их добьюсь! Я не позволю тебе украсть моего внука! Я подам в суд на определение порядка общения! Узнаешь, что такое суды и органы опеки! Мы вытащим тебя на свет божий, мамочка-одиночка! Посмотрим, что ты за мать такая, если сбежала от мужа!
Угроза повисла в воздухе, тяжелая и зловещая. Суд. Опека. Эти слова пахли грязными коридорами, чужими людьми, решающими судьбу ее еще не родившегося ребенка.
— Угрожаете? — тихо спросила Аня, следя, чтобы диктофон работал.
—Я информирую! — рявкнула в трубку свекровь. — Либо ты возвращаешься и мы все решаем по-семейному, как я сказала, либо будет война. И я тебе обещаю — ты проиграешь. У меня есть связи. И закон на моей стороне. Бабушка имеет право видеть внука!
Щелчок. Аня опустила телефон. Руки дрожали, но внутри снова включился холодный, ясный механизм выживания. Она переслала запись Кате.
Через десять минут Катя перезвонила.
—Запись годная. Угрозы явные. Это хорошо. Теперь слушай план.
План был жестким, как и атака. На следующий день они подали в полицию заявление по факту психологического давления и угроз. Катя, как юрист, грамотно составила документ, приложив распечатки сообщений и расшифровку звонка. В заявлении Аня просила не возбудить уголовное дело — это было бы долго и сложно, — а провести профилактическую беседу с Людмилой Петровной о недопустимости подобных действий. Цель была не наказать, а создать официальный след. Чтобы при потенциальном суде о порядке общения у нее уже было доказательство неадекватности бабушки.
Параллельно Аня, с помощью Кати, написала официальное письмо Мише на его рабочую почту. Без эмоций. В нем она излагала свою позицию: из-за непрекращающегося давления его семьи и его нежелания защищать супругу, совместная жизнь невозможна. Она сообщала, что остается проживать отдельно, и просила в ближайшее время обсудить вопросы раздела имущества и будущего содержания ребенка. Письмо заканчивалось фразой: «Все дальнейшие переговоры прошу вести в присутствии моего представителя, Катерины Валерьевны Р. (контакты прилагаются). Личный контакт считаю нецелесообразным».
Это был щит. И меч. Она выводила конфликт из плоскости семейных склок в плоскость юридических отношений. Лишая свекровь ее главного оружия — эмоционального шантажа и давления через Мишу.
Ответ пришел через три дня. Но не от Миши. На пороге съемной квартиры, которую Аня сняла с помощью залога от Кати, появился он сам. Без предупреждения. Он выглядел еще более потерянным, но в его глазах горел новый огонь — ярости и отчаяния.
— Ты что, в своем уме? — начал он, даже не поздоровавшись. — Полиция? Официальные письма? Мама в шоке! Её вызывали «на беседу»! Ты совсем озверела?
—Я защищаюсь, — холодно ответила Аня, не пуская его за порог. — Твоя мама пообещала войну. Я просто показала, что у меня тоже есть оружие.
—Она же бабушка! Она волнуется о внуке!
—Она волнуется о контроле. А ты — о том, чтобы мама не кричала на тебя. Вы не думали ни о ребенке, ни обо мне. Никогда.
Он схватился за голову.
—Я не знаю, что делать! Мама кричит, что ты нас всех уничтожишь, подашь на алименты, в суд… Она говорит, надо срочно действовать, пока ты не опомнилась…
—Пока я не согласилась на твой декрет? — уточнила Аня. — Скажи ей, что это никогда не произойдет. И скажи, что следующее ее обращение ко мне, а не к моему юристу, закончится заявлением о запрете приближаться ко мне и моему будущему ребенку. Я не шучу, Миша. Я научена горьким опытом.
Он смотрел на нее, и в его взгляде, сквозь злость, проглядывало что-то новое — недоумение и, возможно, проблеск уважения. Она была не той Аней, которую он знал. Она стала сильнее, жестче, неприступной. И это его пугало больше, чем крики его матери.
— Ты… ты уничтожаешь все, что у нас было…
—Нет, — тихо сказала Аня. — Это сделала ты. Своим молчанием. Своей готовностью купить свой покой ценой моего счастья. Уходи, Миша. Следующая наша встреча — только в суде. Или у детской кроватки. Если ты заслужишь это право.
Она закрыла дверь перед его лицом. Не на эмоциях. А спокойно, осознанно, как закрывают тяжелый несгораемый шкаф.
Через дверь она услышала его глухой стон, а затем тяжелые, удаляющиеся шаги. Она знала — он поедет к матери. И та, получив отпор, станет еще яростнее. Но теперь Аня была готова. У нее был план, юрист, начинающаяся бумажная волокита и тихая, неистребимая решимость. Она защищала не только себя. Она защищала будущее своего сына или дочери от этого токсичного болота, которое называлось «их семьей». Война была объявлена. И впервые за долгое время Аня чувствовала, что у нее есть шанс ее выиграть.
Схватки начались ночью, за три недели до ПДР. Сначала Аня решила, что это ложные, Брэкстона-Хикса, о которых ей столько рассказывали на курсах. Но боль была неритмичной и нарастающей, превращаясь из фонового дискомфорта в железные тиски, сжимающие живот. Она лежала в темноте съемной квартире, пыталась дышать, как учили, и понимала: это оно. Страх был острым и физическим. Она была одна.
Сумка в роддом стояла у выхода, собранная две недели назад. Аня доползла до телефона. Первым номером в избранном светилось «Катя». Но палец завис над кнопкой. Потом медленно, преодолевая сопротивление каждой клетки тела, она пролистала ниже. Нашла «Миша».
Они не общались месяц. После его визита и ее холодного приема шла тихая, бумажная война через юристов. Он через своего адвоката запрашивал право присутствовать на родах. Она через Катю отвечала отказом, ссылаясь на стресс. Все застыло в тягучей, болезненной паузе.
Новая волна боли, более сильная, заставила ее согнуться. Ребенок торопился. И в этот момент панического ужаса, в полной темноте, она набрала его номер.
Он ответил на первом гудке. Голос был сдавленным, глухим от сна или от чего-то еще.
—Алло? Ан?
—Начинается, — выдохнула она, не в силах произнести больше.
—Что? Роды? Сейчас? Но рано же!
—Да. Раньше срока. Вызови мне такси. Пожалуйста.
Она услышала на том конце шум, голос его матери на заднем плане: «Кто? Что она хочет? Не ведись!». Потом приглушенный, но ясный ответ Миши: «Мама, молчи. У нее роды».
—Я сам тебя отвезу, — резко сказал он в трубку. — Сиди, не двигайся, я через двадцать минут.
Он приехал за пятнадцать. Запыхавшийся, в накинутой на плечо куртке, с дикими глазами. Он не стал ничего говорить, просто взял ее сумку и помог осторожно спуститься по лестнице, поддерживая под локоть. Его пальцы дрожали. В машине пахло свежим кофе, он поставил ему в подстаканник, но, кажется, так и не выпил.
Они ехали молча. Аня закрывала глаза, проваливаясь в бездну очередной схватки. Миша бросал на нее испуганные взгляды и давил на газ.
В приемном покое роддома началась суета. Ее быстро оформили, повели в предродовую. Миша топтался у двери, неуверенно спрашивая у медсестры: «Можно с ней?». Та, взглянув на его потерянное лицо и на Аню, которая, стиснув зубы, кивнула, махнула рукой: «Мойтесь, одевайтесь, проходите. Только не мешайте».
Он был там. Все время. Он не знал, что делать, стоял как столб, пока акушерка не начала командовать им обоими: «Мужик, не тупи, держи жену за руку! Дыши с ней вместе! Поддержи!». И он слушался. Он дышал, ловя ее ритм, вытирал ей лоб, шептал какие-то бессвязные слова: «Держись, родная, прости меня, держись, пожалуйста».
В какой-то момент, между схватками, Аня, вся в поту, с размытым взглядом, посмотрела на него и увидела не того инфантильного мальчика, который боялся матери. Она увидела испуганного, но присутствующего мужчину. Он был здесь. Он выбрал быть здесь, несмотря ни на что. И в этом была капля горького, но целительного бальзама для ее израненной души.
Последние часы слились в один сплошной огненный вихрь боли и инстинкта. Аня уже не слышала команд, не видела лиц. Все ее существо было сконцентрировано на одной задаче — вытолкнуть, освободить, родить. И когда наконец раздался первый крик — пронзительный, яростный, живой — мир на мгновение остановился.
Его положили ей на живот. Теплый, скользкий, невероятный. Он кричал, размахивая крошечными кулачками. Аня смотрела на это чудо, и все — боль, страх, обиды — ушло, заместилось всепоглощающим, ослепительным чувством, для которого не было слов.
— Мальчик, — сказала акушерка, улыбаясь.
Миша стоял на коленях рядом с креслом. Он плакал. Бесшумно, по-детски, слезы текли по его щекам ручьями. Он смотрел на сына, потом на Аню, и в его глазах читалось такое потрясение, такая глубокая человеческая боль и любовь, что у нее самой сжалось горло.
— Прости, — выдохнул он, едва слышно. — Прости меня, Ан. Я был слепым идиотом.
Она не ответила. Она не могла. Она только прижала сына к груди, позволяя этому моменту быть чистым, без прошлого, без обид. Просто мать, отец и их ребенок.
Именно в этот хрупкий, святой момент дверь в палату распахнулась. В проеме, сметая с пути растерявшуюся санитарку, возникла Людмила Петровна. Она была, как всегда, безупречно одета, но волосы выбивались из строгой прически, а на лице застыла маска нечеловеческой, хищной решимости.
— Где он? — прошипела она, ее глаза метались по палате и нашли цель. — Где мой внук? Дай мне его!
Она шагнула вперед, протягивая руки, не глядя на Аню, не замечая Мишу. Весь ее вид выражал одно: право собственности.
Аня инстинктивно прикрыла сына рукой. Адреналин, который, казалось, иссяк, ударил в голову с новой силой. Миша заслонил ее, поднявшись с колен.
— Мама, что ты делаешь? Уходи!
—Я бабушка! Я имею право его видеть! Отдайте мне моего внука! — голос свекрови стал громким, истеричным, он резал тишину палаты, и младенец на руках у Ани вздрогнул и захныкал.
Этот тихий плач стал для Ани тем самым щелчком. Вся усталость, вся боль, все унижения сконцентрировались в одной, ледяной точке. Она не стала кричать. Она говорила тихо, но так четко, что каждое слово падало, как камень.
— Вы не имеете права, — сказала она, глядя прямо в бешеные глаза свекрови. — Никакого. Вы назвали меня «бабой», которая должна «пахать». Вы пытались превратить мое материнство в статью расхода для вашего сына. Вы угрожали мне судом и опекой. Вы — угроза. Для меня и для моего ребенка.
Людмила Петровна попыталась перебить, но Аня продолжила, и ее голос зазвенел сталью.
— Первые, кто возьмет моего сына после меня и Миши, будут мои родители. Если они этого захотят. Вы — вне очереди. Вы — чужая. И сейчас вы нарушаете режим роддома и покой моего новорожденного сына. Уходите. Немедленно.
Свекровь обернулась к Мише, ища защиты, поддержки, старого рычага давления.
—Мишенька! Да скажи же ей! Это же наш внук! Мы семья!
Миша посмотрел на мать. Посмотрел долго и пристально. Он видел не заботливую бабушку, а источник бесконечного хаоса, давления и боли. Боль, которую он сам причинил Ане. И он увидел ее — измученную, прекрасную, держащую на руках его сына. Выбор был сделан еще в машине. Он лишь озвучил его.
— Мама, уходи, — сказал он глухо, но твердо. — Ты все разрушила. Уходи. Не звони. Не приходи. Пока мы тебя не позовем.
Лицо Людмилы Петровны исказилось от неподдельного шока и ярости. Она открыла рот, чтобы что-то выкрикнуть, но в палату вошла дежурная врач, привлеченная шумом.
— Что здесь происходит? Это палата для матери и ребенка! Выйдите немедленно, или я вызову охрану!
Свекровь, бросив на них последний, полный ненависти взгляд, развернулась и вышла, громко хлопнув дверью. Грохот отступил, оставив после себя хрупкую, звенящую тишину.
Врач, покачав головой, удалилась. Они остались одни. Трое.
Миша медленно опустился на стул у кровати. Он снова плакал, но теперь это были тихие, скупые слезы стыда и облегчения. Аня смотрела на сына, который успокоился и засыпал у нее на груди, его крошечные пальчики сжали край ее рубашки.
— Я все испортил, — прошептал Миша. — Я знаю. И я не прошу прощения за все сразу. Его нужно заслужить. Но позволь... позволь мне хотя бы попытаться. Быть отцом. Помогать тебе. Чем смогу.
Аня молчала. Она смотрела на лицо спящего сына. Он был частью и ее, и этого человека, сидящего рядом. Она ненавидела его за ту боль, но не могла ненавидеть отца своего ребенка. И в его глазах она увидела не мамин послушный солдат, а сломленного, но прозревшего человека.
— Не сейчас, — тихо сказала она, наконец. — Сейчас нам нужно отдохнуть. И ему, — она кивнула на сына. — Ты можешь прийти завтра. Узнать, как мы. Но никаких решений. Никаких разговоров о прошлом. Только он.
Он кивнул, понимая, что это больше, чем он заслужил. Это шанс. Маленький, размером с новорожденного, но шанс.
Когда он ушел, обещая принести все необходимое, Аня осталась одна с сыном на руках. Сумерки за окном сгущались, окрашивая палату в синие тона. Она лежала и чувствовала тяжесть маленького тельца на себе. Это была невыносимая, прекрасная тяжесть. Ее сын. Ее выбор. Ее жизнь.
Она знала, что впереди — тонны бумаг, развод, сложные переговоры об алиментах и встречах. Знакомство Миши с сыном будет проходить под ее неусыпным контролем. Доверие было разбито вдребезги, и собирать осколки, если это вообще возможно, будут годы.
Но сейчас, в этой тихой палате, пахнущей антисептиком и молоком, было только начало. Начало новой истории. Где она была главной героиней, а не статистом. Где ее слово было законом. Где ее любовь к этому маленькому человеку была единственным компасом.
Она прикоснулась губами к мягкой макушке сына.
—Все будет хорошо, — прошептала она ему и себе. — Я обещаю. Мы справимся.
И впервые за многие месяцы эти слова не были бравадой или надеждой. Они были констатацией факта. Самого главного факта ее новой жизни.