— Я дома! — крикнул Игорь, скидывая пальто в сторону вешалки, но оно, скользнув по старому полированному крючку, упало на пол, на полосатый половик, выцветший от времени и грязной обуви.
Из кухни, задернувшись полоской жёлтого света, вышла Елена. На ней был старый, когда-то нарядный, с вышитыми петушками, а теперь потертый до дыр, засаленный фартук. Лицо осунувшееся, с тёмными, будто вбитыми синяками под глазами, с двумя глубокими складками у рта, которые не разглаживались даже во сне. Она молча, не глядя на него, наклонилась, подняла пальто, отряхнула невидимую пылинку, повесила аккуратно, поправила плечики, и вернулась к плите, к шипящей сковороде, откуда пахло уже не праздником, а просто едой, которую нужно приготовить.
— Ну как, всё готово? — Игорь, гремя пряжкой ремня, прошел в зал, где уже был накрыт стол. Скромно, бедно, если вглядеться: «Оливье» с явным перебором картошки и горошка, селедка под шубой, где свеклы больше, чем рыбы, холодец с мутным жиром по краям, курица, обжаренная до чёрной корочки. Никаких изысков, никакого «что-нибудь нового». Тот же самый набор, что и пять, и десять лет назад. — Где гости? Мама твоя будет? Светка?
— Мама не придёт, простудилась, — голос Елены был плоским, как поверхность стола. — Светка в последний момент отказалась, сын заболел.
— А-а-а, — Игорь разочарованно хмыкнул, окидывая взглядом пустующие стулья. Пустота в комнате, рассчитанной на толпу, была почти физической, она давила на виски. — Ну, значит, по-семейному. Тихо. Хорошо.
Он уселся во главе стола, налил себе водки в гранёный стакан, до краёв. Выпил залпом, сморщился, закусил куском чёрствого хлеба. Посмотрел на спину жены, которая молча двигалась по крошечной кухне, будто заводная кукла на заведённой траектории: плита — раковина — стол.
— Знаешь, Лена, — громко произнёс он, наливая вторую, и голос его стал властным, назидательным, — а тебе всё-таки повезло, что я на тебе женился.
Елена замерла на полпути между плитой и столом, с половником в руке, из которого медленно стекала на пол жирная капля подливы. В квартире стояла тишина, густая, липкая, нарушаемая лишь шипением масла на сковороде и мерным тиканьем настенных часов, подаренных ещё на свадьбу его матерью.
— Что-что? — переспросила она, не оборачиваясь, глядя в тёмное окно, в котором отражалась её собственная тень — сгорбленная, бесформенная.
— Ну, объективно. Я мужик работающий, не алкаш, не бью тебя. Квартира у нас своя, пусть и ипотечная. Многие бы твои ровесницы за такого мужика держались бы. А ты вечно недовольная. Наморщенная. Как будто жизнь тебе мёдом не казалась.
Елена медленно, с трудом, будто суставы заржавели, повернулась. В её глазах не было гнева, только усталая, пропахшая бытом и отчаянием пустота, как в давно покинутом колодце. Она смотрела сквозь него, на пятно отсыревших обоев за его спиной.
— Ипотеку я на половину плачу, Игорь. И коммуналку. И продукты. Твоей зарплаты хватает на бензин и на твои посиделки с друзьями в гараже. Я даже не помню, когда ты последний раз цветы домой приносил.
— Опять начинается! — он отмахнулся рукой, будто отгонял надоедливую муху. — Новый год на носу, а ты опять с претензиями. Сидишь тут одна, как сыч, подруг нет, мать твоя не пришла. Может, это не я проблема, а в тебе что-то не так? Может, это ты людей от себя отталкиваешь своей вечной угрюмостью?
Он решительно налил шампанского в два бокала, дешёвого, сладкого, сильно бьющего в голову. Протянул один ей, брякнув им о край тарелки.
— Давай, пей. Хватит киснуть. С Новым годом, что ли.
Она не взяла бокал. Руки её висели плетьми вдоль тела, в одной всё ещё зажат половник, холодная ручка въелась в ладонь. Казалось, она вросла в линолеум, стала частью этого интерьера — потертого, немытого, безнадёжного.
— Не хочу.
— Всё, Лена, я предупреждаю! — он повысил голос, поставив бокал на стол с таким звонким ударом, что тот едва не треснул, и шампанское заколыхалось, грозя перелиться через край. — Ты сейчас испортишь мне весь праздник! Единственный выходной!
— А какой у тебя праздник, Игорь? — тихо спросила она, и её шёпот был страшнее крика. — Тот, где ты — царь и бог, а я — служанка, которой ещё и повезло? Тот, где ты мне за счастье выйти за тебя считаешь? Это праздник твоего самодовольства. А у меня праздника нет.
— А что не так? — он вскочил, стул с грохотом отъехал назад, его лицо покраснело, налилось кровью. — Я тебя обеспечиваю! Крыша над головой! А ты? Вечно уставшая, вечно ноющая. Кекса нет, ласки нет. Одна кислая мина. На тебя смотреть тошно!
Елена не ответила. Слова его не ранили уже. Она встала, обошла его широкую, перекрывающую проход фигуру и пошла в ванную. Заперла щелкающий маленький крючок. Села на холодный, облезлый край ванны и смотрела на кафель, покрытый старой, серой от извести и времени плиткой. На швы между ними, почерневшие от плесени. Она плакала. Не рыдая, не сотрясаясь, а тихо, по-старушечьи, будто слёзы были последним ресурсом, который нужно было расходовать экономно. Они текли по неподвижному лицу, капали на колени старенького халата. Она слышала, как Игорь ходит по квартире, что-то бормочет себе под нос, хлопает дверьми холодильника, наливает ещё.
Она вспоминала. Не хотела, но мысли лезли в голову, как тараканы из щелей. Тот самый плацкарт, душный и пропахший яблоками, где он, молодой, ещё с искоркой, уступил ей место у окна и делился чаем из жестяной кружки. Как он держал её руку, а за окном мелькали сосны, и будущее казалось бесконечной, светлой дорогой. Обещал золотые горы, а привёл в эту однушку в ипотеку на самой окраине, где из окна виден только соседний унылый дом и кусок промзоны. Где часть его зарплаты ещё пять лет будет съедать его старый кредит за разбитую машину, которую давно уже сдали на металлолом. Обещал, что не будет жить со свекровью, но Валентина Петровна появлялась у них дважды в неделю «проверить, как невестка дом содержит», и каждый её визит оставлял после себя чувство унижения и горький осадок в виде замечаний, которые Игорь потом повторял. Обещал счастье, а подарил вечную усталость, накапливающуюся, как пыль в углах, чувство долга, похожее на камень на шее, и горькое, тошнотворное осознание того, что её жизнь — настоящая, единственная — прошла где-то рядом, мимо, пока она мыла эту плитку, считала эти копейки и слушала его храп.
Она вышла из ванной, лицо было мокрым, она даже не вытерла его. Игорь сидел за столом, мрачный, обложившись бутылками, и тупо смотрел телевизор, где пели какие-то ряженые артисты. Бой курантов был ещё нескоро, целая вечность.
— Игорь, я ухожу, — сказала она просто, без пафоса, без надрыва.
Он медленно, с трудом повернул голову. Глаза были мутными.
— Куда? К матери? Простуженной? Поздравляю, отличная идея. Новогодний подарок ей сделаешь.
— Просто ухожу. От тебя. От этой квартиры. От этой… пустоты.
Он рассмеялся. Зло, неприятно, захлёбываясь.
— Куда ты денешься? У тебя же денег нет. Все твои деньги здесь, в этих стенах, в этом нашем общем долге. Ты одна не выживешь. Ты же не умеешь. Ты же без меня — никто.
— Попробую.
— Ты с ума сошла! — он встал, пошатнулся, подошёл к ней близко, пахну перегаром и потом. — Новый год на дворе! Мороз, минус двадцать! Ты куда пойдёшь? Ночевать на вокзал? В подъезд? Слышишь? Я не позволю, чтобы меня бросала жена в Новый год! Что люди скажут? Что я за мужик такой? А?
— Какие люди? — вдруг закричала она, и её тихий, сорванный голос превратился в визгливый, отчаянный вопль, от которого даже он на мгновение отпрянул. — Какие люди, Игорь?! Никого нет! Никогда и не было! Мы все время были одни в этой дыре! С твоими упрёками и моим молчанием! Мы уже давно мертвы, просто ещё не легли в землю! Мы — эти стены, этот долг, этот телевизор! Людей нет!
Она вырвалась из-под его протянутой руки, отбежала в спальню, захлопнула дверь. Игорь бил кулаом в дверь, тупым, тяжёлым стуком, что-то кричал хрипло, неразборчиво — то угрозы, то какие-то обрывки оправданий. Она не слушала. Она села на кровать, на колючее покрывало, подаренное всё той же свекровью, и смотрела в окно. Начинался снег. Тот самый, красивый, новогодний, крупными, пушистыми хлопьями. Он кружился за стеклом, такое чистое, невесомое волшебство. Он был таким прекрасным и таким абсолютно чужим, не принадлежащим этому месту, её жизни.
Она услышала, как Игорь, наконец, отстал, плюхнулся на диван в зале с таким стоном пружин, включил телевизор на полную, невыносимую громкость. Шум дешёвого боевика, взрывы и автоматные очереди, заполнили квартиру, заглушив всё — и тишину, и мысли, и остатки надежды.
Она не знала, куда идти. У неё не было денег на гостиницу. У неё не было сил идти к матери, стучаться в её хлипкую дверь, объяснять, смотреть в её испуганные, усталые, всё понимающие глаза, видеть в них своё отражение — очередную неудачницу. Она была в ловушке, прочной и тихой. Он был прав — все её деньги, все её силы, её молодость были вложены в эти стены, в эту ипотечную яму. Уйти означало потерять всё, даже эту жалкую долю. Начать с абсолютного нуля, без гарантий, без сил, с подорванным здоровьем и убитой душой, в тридцать восемь лет, которые чувствовались как глубоко за пятьдесят.
Прошёл час. Может, больше. По телевизору начался новогодний «Голубой огонёк». Весёлые голоса, смех, блеск мишур. Игорь, видимо, напился и уснул — из зала пошёл тяжёлый, прерывистый храп, в такт которому вздрагивала дверь.
Тихо, прислушиваясь к каждому скрипу, открыв дверь, Елена вышла в прихожую. Темнота была густой, пахло старым гардеробом и его обувью. Надела пальто, старую колючую шапку. Взяла маленькую кожаную сумочку, потёртую на углах. Денег там было немного, на такси до вокзала, пожалуй, хватило бы. Она стояла, слушая этот храп — звук её заточения, и смотрела на свою туфельку, запылившуюся в углу, одинокую, будто тоже ждавшую какого-то выхода, которого не было.
Она вышла на лестничную клетку. Было тихо, пусто и холодно, как в склепе. Свет лампочки на площадке мигал, отбрасывая прыгающие тени. Она спустилась на несколько пролётов вниз, ноги подкашивались, и села на холодную, покрытую слоем вечной грязи ступеньку. У неё не было сил спуститься ниже, выйти на улицу, в этот мороз, в этот чужой мир. Она просто сидела, поджав колени, как маленькая девочка, и смотрела в грязное, заляпанное зимними разводами окно лестницы, за которым равнодушно и бесконечно кружился тот самый чистый снег.
Снизу, с улицы, доносились первые робкие, а потом всё более наглые хлопки петард. Взвизги, смех. Где-то заиграла музыка. Она сидела одна в ледяном подъезде, прислонившись лбом к холодным перилам, а её жизнь, её несчастье, её крест, храпело этажом выше, перед мерцающим экраном.
Она просидела так, наверное, минут сорок. Время потеряло смысл. Пока не начался бой курантов. Он гремел, доносился из-за каждой двери, мощный, торжественный, всепобеждающий, сливаясь в оглушительный, тотальный гул, который заполнил собой всё пространство подъезда, давил на барабанные перепонки. Она слышала сдавленные крики «Ура!», детский смех, звон бокалов — целую симфонию чужого праздника.
А она сидела на холодной ступеньке и плакала. Теперь уже беззвучно, безнадёжно, опустошённо. Слёзы замерзали на щеках ледяными дорожками. Она понимала, что он был прав во всём, кроме одного. Она была не «никто». Она была пленником. Фонарь во дворе действительно светил жёлтым, больным светом, но он не грел. Он лишь холодно и беспристрастно освещал её одиночество, её безвыходность, эту ледяную ступеньку как последний рубеж её мира.
Бой курантов закончился. Стало тише, только отдельные возгласы и музыка из самых стойких квартир. Тело застыло, одеревенело от холода. Она поднялась, суставы скрипели, и медленно, как запрограммированный робот, ступенька за ступенькой, пошла наверх. В свою квартиру. В свою клетку. В свою жизнь.
В зале, на диване, разметавшись, храпел Игорь, рот открыт, лицо одутловатое и жалкое. На столе стояли недоеденные салаты, пустые и полупустые бутылки, окурки в блюдце.
Она сняла пальто, не вешая его, бросила на стул. Механически, не глядя, стала убирать со стола, относить тарелки в раковину. Потом налила себе чаю и села у окна, смотря, как в чёрном, уже рассветном небе гаснут последние, одинокие вспышки салютов, будто чьи-то угасающие надежды.
Новая жизнь не началась. Ночь просто сменилась утром. Другая дата в календаре.
На следующее утро Игорь встал с тяжелейшим похмельем, был зол, молчалив и физически немощен. Он ходил по квартире, стонал, пил воду из-под крана, но не вспоминал вчерашний скандал, не глядел на неё, как будто его и не было, как будто её ночные слёзы на ступеньках были просто дурным сном. Елена тоже молчала. Молчание было теперь единственным, что их связывало — густое, тяжёлое, как болотная тина. Она приготовила завтрак: яичницу из двух сморщенных яиц и оставшийся вчерашний хлеб. Он молча сел, съел, отодвинул тарелку. Не «спасибо», не взгляд. Просто присутствие. Потом ушёл в зал, рухнул на диван и снова включил телевизор.
Она осталась на кухне, в тишине, нарушаемой только бормотанием телевизора. За окном был серый, неприветливый день первого января. Снег перестал, небо висело низким грязновато-белым пологом. Она подошла к окну и смотрела на двор, на голые, чёрные, скрюченные ветки деревьев, на слякоть и хрустящую насту под ногами редких прохожих, торопящихся с детьми или с похмелья. Все куда-то шли. У всех было какое-то «куда». У неё его не было.
Она больше не плакала. Внутри, на месте, где когда-то жили надежды, обиды, даже отчаяние, была только тяжёлая, ледяная, абсолютная тишина. Такая же, как в ту ночь на лестнице, только теперь внутри неё. Она поняла, что выбрала. Это не был выбор. Это была капитуляция. Путь наименьшего сопротивления, самый тихий, самый незаметный. Не героический побег, не освободительный крик. Он был таким же убогим и безнадёжным, как и всё её существование. Просто перестать бороться. Перестать надеяться. Принять.
Она не ушла. Она осталась. Потому что уходить было уже некуда. Не было сил на новое дно, оно казалось ещё страшнее старого. Да и незачем. Новый год так и не наступил, не случился, не постучался. Просто сменилась цифра в календаре на кухне, который она ещё не перелистнула. А жизнь, её жизнь, продолжила медленно, неотвратимо, по накатанной колее катиться под откос, унося с собой в тёмную яму последние остатки — надежды, силы, само желание чего-то иного, саму способность желать. Оставив лишь тяжёлое, привычное, единственно знакомое бремя: долгов, обязанностей, немых утренних яичниц и этой молчаливой, въевшейся в стены, взаимной неприязни. Теперь это была просто тюрьма на двоих, где надзиратель и заключённый иногда менялись местами, но выход был только один — в никуда. И она уже не хотела в него смотреть.
Вот такие дела. Всем спасибо.