Вера Петровна всегда говорила: «Лишь бы у детей всё было хорошо». Эта фраза была её молитвой, её щитом и её оправданием.
Вместе с мужем, Иваном Сергеевичем, они положили жизнь на алтарь родительства. Работали на местном заводе — он в литейном, она в отделе технического контроля. Звёзд с неба не хватали, но в доме всегда пахло пирогами, а у Витеньки и Катюши были самые новые портфели в классе.
— Ваня, посмотри, куртка у Вити совсем обносилась, — шептала Вера ночью, пересчитывая мятые купюры из жестяной банки.
— Ничего, Вер, купим. Я сверхурочные возьму, — отвечал Иван, потирая ноющую поясницу. — Себе ботинки потом справлю, эти ещё сезон отходят.
Дети росли.
Витя — серьёзный, целеустремленный, весь в отца. Катя — лёгкая, смешливая, папина любимица. Родители гордились: выучили, подняли, в люди вывели. Сын стал инженером в большом городе, дочь — бухгалтером в областном центре. У обоих семьи, дети, ипотеки, машины. Жизнь удалась.
Только вот в родительском доме стало слишком тихо.
Когда Иван Сергеевич умер, тишина стала оглушительной. Он ушёл быстро, «сгорел» за месяц. Инсульт. Вера Петровна даже не успела осознать, как осталась одна в их двухкомнатной квартире, где каждая вещь кричала о нём. Старый продавленный диван, его кружка с отбитой ручкой, очки на тумбочке.
На похороны дети приехали. Виктор, солидный, в дорогом пальто, но с бегающими глазами. Катя, располневшая, нервная, всё время теребила телефон.
— Мам, ты держись, — Виктор неуклюже похлопал её по плечу после поминок. — Мы ж понимаем, тяжело.
— Тяжело, сынок, — кивнула Вера, глядя на них сухими, воспаленными глазами. — Пусто как-то.
Вечером они сидели за столом. Вера накрыла, как привыкла: соленья, картошка с укропом, котлеты. Только есть никому не хотелось.
— Мам, — начал Виктор, ковыряя вилкой огурец. — Мы тут с Ирой посоветовались… Ты сейчас одна, возраст, здоровье… Может, ко мне поедешь?
Сердце Веры Петровны радостно ёкнуло. Не бросают! Нужны!
— Ой, Витенька… Да я бы с радостью…
— Только понимаешь, — перебил сын, не поднимая глаз. — У нас сейчас сложно. Ирка против. Говорит, тесно. У нас же двушка, пацаны в одной комнате, мы в другой. Если тебя брать, то только на балкон. Мы его утеплим, конечно, но сейчас денег нет совсем. Кредит за машину, ремонт… В общем, не время пока.
Радость погасла так же быстро, как вспыхнула. Вера Петровна опустила руки на колени, сцепив пальцы в замок.
— Да я понимаю, сынок. Чего уж там. Я же не навязываюсь.
Катя тоже заёрзала на стуле.
— Мам, ты же знаешь моего Игоря. Он вообще чужих в доме не терпит. Даже маму свою раз в год видит. А у меня Сашка с ангиной, Машка в садик пошла, я разрываюсь. У тебя тут давление, врачи нужны, а я работаю…
— Да знаю я, доченька, знаю, — тихо сказала Вера. — У вас свои заботы, семьи. Живите. Я справлюсь.
На следующее утро они уехали.
— Мы звонить будем, мам! — крикнула Катя из окна машины. — Ты не скучай!
— Не буду, — прошептала Вера Петровна в пустоту.
Потянулись дни, похожие друг на друга, как серые булыжники мостовой. Утро начиналось с тонометром. 160 на 90. Таблетка под язык. Чай в одиночестве. Телевизор, который работал только для фона, чтобы разогнать тишину.
Вера Петровна часто разговаривала с мужем.
— Вань, а хлеб-то подорожал опять, — говорила она фотографии в чёрной рамке. — Ты любил бородинский, а я теперь городской беру. Зубы совсем плохие стали.
Иван с фотографии молчал, но смотрел ласково.
Дети звонили редко. Раз в неделю, по выходным, дежурные фразы: «Как дела? Здоровье? Ну ладно, у нас всё норм, бежим».
Она пыталась рассказать, что у неё болит спина, что соседка снизу опять залила, что видела во сне отца. Но в трубке слышалось торопливое «угу, угу, мам, давай потом, мне некогда».
Она перестала жаловаться. Перестала рассказывать. Просто слушала гудки и плакала. Тихо, беззвучно, чтобы не потревожить эту ватную тишину.
— Одиночество, Ваня, это не когда никого нет, — шептала она ночью в подушку. — Это когда ты есть, а тебя как бы и нет ни для кого.
Зима сменилась весной. Вера Петровна стала выходить на улицу всё реже. Ноги болели, кружилась голова. Соседка, баба Валя, иногда заносила хлеб и молоко.
— Верка, ты бы детям позвонила, пусть приедут, помогут, — ворчала она, ставя сумку на табурет.
— Да заняты они, Валюш. Работают. Не хочу беспокоить.
— Беспокоить! Мать родную навестить — это беспокойство? Эх, молодёжь пошла…
Однажды ночью Вере Петровне стало совсем плохо. Грудь сдавило обручем, воздух стал густым и вязким. Она потянулась к телефону, чтобы набрать сыну. Пальцы дрожали.
«А вдруг он спит? Вдруг Ира заругается? Завтра на работу…» — пронеслось в голове.
Она положила трубку. Выпила корвалол. Легла.
— Ванечка, забери ты меня уже, — попросила она в темноту. — Устала я. Одна устала.
К утру её не стало.
Прошёл год.
— Слушай, надо бы к матери съездить, — сказал Виктор сестре по телефону. — Давно не были. Да и со совестью как-то… не очень.
— Да, надо, — вздохнула Катя. — Я всё собиралась, но то отпуск, то ремонт. Давай в следующие выходные?
Они приехали на двух машинах. Виктор — на новом внедорожнике, Катя — на красной малолитражке. Двор встретил их запустением. Трава пробивалась сквозь трещины асфальта, на лавочке у подъезда сидела чужая кошка.
Окна квартиры на втором этаже были тёмными и пыльными.
— Странно, — нахмурился Виктор, нажимая на кнопку домофона. — Не отвечает. Может, в магазин вышла?
— Или в поликлинику, — предположила Катя. — У неё же давление.
Они поднялись на этаж. Дверь была заперта. Звонок звенел гулко и требовательно, но за дверью было тихо.
— Мам! Мама! — Катя постучала кулаком. — Открой, это мы!
Тишина.
Дверь соседней квартиры скрипнула. На пороге появилась баба Валя, постаревшая, с палочкой. Она посмотрела на них долгим, колючим взглядом.
— Чего шумите? — спросила она сухо.
— Мы к маме, — быстро сказал Виктор. — Не открывает. Вы не видели её?
Баба Валя усмехнулась. Горько, зло.
— Видела. Четыре месяца назад... Когда гроб выносили.
Виктор побледнел. Катя прижала руку к горлу.
— Как… Как гроб? — прошептал сын.
— А вот так. Умерла Вера. Ещё в феврале. Соседи хватились, когда она почту не забрала, а до того чуть ли не бежала навстречу почтальонке. Вскрыли дверь, а она лежит. Холодная уже.
— Но… Почему нам не сообщили? — голос Кати сорвался на визг.
— А кому сообщать-то? — баба Валя шагнула к ним, тыча палкой в пол. — В телефоне её ни одного номера записано не было, кроме «Витенька» и «Катюша». Звонили вам. Только у «Витеньки» абонент не абонент был, в командировке, небось, заграничной? А «Катюша» трубку не брала, всё сбрасывала. Три дня звонили мы, потом из морга. А потом похоронили. За счёт государства, как безродную. Тьху, позорище!
Виктор сполз по стене, закрыв лицо руками. Катя зарыдала в голос.
— Она же вас ждала, — продолжала соседка безжалостно. — Каждый день ждала. В окно смотрела. Говорила мне: «Валя, они приедут. Они просто заняты. Они хорошие». А сама по ночам выла в подушку. От тоски выла, не от боли! Она не от сердца умерла, она от одиночества умерла!
— Замолчите! — крикнул Виктор. — Замолчите!
— Ох ты какой! Замолчите... Что, правда глаза колет? — баба Валя сплюнула. — Идите отсюда. Нет её здесь. На кладбище идите, там, на краю, где стардомовских и бомжей хоронят. Там она.
Кладбище было на окраине, продуваемое всеми ветрами. Сектор для «бесхозных» — ряды одинаковых табличек с номерами и кое-где фамилиями, написанными от руки.
Они нашли её быстро. Холмик уже осел, зарос полынью. Деревянный крест покосился. Табличка: «Смирнова В.П.». Ни дат, ни фотографии. Просто буквы.
Виктор упал на колени прямо в грязь. Он гладил сырую землю, пачкая дорогие брюки, и плакал, как маленький мальчик.
— Мама… Мамочка… Прости… Я не знал… Я думал…
Катя стояла рядом, сотрясаясь от рыданий. Она вспоминала, как сбрасывала мамины звонки, потому что «была на маникюре», «смотрела сериал», «ругалась с мужем». Ей казалось, что мама вечная. Что она всегда будет там, на том конце провода, ждать, когда у дочери найдется минутка.
— Мама, мы всё исправим, — шептала Катя в бреду. — Мы памятник поставим… Самый лучший… Мраморный… Мы оградку сделаем… Мамочка, услышь нас!
Но Вера Петровна их не слышала. Она больше не ждала звонков, не смотрела в окно, не пила корвалол. Она была там, где нет боли и нет одиночества. Рядом с Иваном.
А дети… Дети стояли над холмиком, и их накрывала та самая тишина, в которой их мать прожила последние годы. Страшная, холодная, непоправимая тишина опоздания.
И в этой тишине они впервые по-настоящему поняли, что такое одиночество. Только теперь оно было их собственным. Навсегда.
👍Ставьте лайк, если дочитали.
✅ Подписывайтесь на канал, чтобы читать увлекательные истории.