Тишина в прихожей была особенной, густой и натянутой, как струна. Ее разрезал лишь отрывистый, мерный щелчок застежек. Щелк. Щелк. Даша замерла на пороге, не снимая туфель, пальцы судорожно сжали ремешок сумки с чертежами.
Андрей стоял на колене перед открытым чемоданом. Не их старым, потрепанным, с наклейками из прошлых поездок, а новым, глянцевито-серым, пахнущим не приключениями, а холодным, дорогим пластиком. Он с математической точностью укладывал в него безупречно отглаженные рубашки. Не те, что носят на курорте, а те, что требуют строгого костюма. Каждая складка ложилась под его пальцами с такой сосредоточенной важностью, будто он собирал не вещи, а аргументы для решающего совещания.
Первой мыслью, дикой и наивной, было: сюрприз. Он решил уехать на море раньше, хочет сделать ей подарок, романтику. Сердце екнуло, уставшее за день от бесконечных правок заказчика и напряжения, потянулось к этому призраку тепла. Она сделала шаг, и паркет скрипнул. Андрей вздрогнул, обернулся. Его лицо, освещенное светом торшера, не выразило ни радости, ни смущения. Оно было гладким, как маска из того же холодного материала, что и чемодан.
— Ты уже… — начала она, сбрасывая туфли, пытаясь поймать его взгляд. — Мы что, уезжаем завтра? Я не успела ничего собрать…
— Нет, — слово прозвучало четко, как отрезанный кусок льда. Он вернулся к укладке, положив сверху рубашек кожаный ремень, аккуратно свернутый в кольцо. — Мама очень сильно заболела. Гипертонический криз. Еле откачали. Мне придется срочно ехать. Тебе — отменить свой отпуск.
Он произнес это так, будто диктовал секретарше изменение в расписании. Даша почувствовала, как почва под ногами, только что казавшаяся твердой, поплыла.
— Боже… Тамара Ивановна… — она автоматически произнесла имя свекрови, и во рту сразу стало горько. — Конечно, едем. Я сейчас… Купим билеты на первую электричку завтра. Может, нужно в больницу что-то? Фрукты, лекарства?
Он наконец посмотрел на нее. Взгляд был тяжелым, усталым и… раздраженным.
— Зачем? — спросил он просто. — Тебе там делать нечего. Ты только ее раздражаешь. Ольга уже на месте, я буду с ней. А ты только будешь ходить по больничным коридорам с потерянным видом. Пользы — ноль.
— Но… я же твоя жена. — Эти слова вырвались тихо, почти шепотом. Она сама услышала в них какую-то жалкую, детскую укоризну.
— Именно поэтому. Нужен человек здесь, на связи. Да и кто будет зарабатывать, если я вынужден буду заниматься этим? — Он кивнул в сторону чемодана, будто «это» было не его мать, а досадная поломка в бизнес-процессе. — Твой проект сдают через две недели. Тебе некогда.
Его логика была железной, отполированной годами. В ней не было места ни общей беде, ни простому человеческому «мы». Было разделение обязанностей, как в уставе фирмы. Он — на передовой семейного кризиса, она — обеспечивает тылы и денежный поток.Даша молча подошла к книжной полке. Там стоял том стихов, который он, кажется, никогда не открывал, но всегда брал в дальние поездки — как талисман. Она потянулась, чтобы взять его, положить в чемодан поверх белья, сделать хоть этот маленький, дурацкий, традиционный жест. Ее пальцы не успели коснуться корешка. Его рука перехватила ее запястье. Не грубо, но быстро, решительно, как будто она тянулась к важному документу.
— Не трогай, — сказал он, и в голосе впервые прорвалось что-то живое — стальное нетерпение. — Ты все неправильно делаешь. Испортишь укладку.
Он отпустил ее руку. На запястье осталось легкое, жгучее ощущение. Она отступила, словно получила легкий толчок. В этой фразе, в этом жесте, вдруг высветилось все. Все годы. Ее попытки помочь, утешить, участвовать — всегда были «неправильными». Ее порядок — не его порядок. Ее забота — неуместна. Ее присутствие — раздражает.
— Значит, наша годовщина, — тихо произнесла она, глядя, как он щелкает замки чемодана. — Наш отпуск, который мы ждали полгода… Это теперь ничего не значит?
Андрей вздохнул, звук долгий, полный утомления от необходимости объяснять очевидное. Он выпрямился, взял чемодан в руку. Он казался таким легким в его хватке.
— Даша, не будь эгоисткой, — сказал он, и в его словах была убийственная, отработанная спокойность. — Мама одна. Она могла умереть. А ты, как всегда, думаешь только о своем. О своем отдыхе, о своих планах. Ты всегда найдешь, как испортить все своим нытьем.
Он прошел мимо нее в прихожую, нацепил на руку пальто. Не надел, а нацепил, как броню. В дверях он обернулся.
— Такси ждет. Не звони лишний раз. Сообщу, когда будут новости.
Дверь закрылась за ним с мягким, но окончательным щелчком. Даша не подошла к окну, чтобы смотреть, как он уедет. Она стояла посреди комнаты и смотрела на то место у дивана, где только что стоял чемодан. На темном паркете от него остался едва заметный след от колесиков. И тонкая, почти невидимая щель между досками, прямо под этим следом, вдруг показалась ей не просто щелью. Она казалась черной, глубокой трещиной, уходящей куда-то в самую сердцевину этого тихого, безупречного, мертвого дома. И Даша поняла, с холодной, ясной жутью, что этот чемодан был не для вещей. Он был для побега. А болезнь матери — лишь самый удобный и безупречный билет.
На следующий день мир не рухнул. Он стал ватным, бесцветным и невероятно тихим. Звук кофеварки казался оглушительным, а потом чашка стояла перед ней, остывая, нетронутая. Даша села за компьютер, открыла файлы с чертежами. Линии, размеры, отметки — все это плыло перед глазами, складываясь в бессмысленный узор. Она смотрела на экран и видела серый чемодан с мертвыми щелчками застежек. Около одиннадцати она впервые позвонила. Гудки были долгими, протяжными. Потом — отказ. Он сбросил вызов. Минуту спустя пришло сообщение, сухое, как служебная записка: «На обходе. Позже.»
«Позже» наступило после двух. Она написала: «Как мама? Что говорят врачи?» Ответ пришел через сорок минут: «Стабильно. Устал. Не мешай.»
«Не мешай.» Эти два слова жужжали в тишине квартиры, как назойливая муха. Она была помехой. Помехой в его выверенном маршруте к больной матери. Или чему-то еще? Мысль прокралась, острая и нежеланная, как заноза. Она отогнала ее, встала, чтобы налить воды. Рука дрогнула, и стакан звонко стукнулся о раковину, не разбившись.
К вечеру тишина стала невыносимой. Она включила телевизор, какой-то сериал, где люди кричали и плакали по выдуманным поводам. Звук заполнил комнату, но не добрался до внутренней пустоты. Даша свернулась калачиком в углу дивана, том самом, где стоял чемодан, и уставилась на мерцающий экран, не видя его. В дверь постучали. Стук был негромкий, но настойчивый. Не Андрей — у него были ключи. Не Ольга — та стучала бы резко и властно. Даша с трудом поднялась, провела рукой по лицу, поправила растрепавшиеся волосы.За дверью стоял сосед с верхнего этажа, Сергей Петрович. Пожилой, спокойный мужчина, вдовец. В руках он держал небольшую стеклянную банку с золотистой, густой массой.
— Дашенька, простите за беспокойство так поздно, — сказал он, и в его голосе не было обычной для соседских визитов деловой торопливости. — У вас, случаем, меда завалялось? Я своей старушке в деревне посылку собираю, внучке. Сам весь раздарил, а в магазинном — одна патока.
Даша качнула головой, пытаясь собраться.
—Кажется, нет… Я… не уверена. Зайдите, посмотрите.
Она отступила, впуская его. Сергей Петрович переступил порог, и его внимательный, добрый взгляд скользнул по ее лицу, по неубранной чашке на столе, по включенному зря телевизору. Он ничего не спросил.
— Да не стоит хлопот, — сказал он мягко и поставил свою банку прямо на стол, рядом с ее чашкой. — Вот, возьмите этот. С моей пасеки, прошлогодний, липа. Хорош с чаем, когда на душе… ну, когда неспокойно.
Он помолчал, глядя куда-то мимо нее, в окно, где уже сгущались сумерки.
—Бывает, знаете, — продолжил он тихо, — что дождь идет внутри человека. А снаружи — сухо, все нормально. Со стороны и не поймешь. Вы только не обижайтесь на старика. Выпейте с медом. Сахар не в счет.
Он повернулся к выходу, не дожидаясь ответа или благодарности. На пороге обернулся.
—Дверь хорошенько закройте. И… если что — я наверху. Стучать не обязательно, просто смс кинуть. Я часто поздно ложусь.
Он ушел. Даша стояла, глядя на закрытую дверь, а потом на банку меда. Простой жест простого человека пробил броню отчуждения, в которой она задыхалась весь день. В горле встал ком. Она резко отвернулась, схватила телефон. Нужно было услышать голос. Не этот леденящий текстовый тон, а живой. Она набрала номер подруги Кати.
Трубку взяли сразу.
—Даш? Ты как? Он уехал?
Услышав знакомую, полную участия интонацию, Даша чуть не расплакалась. Она сглотнула слезы.
—Уехал. К матери. Говорит, криз, в больнице.
— Ну и? — в голосе Кати прозвучало немедленное сомнение. — А ты чё, не поехала? Это ж твоя святая обязанность, как он любит глаголять.
— Он сказал, я только раздражаю. Что мне тут работать надо.
На том конце провода повисло тяжелое молчание.
—Даш… — начала Кати осторожно. — Я не хотела тебе раньше говорить. Думала, сама разберешься. Но раз он уже так… Ты Ольгу в соцсетях не отслеживаешь?
— Зачем мне она? — Даша поморщилась.
— А зря. Она месяц назад, после какого-то их корпоратива, фото выкладывала. Там твой Андрей… Ну, не один. С одной такой… ну, девочкой. Блондинкой. Из их же отдела, кажется. И сидели они очень душевно. Голова к голове. И мамаша твоя, между прочим, на том фото тоже была. В углу, но видно. И, по словам моей знакомой, которая в том же доме у них живет, Тамара Ивановна на даче все выходные клубнику мочила. Веселая, здоровая.
Казалось, кто-то выдернул вилку из розетки, и весь свет — внешний и внутренний — погас. Даша медленно опустилась на стул. Голос Кати стал далеким, как из туннеля:
—Даш? Ты меня слышишь? Я, может, зря? Но он же гад… Ты все не замечала, а он…
— Слышу, — выдавила Даша. Ее пальцы сами собой потянулись к ноутбуку. Она открыла страницу общей кредитки, которую использовали для крупных покупок. История операций. Вчерашняя дата. Не аптека, не клиника. Шикарный ресторан «Версаль» в том самом городе, где была его мать. Сумма, на которую можно было бы купить лекарств на весь год.
— Кать, — голос Даши был чужим, плоским. — Все. Поняла. Позже перезвоню.
Она положила трубку. Телевизор все бубнил в пустой комнате. Она встала, выключила его. В наступившей тишине был слышен только собственный стук сердца — гулкий, отчаянный, как удары в запертую дверь. Она подошла к окну, уперлась лбом в холодное стекло. Внизу текли огни машин, жила чужая жизнь. Он не был с матерью в больнице. Он был в дорогом ресторане. С кем-то. И мать, его главный аргумент и щит, была в курсе. Была соучастницей. Почва, окончательно ушедшая из-под ног, оказалась не пустотой. Она оказалась грязной, топкой трясиной лжи. И Даша медленно, неотвратимо начала в нее погружаться.
Следующий день был похож на густой, тягучий туман. Даша провела его в странном оцепенении, перемещаясь от кофеварки к компьютеру и обратно. Чертежи по-прежнему не читались. Взгляд раз за разом возвращался к банке меда на столе — единственному доказательству, что вчерашний вечер не был сном. И к экрану телефона, где так и не появилось новых сообщений. Она почти не удивилась, услышав резкий, отрывистый звонок в дверь ближе к вечеру. Не стук, а именно звонок — долгий, требовательный. Такие звонила Ольга. Даша медленно подошла, взглянула в глазок. На площадке, поджав губы и осматривая дверную раму будто на предмет щелей, стояла она. Сестра Андрея. В её позе читалась не родственная тревога, а ревизионная проверка. Открывать не хотелось. Хотелось сделать вид, что дома нет. Но неподвижная тень под дверью говорила, что Ольга не уйдёт. Дверь открылась. Ольга, не дожидаясь приглашения, шагнула внутрь, окидывая прихожую быстрым, цепким взглядом смотрительницы.
— Дашенька, жива-здорова. А я уж забеспокоилась, — произнесла она, но в её голосе не было ни капли беспокойства. Была лишь деловая, неприятная бодрость. — Андрей попросил. Говорит, забыл тут один важный документ в верхнем ящике тумбочки. Деловые бумаги. Попросил привезти.
Она уже двигалась в сторону спальни, точно зная маршрут. Даша, ошеломлённая этой наглостью, молча последовала за ней. Ольга без тени смущения открыла тумбочку у кровати Андрея, начала рыться в бумагах. Даша стояла в дверях, наблюдая, как чужая женщина бесцеремонно перебирает личные вещи её мужа. Вернее, их общие вещи. Но в действиях Ольги было столько права, будто она делала уборку в своей собственности.
— Ах, вот он, — Ольга извлекла какую-то папку, даже не взглянув на содержимое, и положила её в свою объёмистую сумку. Затем её взгляд упал на ковёр у кровати. Небольшой, светлый, с бахромой, который Даша давно просила Андрея отдать в чистку — бахрома местами потрепалась.
—О, а ковёр он тебе так и не починил? — спросила Ольга с фальшивым сочувствием. — Руки, говоришь, не доходят? Ну да, он человек занятой, не до бытовых мелочей. Ты уж прости его.
Она вышла из спальни обратно в гостиную, её глаза продолжили осмотр.
—А у вас тут как-то… пустовато, — заметила она, подходя к стеллажу, где среди книг стояли несколько памятных вещей Даши: сувениры из поездок с подругами, старая фотография в рамке, та самая керамическая чашка в синих тонах — последний подарок бабушки перед смертью. Чашка была некрасивой, немного кривоватой, но бесконечно дорогой.
— Знаешь, я тут с мамой разговаривала, — продолжала Ольга, поворачиваясь к Даше, и в её голосе зазвучали сладковатые, ядовитые нотки. — Она очень переживает. Говорит, вы с Андреем опять на ножах. И дети у вас всё не появляются. А ведь время-то идёт, Дашенька. Часики-то тикают. Уже, между прочим, поздно может стать.
Даша почувствовала, как по спине пробежали мурашки. Не от страха, а от ледяной ярости, медленно поднимающейся из глубины.
—Это наше с Андреем дело, — тихо, но чётко сказала она.
— Ну конечно, конечно, — Ольга махнула рукой, делая шаг вдоль стеллажа. Её плечо слегка задело полку. — Просто мама волнуется. Она же видит, как он из последних сил тянет всё. А ты… — она сделала паузу, подбирая слова, и её взгляд стал оценивающим, как у аудитора. — Ты же умная, самостоятельная. Карьеру строить — это похвально. Но Андрею, знаешь ли, нужна поддержка, а не соревнование. Ему нужна тихая гавань, а не… — она кивнула в сторону разбросанных на столе чертежей, — не вот это всё. Он тебе, между прочим, такой уровень жизни обеспечил, а ты вечно чем-то недовольна.
В этот момент Ольга, якобы поправляя прядь волос, неловко повернулась и резко задела локтем ту самую чашку. Та, зазвенев, покачнулась на краю полки, сделала в воздухе медленный, нелепый кувырок и разбилась о паркет с сухим, окончательным треском. Осколки, синие и белые, разлетелись по полу.
Наступила тихая пауза. Ольга посмотрела на осколки, затем на бледную Дашу, и на её лице расплылось что-то вроде сожаления, но в уголках губ дрогнула едва уловимая усмешка.
—Ой, какая же неустойчивая полка! — воскликнула она. — Надо же было так неудобно поставить. Андрей бы давно прикрутил, будь дома чаще. Ну ничего, склеится.
Она не нагнулась, чтобы собрать черепки. Она поправила сумку на плече.
—Ладно, документ взяла. Передам. Ты держись тут. И подумай над мамиными словами. Она мудрая женщина.
Ольга ушла, оставив дверь приоткрытой. Даша не двигалась. Она смотрела на синие осколки на тёмном дереве. В их хаотичном рисунке ей вдруг ясно увиделось всё. Это не было несчастным случаем. Это был акт. Маленькое, тщательно спланированное уничтожение. Часть её мира, её памяти, её «неправильности» — была стёрта с лица этого дома с лёгкостью и абсолютной безнаказанностью. Она медленно опустилась на колени, но не стала собирать осколки сразу. Она просто смотрела на них. Горечь подступала к горлу, но слёз не было. Было холодное, кристально ясное понимание. Ольга приезжала не за бумагой. Она приезжала с миссией. Проверить обстановку. Напомнить о ролях. И показать, кто здесь на самом деле лишний. Андрей был где-то там, в ресторане. Его серица — здесь, добивая то, что он, возможно, не решался добить сам. Они действовали слаженно, как единый механизм. И Даша, наконец, перестала чувствовать себя женой, попавшей в ссору. Она почувствовала себя целью.
Он вернулся на день раньше, чем обещал. Не позвонил, не предупредил. Просто вставил ключ в замок в середине дня, когда Даша сидела на кухне, пытаясь собрать осколки чашки в газетный кулек. Она слышала, как щёлкнул замок, как скрипнула дверь. Звук был знакомый, но теперь чужой. Андрей вошёл, и его лицо показалось ей странно освещённым — не усталостью от больничных будней, а каким-то внутренним, приглушённым возбуждением. Он поставил тот самый серый чемодан в прихожей, на то же самое место.
— Привет, — сказал он и, к её изумлению, подошёл, поцеловал в щёку. Его губы были прохладными. — Скучал.
От него пахло не больничным антисептиком, а дорогим одеколоном и лёгким шлейфом какого-то незнакомого, цветочного аромата. Духи.
— Как мама? — спросила Даша, отстраняясь ровно настолько, чтобы это выглядело естественно. Она смотрела ему в глаза, ища там следы тревоги, горя, усталости от дежурств. Видела лишь лёгкую увлажнённую поволоку, будто от хорошего вина.
— Поправляется, — отмахнулся он, снимая пальто. — Врачи молодцы. Перевели в обычную палату. Я сделал всё, что мог. Выдохнул.
Он прошёл на кухню, увидел осколки на столе, но не спросил о них. Взял яблоко из вазы.
—А тут что, скучала без меня? — спросил он, и в его тоне прозвучала наигранная, шутливая нежность. Он протянул ей изящную коробку конфет. — Держи. Твои любимые, пралине.
Она взяла коробку. Действительно, любимые. Он помнил. Но жест этот был не тёплым, а словно взят из стандартного набора «хороший муж». Она положила коробку на стол, рядом с осколками.
— Спасибо, — сказала она ровно. — Хочешь есть? Сделаю.
— Не надо, я перекусил в дороге, — ответил он слишком быстро. — Пойду, приведу себя в порядок.
Он ушёл в спальню, а Даша осталась стоять среди осколков. Её била мелкая дрожь. Он лгал. Он играл. Играл в любящего сына и заботливого мужа, вернувшегося из тяжёлой командировки. Но в его глазах не было облегчения, с которым приезжают от постели тяжелобольного родственника. В них была рассеянность и та самая ускользающая торопливость человека, который мыслями ещё там, где его оставило что-то важное. Весь веер он был неестественно оживлён. Рассказывал какие-то малозначительные детали о больнице, шутил. Но взгляд его постоянно скользил к смартфону, лежавшему экраном вниз на диване. Он переворачивал его, проверял, ставил обратно. Раздавался короткий, отключённый звук вибрации — он хватал трубку, читал сообщение, и уголки его губ непроизвольно подрагивали. Отвечал быстро, большими пальцами, пряча экран ладонью.
— Работа? — спросила Даша, глядя, как он снова захлопывает чехол телефона.
— Ага, — кивнул он, не глядя. — Коллеги беспокоят. Не знают, что я только вернулся.
— Какие внимательные, — тихо сказала Даша.
Он взглянул на неё с лёгким подозрением, но она уже встала и пошла наливать чай. Игра вдоль. Наблюдение. Она чувствовала себя следователем в своём доме, собирающим улики против собственной жизни. Позже он принял душ. Шум воды из-за двери ванной звучал как белый шум, заглушающий всё. Его телефон лежал на тумбочке в спальне. Даша стояла на пороге, глядя на него. Он снова завибрировал, подпрыгнул на месте. Сообщение. Она подошла. Не для того, чтобы шпионить. Для того, чтобы увидеть правду, которая уже не была тайной, но требовала последнего, неопровержимого доказательства. Экран загорелся. Всплывало уведомление. От «Ксю». Текст был коротким: «Скучаю по нашим вечерам. Когда мамочку отпустим?» И ниже — маленькое превью фотографии. На ней Андрей, в той же рубашке, что и в день отъезда, сидел в уютном кафе и целовал в щеку молодую улыбающуюся женщину с светлыми волосами. Фотография была сделана вчера. Шум воды прекратился. Даша не отходила от тумбочки. Она взяла телефон в руки, тяжёлый, тёплый от его ладоней, и вышла в гостиную. Она стояла посреди комнаты, когда он вышел из ванной, в полотенце на талии, с мокрыми волосами.
— Ты не брала мою… — начал он и замолчал, увидев телефон в её руке, её лицо.
Она не кричала. Не плакала. Она протянула ему аппарат, чтобы он увидел тот же экран.
— Коллега? — спросила она. Её голос звучал странно спокойно, почти бесстрастно.
Мгновение он молчал, и на его лице промелькнула целая гамма: испуг, злость, расчёт. Затем маска сползла, и осталось лишь холодное, раздражённое презрение.
— Ты шпионила за мной? — прошипел он. — Это низко. У тебя вообще есть границы?
— Границы? — тихо повторила Даша. И тут плотина прорвалась. Но не истерикой, а гулом накопленной, выдержанной боли. — Ты говоришь мне о границах? Ты, который соврал мне о болезни матери? Ты, который с этой… с этой Ксюшей ужинал в «Версале», пока я тут сидела и верила, что ты в больничной палате дежуришь? Ты, чья сестра приезжала ко мне, чтобы обвинить меня во всех грехах и разбить мою чашку! Какую ещё маму тебе нужно «отпустить», Андрей? Мама твоя здорова! Она на даче клубнику мочила, пока ты со своей «коллегой» вечера коротал!
Он побледнел, но не от стыда. От ярости, что его раскусили, что его безупречный сценарий дал трещину.
—Ты ничего не понимаешь! — крикнул он, и его голос сорвался на визгливую, оправдывающуюся ноту. — Мама действительно плохо себя чувствовала! А я вымотался! Мне нужна была поддержка, человеческое участие! А ты? Ты вечно с твоими чертежами, с твоим недовольством! Ты холодная, как этот паркет! С тобой невозможно говорить!
— Не говори! — крикнула она впервые, и её голос прозвучал мощно, перекрывая его. — Не говори, что я холодная! Я горела! Годами! Я горела, пытаясь согреть этот ледяной дом, который ты называл семьёй! Я молчала, когда ты обесценивал мою работу! Я закрывала глаза, когда ты ставил свою карьеру выше всего! Я прощала твоё пренебрежение, твоё вечное «не трогай, ты всё делаешь неправильно»! Я даже поверила, что твоя мать умирает, и готова была отменить всё, чтобы быть с тобой! А ты… ты просто собирал чемодан, чтобы сбежать к другой! И мать твоя, и сестра — они все в курсе! Они все покрывают тебя! Что я для вас? Враг? Препятствие?
Он слушал, и его лицо окаменевало. Злость уходила, сменяясь чем-то более страшным — равнодушной, утомлённой констатацией. Он медленно покачал головой.
— Видишь, — сказал он уже спокойно, — ты всегда так. Ты живёшь в своём мире. В мире обид и фантазий. Ты не хочешь быть удобной. Не хочешь понимать, что такое настоящие нагрузки, ответственность. Мама права. Ты не союзник. Ты — дополнительная проблема. Я устал. Устал тащить всё на себе и ещё оправдываться перед тобой.
Он сделал паузу, глядя на неё, будто оценивая ущерб.
—Ксения… да, она молода. Но она не лезет ко мне с упрёками. Она не считает, кто и сколько вложил. Она просто даёт то, что мне нужно. Понимание. Тишину.
В его словах не было ни капли раскаяния. Лишь констатация фактов, как в отчёте о неэффективном активе. Даша почувствовала, как последние силы покидают её. Не было даже боли теперь. Была пустота, звонкая и ледяная.
—Что же ты не ушёл к ней сразу? Зачем весь этот спектакль с больной матерью?
Он пожал плечами, повернулся и пошёл в спальню одеваться.
—Нужно было время, чтобы всё обдумать без твоего давления. И маме не нужно было знать правду. Ей и так достаточно волнений.
Через десять минут он вышел, одетый, с тем же серым чемоданом в руке. Он выглядел собранным, деловым, будто отправлялся не на разрыв, а на важные переговоры.
— Мне нужно время. Поживу у мамы. Она, кстати, действительно сейчас не очень хорошо себя чувствует — после всех этих переживаний из-за нас. Так что ты довольна.
Он открыл дверь, вышел и, не оборачиваясь, закрыл её за собой. Лёгкий щелчок замка прозвучал громче любого хлопка. Даша стояла одна посреди гостиной. На кухонном столе лежали осколки чашки и нетронутая коробка пралине. В ушах звенела тишина, но теперь это была тишина после взрыва. Всё, что могло разрушиться — разрушилось. Он уехал не к больной матери. Он уехал к любовнице. И прикрылся матерью в последний раз.
Первые часы были самыми странными. Тело двигалось само: собрать осколки чашки, завернуть их в ту же газету, но уже не выбросить, а отнести на балкон, положить на дальнюю полку. Потом убрать коробку конфет в шкаф. Сделать чай. Сесть. Сидя на кухне, она ловила себя на том, что прислушивается к звукам за дверью — шагам, скрипу лифта. Мозг, отказываясь принять реальность, цеплялся за старые привычки: вот сейчас он вернётся, скажет, что всё это был ужасный сон, ошибка. Но тишина была окончательной. И тогда накатила первая волна — не горя, а жгучего, всепоглощающего стыда. Стыда перед соседями, перед подругой Катей, перед самой собой. Как же она позволила? Как дошло до того, что её выставили из собственной жизни, как назойливую служанку? Мысли путались, но одна пробивалась ясно: надо всё исправить. Найти нужные слова. Объяснить. Может, она и правда была слишком холодна, слишком погружена в работу? Может, стоило быть покладистее, как та… Ксения? Её рука сама потянулась к телефону. Набрала номер Андрея. Гудки. Гудки. Затем короткие гудки «абонент недоступен». Он заблокировал её. Или просто выключил телефон. Это было как пощёчина. Но вместо злости включилась старая, отработанная схема: если не получается через него, надо поговорить с «главным арбитром». С Тамарой Ивановной. Объяснить ей, всё стало ясно, но она готова забыть, простить, лишь бы сохранить семью. Даша, набравшись духа, набрала номер свекрови. Трубку взяли не сразу. И когда раздался голос Тамары Ивановны, он звучал не слабо и болезненно, а ровно, чётко, с властной интонацией, которую Даша узнавала с первых дней знакомства.
— Алло?
— Тамара Ивановна, это Даша. Я… я хотела поговорить.
— Дашенька, — в голосе послышалась натянутая, показная жалость. — Я уже в курсе. Андрей всё рассказал. Как же ты могла?
— Как я могла? — растерялась Даша. — О чём вы?
— Как ты могла довести его до такого состояния? Устраивать скандалы, шпионить, выискивать какие-то несуществующие грехи! Он же хороший мальчик, золотой! Всю душу в тебя вкладывал, а ты… карьеристка. Думала только о своей работе, а ему — ни капли тепла. Он теперь здесь, с разбитым сердцем. Молчит, как побитый. Ему нужна забота, покой, а не вечное соревнование с тобой.
Даша слушала, и её первоначальный порыв — извиниться, договориться — стал застывать, превращаясь в ком ледяного изумления. Логика была знакомой, вывернутой наизнанку, но сформулированной так безапелляционно, что на секунду она сама усомнилась: а вдруг и правда она во всём виновата?
— Но… он же изменил мне, — слабо произнесла Даша. — С другой женщиной. И вы знали.
— Ох, деточка, — вздохнула Тамара Ивановна с таким сочувствием, от которого стало тошно. — Мужчина — он как дитя. Если дома ему плохо, холодно, он пойдёт туда, где тепло. Это не измена. Это — крик о помощи. А ты помощи не услышала. Ты услышала только оскорбление своей гордости. Он теперь с этой… ну, с этой Ксюшей, только чтобы забыться, залечить раны. А кто его ранил-то?
В этой фразе, отточенной как бритва, вдруг проступила вся картина. Даша внезапно, с кристальной ясностью, увидела не просто злую свекровь, а архитектора. Архитектора этой вселенной, где её сын — вечная жертва обстоятельств и чужого коварства, а Даша — изначально бракованный материал, который не оправдал вложений. Они с Андреем и Ольгой были частями одного механизма, отлаженного на производство вины и оправданий. Её попытки вписаться, угодить, доказать — были лишь топливом для этого механизма.
— Я поняла, — сказала Даша голосом, в котором не дрогнуло ни единой нотки. — Всё поняла. Передайте Андрею, что больше я ему мешать не буду.
— Вот и умница, — одобрительно протянула Тамара Ивановна, не уловив изменения в тоне. — Отдохните друг от друга. Авось, одумаешься…
Даша положила трубку. Не бросила, а аккуратно положила. Стыд испарился. Его место заняло холодное, безразличное спокойствие. Прозрение было болезненным, но очищающим. Она не борется за мужа. Она пыталась в одиночку сражаться с целым закрытым клубом, где правила написаны не ею и меняются по ходу игры. Она обошла квартиру. Взгляд её стал другим, аналитическим. Вот ковёр, который он так и не починил — не потому, что не успел, а потому что её просьбы не были приоритетом. Вот его рабочий стол, идеально организованный, — символ контроля, который он распространял и на неё. Она вспомнила разговор о ребёнке два года назад: «Сначала надо встать на ноги, прочно. Ты же сама понимаешь, сейчас не время». Он говорил это, глядя на отчёты по продажам. Она тогда согласилась, заглушив материнский инстинкт. Теперь понимала: он не видел в ребёнке продолжения их любви, он видел риски для карьеры, лишние расходы, угрозу его комфорту. Вспомнила, как её премию, полученную за удачный проект, он «временно» перевёл на общий счёт, а потом эти деньги ушли на покупку дорогого кожаного дивана в гостиную, который она не выбирала. «У нас же общий бюджет, ты не разбираешься в долгосрочных вложениях». Финансовый контроль под маской заботы. Она открыла ноутбук, не для работы, а чтобы просмотреть старые фото. На снимках они улыбались, но её улыбка сейчас казалась напряжённой, а его — снисходительной. Она искала следы счастья и находила лишь следы сделки: ты — молодая, перспективная жена для моего статуса, я — обеспеченный муж для твоего социального благополучия. Любовь, если и была, быстро перемололась в этот сухой, деловой расчёт.
Раздался тихий стук в дверь. Даша вздрогнула. Подошла, посмотрела в глазок. Сергей Петрович. В руках у него была небольшая кастрюлька, из которой струился лёгкий пар.
Она открыла.
—Простите, снова беспокою, — сказал он. — Суп сварил, на глаза попался. Грибной. Один не съем, пропадёт. Не побрезгуете?
Она кивнула и впустила его. Он поставил кастрюльку на кухонный стол, увидел её лицо — не заплаканное, а сосредоточенное, жёсткое.
—Спасибо, — сказала она. — Вы очень внимательны.
— Не за что, — отозвался он, но не уходил, словно чувствовал, что ей нужно говорить. — Дела-то ваши… никуда?
— Нет, — ответила Даша. Потом, неожиданно для себя, добавила: — Они не двинутся. Всё кончено.
Сергей Петрович медленно кивнул, сел на стул, приглашённый или нет — было неважно.
—Жена моя, Лида, восемь лет как умерла, — начал он просто, глядя на окно. — Рак. А до последнего дня мы были… союзниками. Друг другу не товарищи по контракту, а именно союзники. И в радости, и в горе, и в этой последней борьбе. А вы… — он осторожно посмотрел на неё, — вы, извините за прямоту, жили как по контракту. Он в вас ресурсы вкладывал и ждал отдачи, дивидендов. А вы, видимо, перестали прибыль приносить. Вот актив и списали. Так, на холодную голову, бизнес всегда делается.
Его слова легли точно на только что сформировавшуюся в её голове мысль. Не «любовь умерла», а «контракт расторгнут». Не «измена», а «невыполнение условий одной из сторон». Андрей был не мужем, а инвестором. А мать его — главным акционером.
— Что же делать? — тихо спросила она, но вопрос был уже не о том, как вернуть.
— А вы, — сказал Сергей, вставая, — вы теперь не актив. Вы — независимая фирма. Вот и начните с инвентаризации. Что ваше? Что вы можете доказать? Что он приобрёл на общие, а что на свои? Не для мести. Для справедливости. Чтобы начать новое дело на чистых, своих основаниях.
Он ушёл, оставив аромат грибного супа и тишину, которая теперь была не пугающей, а рабочей. Даша не стала есть. Она села за стол, взяла блокнот и ручку. На чистой странице вывела: «Инвентаризация».
Под этим словом она начала медленно,пункт за пунктом, выписывать не вещи, а правду. Даты. Суммы. Случаи. Слова. Всё, что годами тлело в глубине, не находя выхода. Она начала раскопки на пепелище своего брака. Не чтобы найти в нём хоть что-то целое, а чтобы чётко отделить пепел от земли. И понять, на чём теперь можно строить.
Хладнокровие, пришедшее на смену боли, оказалось крепким сплавом. Оно не было спокойствием. Это была тихая, сосредоточенная ярость, направленная в одно русло — действие. Блокнот с заголовком «Инвентаризация» быстро заполнялся. Даша рылась в старых папках, в памяти, в электронной почте. Чек на ту самую премию, потраченную на диван. Распечатки с общих счетов, где регулярно, словно по графику, происходили переводы на карту Тамары Ивановны — «на помощь», «на лекарства», «на ремонт дачи». Суммы были не критичные поодиночке, но вместе складывались в солидный вклад. Её вклад. Она записала на консультацию к юристу, женщине лет пятидесяти с умными, уставшими глазами за очками. Та, просматривая собранные бумаги, несколько раз одобрительно кивнула.
— Документируете правильно, — сказала она. — Эмоции — в сторону, факты — на стол. Квартира приобреталась в браке?
—Да. Первоначальный взнос был общим. Но большая часть ипотеки гасилась с его счета.
—С его официальной зарплаты, — поправила юрист. — А ваши доходы шли на текущие нужды, на тот же самый ремонт, что повысил стоимость жилья. Это тоже учитывается. Вы не просто содержанка, вы делали вклад в общее имущество, хоть и менее очевидный. Это ваша сильная позиция.
Слово «позиция» звучало странно. Это была не битва за любовь, а торги. Но теперь Дашу это не оскорбляло. Это давало почву под ногами.
— Он может пытаться скрыть доходы, — предупредила юрист. — Если есть предположения о неофициальных выплатах, бонусах — ищите следы. Любые. Поездки, покупки, не соответствующие официальной зарплате.
Даша вышла из кабинета с чеком на свои же деньги и списком дальнейших действий. Следующим шагом было то, чего она боялась больше всего — посмотреть в глаза той, другой. Не из мести. А чтобы разрушить последнюю стену лжи, за которой прятался Андрей.Она нашла Ксению в соцсетях быстро. Та самая блондинка с фото. Профиль был открытым. Девушка, лет двадцать пять, миловидная, с наигранно-хитрым взглядом в камеру. Фотографии с корпоративов, с дорогими коктейлями, с букетами. Даша, стиснув зубы, написала ей. Коротко и без эмоций: «Я жена Андрея. Хочу поговорить. Только факты. Не для скандала». Отправила и отложила телефон, ожидая грубой отповеди или блокировки. Ответ пришел через два часа. Неожиданно сговорчивый: «Хорошо. Только не у меня дома и не у вас. Нейтральная территория». Они встретились в тихом кафе на окраине, куда Даша раньше никогда не заходила. Ксения пришла раньше, сидела, нервно теребя браслет. Увидев Дашу, не стала вставать, лишь кивнула на стул. Вблизи она казалась моложе и не такой уверенной.
— Я ничего не знала, — выпалила она сразу, как только Даша села. — Он сказал, что вы в разводе. Что брак давно мертв, вы живёте как соседи. Что вы… — она запнулась, — что вы истеричка, которая не может его отпустить, и что вы ненавидите его мать.
Даша слушала, и в горле снова вставал тот самый ком, но теперь от другого — от поразительной, циничной предсказуемости его лжи.
—А больная мать? — спросила она ровно. — Он сказал, что срочно уезжает к больной матери?
Ксения опустила глаза.
—Да. И я верила. Он звонил мне оттуда, говорил, как ему тяжело. А потом… потом оказывался в ресторане со мной. Говорил, что маму перевели в палату получше, и он может передохнуть. Я думала, он такой заботливый, измученный…
— Вы знаете, что его мать в тот день была на даче и консервировала клубнику? — тихо спросила Даша.
Девушка побледнела. Её наигранная взрослость куда-то испарилась.
—Нет. Я… я не знала. Я не хотела ломать семью, честно. Он всё так подавал…
— Подавал, — повторила Даша, и в её голосе впервые прозвучала усталая горечь не к этой девочке, а к нему. — Он мастер по подаче. Я прожила с ним семь лет и до последнего верила в эту подачу. Так что не вините себя слишком. Вы — не причина. Вы — следующая в очереди на его спектакль. Он ведь уже говорит, что я виновата в ваших с ним страданиях?
Ксения молча кивнула, глотая слёзы.
—Он говорит, что вы не даёте развод, шантажируете его, портите ему репутацию.
Даша позволила себе горько усмехнуться.
—Репутацию. Это для него главное. Спасибо, что встретились. Больше я вас беспокоить не буду.
Она уже вставала, когда Ксения вдруг сказала:
—Он… он недавно оформлял на меня рассрочку на машину. Как на доверенное лицо. Говорил, что так выгоднее с налогами. Это… это может вам помочь?
Даша замерла. Это был тот самый след неофициальных доходов, о котором говорила юрист. «Спасибо, — сказала она искренне. — Может». Она ушла, оставив плачущую девушку за столиком. Теперь у неё было не только своё горе, но и доказательство его двойной игры. Он не просто изменял. Он строил новую жизнь на старых, грязных схемах. Вечером того же дня в дверь позвонили. Резко, нетерпеливо. Даша уже знала, кто это. Она подошла, открыла. Андрей стоял на площадке. Но это был не прежний холодный стратег. Его лицо было искажено злобой, глаза горели. От него пахло не дорогим парфюмом, а перегаром и потом.
—Ты с ума сошла?! — закричал он, даже не переступая порог. — Ты что себе позволяешь?! К кому ты лезешь?!
— Здравствуй, Андрей, — сказала Даша спокойно, оставаясь в дверном проёме.
—Не здравствуй! Ты губишь меня! Ты обзваниваешь моих коллег? Ты встретилась с Ксюшей? Ты мне весь бизнес портишь! Партнёры смотрят косо! Кто тебе дал право лезть в мою жизнь?!
— Ты сам дал, — её голос был тихим, но он прозвучал, как щелчок выключателя в громкой комнате. — Когда ты начал строить свою жизнь на лжи. Твоя жизнь перестала быть только твоей, когда ты сделал меня её соучастницей, не спросив согласия. Теперь это и моя жизнь тоже. И я её прибираю.
— Прибираешь?! — он фыркнул, пытаясь взять под контроль дрожь в голосе. — Ты хочешь денег, да? Всё упирается в деньги! Сколько тебе отсыпать, чтобы ты заткнулась и исчезла?
В этот момент Даша увидела его окончательно. Не мужа, не обманщика, а паникующего дельца, который боится не потерять её, а потерять лицо, статус, капитал.
—Мне не нужно, чтобы ты мне что-то «отсыпал», — сказала она. — Мне нужно, чтобы ты вернул моё. Часть того, что заработано общими усилиями. По закону. И прекратил врать. Хотя бы самому себе.
— По закону… — он с ненавистью выдохнул эти слова. — Ты всегда такая правильная, такая принципиальная! И что ты получишь? Пол квартиры? Копейки! А я… я могу всё! У меня связи, я всё оспорю, затяну на годы! Ты останешься ни с чем, и все узнают, какая ты алчная тварь!
Он кричал уже не на неё, а в пустоту коридора, на свою рушащуюся крепость из имиджа и контроля. В его крике не было ни капли сожаления о ней, о них. Только счёт. Только страх за репутацию и деньги.
— Судись, — просто сказала Даша. — Я готова. Мне больше терять нечего. А тебе — есть.
Она посмотрела на него в последний раз — на этого багровеющего, чужого человека — и медленно закрыла дверь. Он ещё что-то кричал снаружи, бил кулаком по косяку. Потом звуки стихли. Ушёл. Даша облокотилась о дверь. Сердце колотилось с бешеной, деловой аритмией. Не от страха. От адреналина. Он показал своё самое дорогое. И это были не они с Ксюшей, не мать, не семья. Это были партнёры, бизнес и лицо. И теперь она знала, на какую кнопку нажимать. Она подошла к балкону, взяла с полки свёрток с осколками. Развернула газету. Синие черепки блестели в свете лампы. Она больше не хотела их склеивать. Но и выбросить не могла. Это был счёт. Не к оплате, а к памяти. О том, что хрупкое — бьётся. И виноват в этом не тот, кто бережно хранил, а тот, кто бездумно толкнул.
Прошло три месяца. Не три месяца исцеления — это было бы слишком громко сказано. Скорее, три месяца тихой, методичной работы. Работы над собой, над бумагами, над новой реальностью, которая поначалу была похожа на голое, пустое помещение после ремонта. Даша сдала свой проект в срок. Заказчик остался доволен, а она, получив гонорар, впервые за долгое время почувствовала не облегчение от завершения тяжкого труда, а тихую гордость. Эти деньги были только её. Они не уйдут на общий счёт, на диван, на клубнику для дачи Тамары Ивановны. Они лягут на её новый, отдельный счёт, открытый в маленьком, неприметном банке на другом конце города.
Вечерами она иногда пила чай с мёдом. Банка, подаренная Сергеем Петровичем, давно опустела, но она купила такую же, липовую, в магазине на рынке. Вкус был немного другим, но ритуал остался. Иногда сосед заглядывал ненадолго — принести пирог, который он испёк «от скуки», или спросить, не течёт ли кран. Они говорили о книгах, о погоде, о его внучке в деревне. Ни разу — об Андрее, о разводе, о прошлом. Это было легко. Это было как глоток чистого воздуха после жизни в душной комнате. Андрей, как и предсказывала юрист, пытался бороться. Его адвокат, напыщенный мужчина с дорогими часами, предлагал «цивилизованные» варианты, которые сводились к тому, чтобы Даша добровольно отказалась от большей части своей доли в квартире в обмен на «спокойствие» и «избежание долгого суда». Он говорил о том, сколько нервов и времени она потратит, о том, что процесс может затянуться на годы.
— Спасибо за заботу, — отвечала Даша через свою юристку. — Но мы готовы идти до конца. Со всеми доказательствами о моих финансовых вливаниях, о переводе средств его матери, о его неофициальных доходах.
Её юрист передала ей, что адвокат Андрея после этих слов помрачнел. Начались торги. Даша не уступила ни в чём существенном. Она не хотела разорять его. Она хотела справедливости — сухой, математической, безэмоциональной. В итоге, после нескольких недель переговоров, пришли к компромиссу: она получала свою долю, рассчитанную честно, и обязалась продать её ему. Но по рыночной цене, а не по той, что он изначально сбагрил. Он выплачивал ей сумму частями в течение года. С этого момента он перестал быть мужем. Он стал должником.
Последней каплей, заставившей его согласиться, стало, как она подозревала, не желание справедливости, а тот самый страх за репутацию. Доказательства о Ксении и о схеме с машиной так и не понадобились вытаскивать наружу — их тень, видимо, была достаточна. Он предпочёл откупиться, чтобы поскорее закрыть дверь в этот скандальный для его безупречной картинки эпизод. Ключи от квартиры она отдала риелтору. Продажа её доли прошла быстро. В день, когда на её счёт поступил первый крупный платёж, она пришла в пустую квартиру в последний раз. Новые хозяева должны были забрать ключи завтра. Солнечный осенний свет лился в голые комнаты, подчёркивая пыль на паркете и следы от ножек когда-то стоявшей здесь мебели. Всё её, личное, было уже вывезено в съёмную маленькую квартиру-студию у метро. Она дышала там свободно, хоть и тесно.
Она прошлась по комнатам. Спальня, где он собирал чемодан. Гостиная, где он кричал о репутации. Кухня, где она собирала осколки. Всё было пусто и отзвучало, как раковина морская, из которой ушла жизнь. Она остановилась в гостиной, на том самом месте. Щель в паркете, та самая, куда вкатилось колесико серого чемодана, была заделана. Новые хозяева, видимо, заметили её и отремонтировали. Работа была сделана неидеально, наспех. Замазка отличалась по цвету, образовывая тёмный, грубый шрам на светлом дереве. Но пол был ровный. Теперь на него можно было поставить что угодно, и оно не покачнётся. Из сумки, в которой лежали только ключи и бутылка воды, она достала небольшой свёрток, завёрнутый в мягкую ткань. Развернула. Там лежали осколки бабушкиной чашки. Она отломила самый крупный, с кусочком синего рисунка — крохотную лазурную каплю на белом фоне. Остальные аккуратно завернула обратно. Это она возьмёт с собой. Не чтобы склеить когда-нибудь. А чтобы помнить. Не боль, а простую, непреложную истину: хрупкое — бьётся. И это не вина того, кто бережно хранил. Она положила свёрток обратно в сумку, поправила плечо. Посмотрела на заделанную щель в последний раз. Потом выключила свет — не из драмы, а просто потому, что уходя, свет выключают. В прихожей она задержалась на секунду. Здесь не стоял чемодан. Он остался пустым где-то в его новой жизни, в его новых планах. Она вышла, притворила дверь и не обернулась. Чемодан остался пустым. А её жизнь — нет.