Она не ревела. Она была женой офицера, пусть и мобилизованного, она знала, что слезы — плохая примета. Она ждала.
Девушка на паспортном контроле в аэропорту Домодедово смотрела то в документ, то на пассажирку. Взгляд был долгим, недоверчивым. В паспорте стояла дата рождения — 1999 год. Фотография соответствовала: молодая, цветущая брюнетка с дерзким взглядом. Но перед стеклянной кабинкой стояла женщина с абсолютно белыми, как первый снег, волосами, собранными в тугой пучок, и сеткой морщин вокруг глаз, какие бывают у тех, кто разучился спать.
Девушка-офицер хотела задать дежурный вопрос о пластике или парике, но увидела руки пассажирки. Они дрожали мелкой, старческой дрожью, сжимая билет до Ростова. И в глазах была такая бездонная, выжженная пустыня, что вопрос застрял в горле.
Офицер молча шлепнула штамп. Она не знала, что эта седина — не краска и не генетический сбой. Это результат одной ночи и одного ошибочного документа, который превратил двадцать пять лет в глубокую старость ровно за восемь часов темноты.
Омск в том октябре засыпало снегом раньше обычного. Сугробы выросли до окон первого этажа уже к Покрову, и город встал в бесконечных пробках. Марина любила зиму. Раньше любила. Сейчас снег казался ей погребальным саваном, которым накрыли весь мир.
Она сидела на кухне своей «двушки», которую они с Пашкой взяли в ипотеку полгода назад. На столе остывал чай. Тикали часы — громко, как молоток по наковальне.
Павел уехал в сентябре. Спокойно, без пафоса. Собрал рюкзак, проверил берцы, поцеловал ее в макушку и сказал: «Маринка, не реви. Я везучий. Вернусь, доделаем ремонт в ванной».
Она не ревела. Она была женой офицера, пусть и мобилизованного, она знала, что слезы — плохая примета. Она ждала.
Звонок в дверь раздался в семь вечера. Не домофон, а именно в дверь. Марина вздрогнула. Сердце, которое последние недели жило в режиме ожидания беды, пропустило удар. Она посмотрела в глазок. На площадке стояли двое. Один в форме, другой в гражданском, с папкой.
Марина открыла дверь. Ноги стали ватными, будто из них вынули кости. — Морозова Марина Сергеевна? — спросил военный. Он не смотрел ей в глаза. Смотрел куда-то в район ее плеча. — Да, — голос был чужой, скрипучий. — Разрешите войти.
Они вошли, не разуваясь, наследив грязным снегом на новом ламинате. Тот, что в гражданском, открыл папку, достал листок. — Уважаемая Марина Сергеевна... С прискорбием сообщаем... Ваш муж, лейтенант Морозов Павел Андреевич... Верный присяге... При выполнении боевой задачи... Четырнадцатого октября...
Слова падали, как камни. Тяжелые, серые булыжники. Они заваливали ее, перекрывали воздух. «Героически погиб», «посмертно представлен», «примите соболезнования».
Марина стояла посреди прихожей. Она не закричала. Не упала в обморок. Она просто почувствовала, как внутри, где-то в районе солнечного сплетения, вспыхнул огонь. Не горячий, а ледяной огонь. Он мгновенно распространился по венам, сжигая кровь, высушивая мышцы.
— Вам нужна помощь? Врача вызвать? — спросил военный, видя ее каменное лицо. — Нет, — сказала она. — Уйдите. Пожалуйста.
Они ушли, оставив на тумбочке серый листок. Извещение. Похоронку.
Марина закрыла дверь на замок. Потом на второй. Потом на задвижку. Она прошла в ванную. В ту самую, где они не успели доделать ремонт. Плитка была положена только до половины стены. Паша обещал доклеить.
Она посмотрела в зеркало. Оттуда на нее смотрела красивая молодая женщина с иссиня-черными волосами, заплетенными в косу. Глаза блестели. — Вдова, — сказала она отражению. Слово ударилось о кафель и рассыпалось осколками.
Этой ночью она не спала. Она лежала на их широкой кровати, свернувшись калачиком, и выла. Беззвучно, в подушку, чтобы не разбудить соседей. Ей казалось, что ее тело горит. Кожа зудела, голова раскалывалась так, будто череп сжимали тисками.
Она вспоминала его руки. Большие, теплые, пахнущие машинным маслом и табаком. Вспоминала, как он смеялся, когда она подгорела на солнце в Сочи. Вспоминала, как они выбирали имя для будущего сына. «Если пацан — то Егор. Звучит крепко, как гора». Егора не будет. Ничего не будет. Только этот серый листок на тумбочке.
Под утро она забылась тяжелым, липким сном. Ей снилось, что она идет по пепелищу, босая, а вокруг падает черный снег. И Паша стоит вдалеке, машет ей рукой, но она не может дойти, ноги вязнут в пепле.
Она проснулась от звонка телефона. Звонила мама. Марина подняла трубку. — Доча, ты почему не отвечаешь? Я уже волнуюсь. — Мам, — сказала Марина. — Паша погиб. На том конце повисла тишина. Потом раздался всхлип. — Я сейчас приеду. Жди. Ничего не делай.
Марина встала. Голова была странно легкой, будто пустой. Она поплелась в ванную, чтобы умыться. Включила холодную воду. Подняла глаза к зеркалу. И замерла.
Из зеркала на нее смотрела незнакомка. Лицо было ее — те же черты, тот же нос с горбинкой, те же карие глаза, только провалившиеся и окруженные черными кругами. Но волосы...
Ее густые, черные, как смоль, волосы, которыми Паша так гордился, исчезли. Вместо них на плечах лежали серебряные, абсолютно белые пряди. Не сероватые, не «с проседью», а мертвенно-белые, как бумага, на которой напечатано извещение. Она коснулась пряди. Сухая, ломкая. За одну ночь пигмент просто выгорел. Сгорел в том ледяном огне, который бушевал внутри.
Двадцать пять лет. Вдова. Старуха.
Когда приехала мать, она, увидев дочь, не смогла сдержать крика. Она плакала не над смертью зятя, а над живой дочерью, которая превратилась в призрак.
Потянулись дни подготовки. Марина действовала как робот. Заказала гроб. Место на кладбище. Поминки. Она ходила по инстанциям, и везде, где она показывала паспорт, люди спотыкались взглядом. — Девушка, это паспорт вашей дочери? — спросила работница ритуальных услуг. — Мой, — ответила Марина. — Стресс, — шептали за спиной. — Почернела от горя. А тут — побелела. Бывает же такое.
Пятый день. День, когда должны были доставить борт. Марина сидела в комнате, перебирала вещи Паши. Футболки, джинсы. Она нюхала их, пытаясь уловить остатки его запаха, но они уже пахли пылью.
Звонок. Снова в дверь. Марина пошла открывать. Наверное, кто-то из военкомата, уточнить детали похорон. На пороге стоял тот же военный. Но лица на нем не было. Он был красный, потный, фуражка сбита набок. — Марина Сергеевна... — Что еще? — спросила она равнодушно. — Гроб не тот привезли? — Ошибка, — выдохнул он. — Что? — Ошибка вышла. Писарь в штабе... Там однофамильцы были. Морозов Павел Андреевич. И Морозов Павел Алексеевич. Тот, другой, погиб. А ваш...
Марина схватилась за косяк двери. Земля качнулась. Живой. Ранен, тяжелый, в госпитале в Ростове. Но живой. Документы перепутали при эвакуации. Жетон был грязный, цифру не так прочли.
Марина сползла по стене на пол. Она не смеялась, не плакала. Она просто сидела и смотрела на свои белые руки. Живой.
Ей понадобился час, чтобы осознать это. И еще час, чтобы собрать вещи. В Ростов она летела первым рейсом. В том самом самолете, где на нее косилась стюардесса, предлагая валерьянку. Она не смотрелась в зеркала. Она забыла про свои волосы. В голове билась только одна мысль: успеть. Увидеть. Потрогать. Убедиться, что он дышит.
Госпиталь встретил ее запахом хлорки и лекарств. Она бежала по коридорам, путая этажи. Палата номер шесть. Хирургия. Она остановилась перед дверью. Вдохнула. И вошла.
Павел лежал у окна. Нога на вытяжке, голова забинтована, лицо в царапинах и ссадинах. Но это был он. Его профиль. Его руки поверх одеяла. Он спал.
Марина подошла тихо, как тень. Села на стул. И только сейчас, глядя на него, она вспомнила. Она поднесла руку к волосам. Белая, жесткая пакля. «Господи, — подумала она в ужасе. — Что он увидит? Я же старая. Я же страшная. Ему двадцать семь, он молодой парень. А я...»
Она хотела найти платок, шапку, что угодно, чтобы спрятать этот позор, эту печать смерти. Начала судорожно рыться в сумке. — Маришка? Голос был слабый, хриплый.
Она замерла. Медленно подняла голову. Павел смотрел на нее. Глаза у него были ясные, синие, как то небо до войны. Он смотрел на нее секунду, две, десять. Марина вжалась в стул. Ей хотелось исчезнуть, раствориться. Она ждала удивления, вопроса: «Что с тобой?», испуга. — Привет, родная, — сказал он и улыбнулся. — Паш, — прошептала она. — Ты посмотри на меня. — Смотрю. Самая красивая в мире. — Я седая, Паш. Вся. Как бабка.
Марина наконец не выдержала. Слезы хлынули из глаз, смывая страх. — Мне похоронку принесли. Пять дней назад. Я думала, ты умер. И я... я умерла вместе с тобой. А утром встала — и вот. Она дернула себя за белую прядь. Павел с трудом поднял руку. Ту, в которую была воткнута капельница. — Иди сюда.
Она наклонилась к нему. Он протянул руку и коснулся ее волос. Провел пальцами по седым прядям, перебирая их, как драгоценный шелк. Он не отдернул руку. Наоборот. Его пальцы дрожали. — Дурочка, — прошептал он. — Какая же ты дурочка. — Это пройдет? — спросила она с надеждой. — Врачи говорят, может, отрастет потом нормальное? Или покрашу... — Не смей, — вдруг твердо сказал он. — Что? — Не крась. Никогда. — Почему? Это же уродство. Молодая баба с седой головой.
Павел смотрел ей прямо в душу. В его взгляде было столько боли и столько любви, что Марине стало трудно дышать. — Это не седина, Марин. Это серебро. Это цена, которую ты заплатила за меня. Каждый этот волосок — это твоя боль, которую ты за меня приняла. Как я могу это закрасить? Это же как орден. Только круче.
Он потянул ее к себе. Марина уткнулась лицом ему в шею, вдыхая запах бинтов и живого, горячего тела. — Я думал, там, в окопе, что я герой, — шептал он ей в ухо, гладя по белой голове. — Думал, я тут воюю. А воевала ты. И ранили тебя сильнее.
Они лежали так долго. В палату заглянула медсестра, хотела сделать замечание, но увидела их — забинтованного парня и девушку с белыми волосами, которая плакала у него на груди, — и тихо закрыла дверь.
Через месяц Павла выписали. Они вернулись в Омск. Марина не стала краситься. Сначала она носила платки, стесняясь людей на улице. Ловила на себе взгляды — удивленные, жалостливые, иногда насмешливые. «Молодится бабушка», — слышала она иногда в спину от подростков. Но Павел всегда держал ее за руку. Крепко, до хруста пальцев.
Однажды, когда они гуляли в парке, к ним подошла женщина — соседка, та самая, что видела похоронку. — Мариночка, — запричитала она. — Ну слава богу! Ну какая радость! Только вот... что ж ты с собой сделала? Может, в салон сходишь? У меня мастер хороший есть, закрасит это безобразие. Муж-то молодой, ему красоту подавай.
Павел, опиравшийся на трость, вдруг выпрямился. Он стал выше ростом, и его глаза потемнели. — Это не безобразие, Валентина Петровна, — сказал он громко, так, что обернулись прохожие. — Это корона. Моя жена — королева. И я люблю каждый ее седой волос больше, чем всю вашу крашеную красоту.
Он поцеловал Марину в висок, прямо в серебряную прядь. — Пойдем, Мариш. Нам еще плитку в ванной доклеивать.
И они пошли по заснеженной аллее. Он — слегка прихрамывая, и она — гордо подняв свою белую голову, которая сияла на зимнем солнце ярче снега. Марина больше не чувствовала себя старухой. Она чувствовала себя любимой. А любовь, как оказалось, не имеет цвета. Или имеет — цвет чистого серебра.