Мать звала её не по имени.
– Чучело рыжее, иди сюда! – орала из кухни.
Отец, налившись дешёвым вином, смеялся, щурясь:
– Ну и рожа у тебя, Марфа… Ууу, страх Господень.
Бабка шипела, как кипящее масло:
– Женился на бесприданнице, да ещё эту пугалу родила. Пропасть, а не девка…
В зеркале на дверце старого шкафа Марфа видела всё то же, что и они: торчком рыжие волосы, лоб в веснушках, два передних зуба недавно выдернули – щёлка чёрная.
– Ууу, страшилище, – подражала она отцовскому голосу и корчила себе рожи, пока в горле не становилось горько.
В тот день мать месила бельё в оцинкованном баке, отец храпел на диване, бабка ушла к соседке «на минутку» – до вечера. Марфа тихо выскользнула во двор, прислушалась: нигде ни души. Тогда, прижавшись боком к тёплой стене, метнулась за дом.
За высоким серым забором начинался другой мир.
Там стоял запущенный яблоневый сад – корявые стволы, спутанные ветки, трава по пояс. Доску в заборе, которая чуть отходила снизу, Марфа нашла ещё летом. Она ловко поддела её пальцами, доска скрипнула, девочка протиснулась в образовавшуюся щель, подтянула за собой доску. Снаружи всё выглядело, как прежде.
Здесь она дышала по-настоящему.
Сад казался волшебным царством. Солнечные пятна, качающиеся на траве, были порталами в другие миры, старый дом в глубине сада – дворцом, где должна жить Волшебница. Соседи шептались, что когда-то там жила то ли известная актриса, то ли балерина – «по телевизору показывали». Уехала куда-то, кажется, за границу, или померла уже. Дом остался пустой – с облупленной верандой и слепыми окнами.
Никто не видел, как Марфа кружится по заросшей тропинке, представляя, что на ней белое платье, как у той феи с голубого экрана. Один раз отец заснул перед телевизором, не переключив, – и девочка увидела балет. Лёгкая женщина в белом, как облако, платье летела по сцене, словно не касаясь пола. С тех пор эта картинка поселилась у Марфы в сердце.
В сад иногда захаживала соседская кошка – пепельно-серая, с белой грудкой. Она вытягивалась на солнце, как струна, тёрлась о ступеньки, вылизывала лапы, потом вдруг взлетала в прыжке за невидимой мошкой. Марфа заворожённо смотрела и повторяла: тянула ту же «лапу» – то есть пузатую резиновую калошу, вскидывала руки, как тихие волны, наклонялась, выгибалась.
Кошку она назвала Эсмеральдой – так звали балерину в том самом фильме по телевизору. Себя никто так не назовёт – зато кошка пусть будет красивой.
Осенью всё изменилось.
В очередной побег Марфа поняла: сад больше не брошенный. У калитки стояла белая «Газель», по тропинкам ходил мужчина в зеленоватой куртке и обрезал сухие ветки. У старых яблонь стволы были побелены, как в праздники. Пахло известью и свежими щепками.
Сердце ёкнуло: неужели сад заберут?
Марфа, пригнувшись, проскользнула вдоль забора, добралась до крыльца и замерла в кустах сирени.
На веранде, в плетёном кресле, сидела женщина. Худенькая, прямая, как натянутая струна, в тёмно-синем платье с кружевным воротником. На тонких пальцах – кольца, на коленях – шерстяной плед. Она смотрела куда-то поверх сада, мимо кустов, мимо девочки.
– Так это ты у меня тут танцы устраиваешь? – спросила она вдруг, даже не повернув головы. – Выходи, пожалуйста. Посмотрим друг на друга честно.
Марфа от неожиданности чуть не свалила ветку. Выбралась из кустов, переминаясь с ноги на ногу.
– Как тебя зовут? – женщина прищурилась.
– Марфа, – буркнула девочка.
– Марфа… – протянула та. – Странно. По глазам – Софья. Или Лиза. Но уж никак не Марфа.
– Мама говорит, я чучело, – торопливо сказала девочка. – И страшная. Так что как хотите.
Женщина чуть дёрнула уголком губ – то ли от злости, то ли от боли.
– Мама может говорить всё, что угодно, – спокойно ответила она. – Но мама в балете не работала. А я работала. Так что в вопросах красоты позволю себе не согласиться. Садись.
Она постучала ладонью по ступеньке рядом.
– Я – Вера Леонидовна. Когда-то танцевала на сцене. Теперь вот… отдыхаю. А ты чего сюда приходишь?
– Танцевать, – честно сказала девочка. – И на кошку смотреть. Её Эсмеральда зовут. Я так придумала.
– О, у нас общий вкус, – женщина улыбнулась краем губ. – Ну-ка, покажи, как ты танцуешь.
– Я как по телевизору, – спохватилась Марфа и вскинула вверх руки. Пальцы разошлись веером, тонкие запястья мягко переломились, руки медленно описали дугу и опустились. Потом девочка шагнула, вытянула ногу вперёд, как делала Эсмеральда, потом назад, и, к удивлению самой себя, вдруг легко прогнулась, вытянув руки вперёд.
Женщина даже ладонью прижалась к груди.
– Господи… – едва слышно сказала она. – Кто тебя этому научил?
– Никто, – Марфа пожала плечами. – Я просто запомнила, как тётя делала. И кошка ещё… Она когда тянется, у неё спина вот такая, – девочка повторила кошачью дугу, – мне нравится.
По саду прошел ветер. Вера Леонидовна долго молчала.
– Знаешь что, Марфа, – сказала она наконец. – Ты можешь приходить сюда, когда сможешь. Танцевать, сколько хочешь. Никто смеяться не будет. Только одно условие: мы будем пить чай. А ты будешь рассказывать мне, как у тебя дела. Договорились?
Марфа кивнула, не веря, что это всё по-настоящему.
Так началась их жизнь «на двоих».
Иногда Вера Леонидовна сидела в кресле и рассказывала про театры, гастроли, про то, как они танцевали «Жизель» при переполненном зале. Иногда читала вслух сказки. Марфа вначале слушала, раскрыв рот, потом начала подхватывать слова, складывать буквы. Ей страшно нравилось новое слово «па-де-де» – она шептала его на бегу, держа Эсмеральду на руках.
А когда Вера Леонидовна чувствовала себя чуть лучше, ставила музыку. На стареньком проигрывателе – пластинки: Чайковский, Глинка, Шопен.
– Слушай, – говорила она. – Музыка – это воздух, на котором мы летаем. Не спеши. Пусть он тебя несёт.
Марфа сначала путалась, наступала сама себе на ноги, краснела. Но потом… Тело вдруг начинало понимать музыку раньше головы. Руки сами рисовали в воздухе узоры, ноги легко перебирали по полу, как дождевые капли по крыше. Под Шопена у неё каждый раз делалась мурашками кожа.
– У неё идеальный слух, – шептала Вера Леонидовна вечером садовнику. – И стопа, и гибкость! И всё – от кошки и от телевизора… Это же преступление – не попробовать.
Однажды Марфа не пришла.
Ни в первый день, ни во второй, ни в третий. Эсмеральда появлялась у крыльца, нервно мяукала, терлась о дверь, снова исчезала. Вера Леонидовна ходила по дому с тростью, как зверь по клетке.
– Что-то случилось, – повторяла она. – Я это чувствую.
На четвёртый день она не выдержала и послала садовника «на разведку».
Вернувшись, тот стоял в дверях бледный.
– Вера Леонидовна… – мял он кепку в руках. – Там беда. Родители её… перепились. Говорят, какую-то бодягу палёную взяли. Утром их соседка мёртвыми нашла. А девочка с кошкой под кроватью спрятались, кричать боялись. Кошку, говорят, выкинули, а девчонку в приют увезли. Мол, родственников больше нет.
Вера Леонидовна не заплакала. Она только ещё сильнее выпрямилась, опершись на трость.
– Значит так, – сказала она. – Ты будешь делать, что я скажу. Сейчас принеси мне блокнот. Потом позвони вот по этому номеру. А потом отвезёшь меня в город.
– Вы же еле ходите…
– Я ещё не такое проходила по сцене на пуантах. Едем.
Детский дом встретил её запахом каши и хлорки. В коридоре с облупившейся краской сидели несколько воспитанниц и лениво перелистывали журналы.
Худая женщина в синем платье, опираясь на трость, прошла мимо них так, как когда-то выходила на сцену: голова высоко, спина прямая, шаг – ровный, точный.
Разговор с директором затянулся. Вера Леонидовна вспомнила все свои связи – старого врача из театра, бывшую контролёршу из районо, племянника-юриста. Она говорила тихо, но так, что возразить было трудно.
– Ребёнку нужен дом, – закончила она. – А мне – ученица. Не думаю, что государство против.
Директор устало снял очки.
– Попробуем оформить опеку. Но… девочку всё равно надо спросить.
– Спросите.
Дверь кабинета приоткрылась.
Марфа вбежала, будто боялась, что её сейчас выдернут обратно.
– Вера Леонидовна! – вскрикнула она и повисла у женщины на шее. – Вы меня нашли! Я думала, вы меня забыли…
– Как можно забыть такую рыжую, – Вера Леонидовна впервые за всё это время рассмеялась, хоть и со слезами. – Марфочка, девочка моя. Теперь всё будет по-другому. Веришь?
Марфа кивала, мокрая от слёз, вцепившись так, что на руках Веры Леонидовны потом останутся синяки.
«Ничего, – подумала та. – Заживут. Главное – мы обе живые».
Прошло несколько лет.
В концертном зале хореографического училища душно от людей и света. В зрительном зале, в третьем ряду, на стуле сидит немолодая женщина. Спина по-прежнему прямая, трость – аккуратно положена у ног. На коленях у неё – мягкая переноска, в которой свернулась клубком старая кошка с янтарными глазами.
– Сейчас она выйдет, Жизель, – шепчет женщина. – Смотри внимательно.
– На сцену приглашается студентка второго курса – Марфа Верина! – объявляет ведущий.
Музыка поднимается, как первый вздох весеннего ветра. И на сцену вылетает девочка – уже почти девушка. Высокий стройный стан, рыжие волосы забраны в гладкий пучок, лицо усыпано веснушками. Белое платье трепещет, как лепестки яблони в том старом саду.
Марфа делает первый па, второй. Руки рисуют в воздухе знакомые с детства дуги, ноги мягко касаются пола и тут же отрываются – будто на него жалко наступать. В каждом движении – и кошачья гибкость, и строгая школа, и музыка, которая теперь живёт в ней самой.
Вера Леонидовна чувствует, как ноет старая травма в колене. Но сердце в этот момент легкое, как у двадцатилетней.
– Какая же ты у меня красивая, Марфочка… – шепчет она.
Кошка в переноске потягивается, мнёт лапами мягкий плед и закрывает глаза.
«Я ведь знала, – думает она по-кошачьи. – В прошлой жизни я точно была балериной. Не зря же меня теперь зовут Жизель».
Марфа заканчивает последнюю вариацию, замирает в глубоком поклоне. Зал взрывается аплодисментами.
И где-то далеко, за окнами училища, старый яблоневый сад шуршит ветвями. В нём всё ещё можно услышать лёгкие шаги девочки, которая когда-то пряталась от чужих слов и мечтала стать феей. Если бы не одна одинокая женщина с тростью и одна серая кошка – эти шаги так и остались бы детской игрой.
А так – стали началом настоящего танца.