Эх...
Зеваю так, что челюсть хрустит. Луч солнца пробивается сквозь щель в шторке и режет глаза. Еще одно утро наступило.
Поднимаюсь. Иду на кухню. Включаю плиту и ставлю чайник.
Умываюсь. Надеваю костюм.
«Надо в лес сходить. Березового сока набрать. Соседей угостить».
Говорю сам с собой. Потому что больше — не с кем. Ни жены, ни детей. Так вышло. Сейчас об этом не думаю. Старик уже.
Выпиваю чай. Глоток за глотком, обжигающе-горячий. Беру две пятилитровые бутылки и выхожу.
Солнце ласкает лицо. Апрель, а тепло как в июле. От снега — и следа не осталось. Земля сырая, черная.
— Ты это куда в такую рань? — пронзительный голос соседки прорезает тишину. Она — через забор, покосившийся, гнилой.
— За соком. Надо пораньше, чтобы к вечеру наполнились.
— Наберешь — угости. А то я-то сама... Куда уж мне. Заблужусь, как в прошлом году...
Помню. Искали всем селом. Ушла по грибы и пропала. Нашли к ночи, в двух шагах от березняка, сидит и ревет. С тех пор зареклась не ходить.
— Обязательно угощу.
Иду. Прислушиваюсь.
Деревня уже не спит. Скрип колодцев. Лязг топоров. Мычание. У меня же — тихо. Ни кур, ни коровы. Всех на еду пустил. Нет сил косить. Да и травы всё меньше, чахлой, бледной.
Лес встречает запахом. Не смолы. Сырости. Тления под корягами. Тропинка знакомая, вбита в землю ногами и копытами. Не исчезает. Только зимой — под снегом.
Лес густой. Ветви сплетаются в решето, сквозь которое сочится свет. Белки мелькают. Не боятся. Раньше-то мы на них охотились, шкурки сдавали. Теперь — не трогаем. Живут привольно. И не они одни.
Зимой волки к избам подходят. Ищут добычу легкую. У Иваныча пса загрызли. Вместе с цепью уволокли. Он потом караулил, подстрелил одного. Не помогло. Все равно ходят. Молодые, голодные, жизни не научены.
Два километра. Ноги помнят каждую кочку.
Березняк.
Ищу дерево покрепче, ствол потолще. Ножом — надрез. Белая древесина, влажная. Подставляю бутылку. Первая капля. Вторая. Медленно. Ставлю вторую тару. Отхожу к тропе.
Всплеск.
Словно кто-то тяжелый бухнулся в воду. Оглядываюсь — тишина. Стволы. Кусты.
Всплеск повторяется.
Громче. Не ручей. Что-то... густое.
Иду на звук. Продираюсь сквозь молодую поросль. Выхожу на поляну — и ноги врастают в землю.
Поляна мертвая.
Словно выжженная кислотой. Трава — черная слипшаяся масса. Деревья стоят голые, сухие когти, впившиеся в небо. Ни птиц. Ни жужжания. Тишина абсолютная, давящая.
— Что тут случилось? — голос мой звучит глухо, чужим эхом. Чешу бороду, не в силах оторвать взгляд.
Бульк.
Прямо передо мной. Из земли.
Подхожу. Вижу яму. Метр на метр. Края — оплавленные, будто стекло. А внутри — жижа. Черная, густая. Булькает. Пузырится.
Сердце колотится где-то в горле. Беру палку. Тычу.
Палка входит легко. Дна нет. Жижа обволакивает древесину, тянется за ней, как мед. Липкая. Густая. Пахнет... медью и гнилым мясом.
Присматриваюсь. Она не однородная. В ней что-то шевелится. Мириады черных точек, личинок, кружащих в вязком танце. Она живая.
БУЛЬК!
Резко. Взрывной волной. Брызги летят на одежду.
Шипение. Дымок от штанин. Боль! Острая, ясная, как удар ножа. Прожигает ткань, впивается в голень. Кричу. Пытаюсь стряхнуть, но она тянется за пальцами, прилипает, въедается в поры.
Минута. Еще одна. Боль отступает. Не просто стихает — уходит. Словно ее и не было.
И наступает... легкость.
Невесомость.
Колени, которые ныли вот уже десять лет, — молчат. Поясница распрямляется сама. Глубокий вдох полной грудью. В мышцах играет сила, знакомая и забытая. Сила молодости.
Поднимаю руку. Смотрю на нее. Кожа разгладилась, старческая дрожь исчезла.
— Излечился? — шепчу. Голос звонче, тверже.
Энергия бьет ключом, горячим и сладким. Хочется бежать. Кричать. Рушить что-то.
Я широко улыбаюсь.
И черная жижа в яме отвечает мне тихим, довольным бульканьем.
Возвращаюсь в деревню.
Иду не шагом — почти бегу. Прыгаю через лужи. Энергия бурлит в жилах, требует выхода.
Вхожу в дом. Пью чай залпом, не чувствуя вкуса и жара. Выскакиваю обратно.
Надо поменять гнилой столб у калитки. Сейчас. Пока силы есть.
Выдираю старый, сгнивший до сердцевины, одним рывком. Тащу новый. Вкапываю глубоко, утрамбовываю землю ногами. Легко. Словно копал не глину, а песок.
Иду в огород. Хватаю лопату.
Всегда хотел избавиться от этой проклятой травы. Но, сил не было.
А сейчас — начинаю копать. Лопата врезается в землю со свистом. Рвы, гребни, черная влажная пластами земля. Работаю без передышки, без одышки, без боли в пояснице. Часы сливаются. Солнце клонится к лесу, а я все копаю. Не устаю.
Вечером иду обратно в лес за бутылками.
Подхожу к тому месту.
Жижи нет.
Яма — есть. Метра три, не меньше. Стенки гладкие, словно отполированные. На дне — сухая, растрескавшаяся глина. Ничего больше. Ни следа.
Хожу вокруг. Вглядываюсь в темноту между деревьями. Ничего не понимаю. Пустота в голове звенит, как в колодце.
Стаскиваю к яме валежник, сухие ветки. Накидываю горой. Хоть так огорожу. А то угодит кто... Молодой, может, и выберется. Старик — нет. Застрянет и сгниет в темноте.
Возвращаюсь. Процеживаю сок — янтарный, холодный. Разливаю. Беру бутылку — и к соседке.
Она встречает с улыбкой. Благодарит. Зовет за стол.
За чаем рассказываю ей. О яме. О жиже. Показываю руку — смотри, никакой дрожи. Встаю, выпрямляюсь — смотри, спина не болит.
Она не улыбается в ответ. Щурится. Ее глаза бегают по моему лицу, по рукам, будто ищут что-то.
— Может, это зараза какая из-под земли выползла, а ты радуешься, — говорит она тихо, отодвигая чашку. — Мы ж не знаем, что тут до нас было. Тебе б в больницу... Вдруг это на время? Завтра с постели не встанешь. И про яму... Надо бы в полицию. Пусть ученые...
— Не гони, — перебиваю я, и смех вырывается сам, громкий, непривычный. — Наша полиция? Посмотрит, скажет «грунт просел» и уедет. Будут они тут, в глуши, разбираться... Ладно, мне пора. Есть хочу.
И это правда. Голод накатывает внезапно. Не урчание в животе, а спазм, судорога под ребрами. Острая, животная пустота.
Иду домой. Шагаю быстро.
Холодильник. Сало. Белый, плотный кусок. Нарезаю толстыми ломтями — в раскаленную сковороду. Шкварчит, воет. Разбиваю яйца прямо сверху.
Ем стоя. Глотаю, почти не жуя. Вкуса нет — только жар и жир. Тарелка пуста, а голод — зудит, скребется изнутри. Сильнее.
Жарю еще. И еще. Пока сало не кончается. Ем, пока не чувствую тяжести свинца в желудке. Только тогда спазм отпускает.
Иду в комнату. Снимаю робу.
И вижу.
На коже ног. Не синяки. Черные прожилки. Тонкие, как паутина, но четкие. От того места, куда попала жижа, они расходятся вверх, к колену. Будто корни. Или трещины. Не болят. Но они есть.
Наверное, от жидкости. Ну и ладно.
Ложусь. Телевизор бормочет. Глаза слипаются сами, веки — свинцовые. Тянет в сон, как в черную яму.
***
Темнота рассеивается.
Вижу свой потолок. Беленый, с трещиной. Знакомый.
Пытаюсь встать — не могу. Шевельнуть пальцем — не могу.
Паника, тихая и леденящая, пузырем поднимается в горле.
А потом... голова сама поворачивается вправо. Плавно. Не по моей воле.
Рядом стоят соседи, все в черном. Их лица бледные, глаза выпучены. Они отшатываются к стене. Крестятся. Шепчут что-то.
Я хочу крикнуть: «Что стоите? Помогите!»
Губы не шевелятся. Язык — камень.
Тело больше не мое.
Оно само поднимается. И вижу — я в гробу.
Тело идет к двери. Я в нем — пассажир. Пленник.
Выходит на улицу. Смотрит на низкое серое небо. И поворачивает. Не к соседям. К лесу. К кладбищу.
Позади — шорох шагов, приглушенные всхлипы. Идут за мной.
Подходит к свежей могиле. Моей могиле.
Тело садится на краю. Спускает ноги в яму. Ложится на сырую глину. Удобно устроившись, сложив руки на груди.
Я вижу, как над ямой сгущается толпа. Бледные лица. Открытые рты. Кто-то кричит: «Закопать! Надо закопать, пока не встал!»
«НЕТ!» — ору я внутри себя. — «Я ЖИВОЙ! ВЫ ВИДИТЕ, Я СМОТРЮ НА ВАС!»
Первый ком земли бьет по лицу. Попадает в открытые глаза.
Но я ничего не чувствую.
Ни тяжести. Ни холода. Лишь мрак, набегающий с краев зрения. Еще ком. Еще. Земля сыпется, как пух. Беззвучно. Заваливает, накрывает с головой.
Совсем темно.
***
Не знаю, сколько я пробыл в этой темноте.
А сейчас — я снова вижу.
Вижу деревню. Мои руки разгребают землю. Тело выкапывается из могилы, как тварь из кокона. Оно встает. Оно идет. Одежда в глине, в трухе.
Подхожу к окну соседа и смотрю внутрь.
Он выходит из комнаты. Подходит к окну, всматривается. Его лицо, освещенное лампой, искажается. Не страхом. Ужасом. Чистым, немым ужасом. Он отскакивает от окна, спотыкаясь о стул.
Кем я стал?
Мысль чужая, слабая.
Что это за зараза во мне?
Зрение начинает меркнуть. Края картины обгрызает чернота. Она ползет к центру, сужает поле зрения до туннеля, до точки.
И гаснет.
Теперь и глаза — не мои.
Последнее, что успевает донестись до того, что еще было мной, — это тихий, знакомый звук откуда-то изнутри.
Бульк.
Благодарю за внимание. Продолжение этого рассказа: Покойник встал и на кладбище пошёл.