Этот смартфон выглядел как кусок застывшей глины. Экран — паутина из трещин, корпус деформирован, в разъеме для зарядки — спрессованная земля, смешанная с останками жизни. Волонтер, передавший пакет, прятал глаза и говорил, что нашел его в блиндаже, который накрыло еще в октябре. Прошло три месяца. Шансов, что техника оживет, не было никаких. Катя подключила кабель просто по инерции, механически, как ставила чайник или зашторивала окна. Экран мигнул. Потом загорелся тусклым яблочным светом. А когда загрузилась система, поверх старых обоев с их свадебной фотографией выскочило красное, пульсирующее уведомление. Мессенджер висел в фоновом режиме. «Сообщение не отправлено. Ошибка сети». Катя коснулась экрана дрожащим пальцем. Это был голосовой файл. Длительность: 48 минут 15 секунд. Дата записи: 14 октября. За три часа до того, как его не стало.
Февраль в Туле выдался злым, колючим. Ветер гнал по улицам ледяную крупу, забивал снегом капюшоны прохожих, стучался в окна панельных многоэтажек, требуя пустить погреться. Катя стояла у окна на девятом этаже и смотрела на серую муть, затянувшую город. В квартире было тихо. Эта тишина поселилась здесь девяносто дней назад, когда пришло извещение. Сначала она была оглушающей, ватной, потом стала звонкой, как натянутая струна. Катя научилась в ней жить, ходить на работу в бухгалтерию, покупать продукты, даже улыбаться коллегам, когда те осторожно спрашивали: «Ты как?»
Нормально, — отвечала она всегда.
Это слово стало ее броней. Нормально — значит, не плачу на людях. Нормально — значит, сплю больше трех часов. Нормально — значит, дышу.
Звонок в дверь прозвучал резко, разрезав тишину пополам. Катя вздрогнула. Она никого не ждала. Гости перестали ходить месяц назад — люди устают от чужого горя, оно заразительно, как грипп, и все стараются держаться подальше, чтобы не подхватить этот вирус тоски.
На пороге стоял мужчина в камуфляжной куртке, но без шевронов. Лицо усталое, небритое, глаза красные, как у человека, который неделю ехал за рулем.
Екатерина Андреевна? — спросил он хрипло.
Да, — она запахнула халат плотнее.
Я от Андрея. Точнее... я возил гуманитарку к ним в сектор. Мы знакомы были. Я Серега. Позывной «Север».
Катя отступила, пропуская его. Имя мужа прозвучало в прихожей чужеродно, будто кто-то произнес запретное заклинание.
Проходите. Чай будете?
Не откажусь. Замерз, как собака.
На кухне Сергей долго грел руки о кружку, не решаясь начать. Катя сидела напротив, прямая, застывшая, и смотрела на его грязные ногти.
Мы там были на днях, — начал он, глядя в кружку. — Снег сошел немного, оттепель была. Ребята позиции проверяли старые. Нашли его вещмешок. Там документы, часы... и вот.
Он достал из кармана черный полиэтиленовый пакет. Положил на стол. Пакет глухо стукнул.
Андрюха... он хороший мужик был. Правильный. Все про вас рассказывал. Как вы обои клеили, ругались. Смеялся.
Катя кивнула. Обои. Они чуть не развелись из-за этих чертовых обоев в коридоре. Андрей хотел серые, «лофт», а она — бежевые, с цветочками. Победил Андрей, но клеила она с таким лицом, что он потом неделю называл ее «моя мегера».
Я пойду, — Сергей встал, не допив чай. — Тяжело это. Вы простите, что так долго. Не могли раньше добраться туда.
Спасибо, — только и сказала она.
Когда дверь закрылась, она еще долго сидела на кухне. Пакет лежал на столе. Черный, шуршащий. В нем была последняя часть Андрея.
Она открыла его только вечером. Вытряхнула содержимое на скатерть. Наручные часы с разбитым стеклом — стрелки замерли на 16:20. Паспорт, пробитый чем-то острым, страницы слиплись. И телефон. Тот самый, который она подарила ему перед отъездом. «Противоударный, влагозащищенный», — обещал продавец.
Катя взяла его в руки. Холодный. Тяжелый. Она потерла экран рукавом, стирая грязь. Он не включался. Конечно, не включался. Сколько он пролежал там, в сырой земле? Месяц? Два?
Она нашла зарядку. Старую, с перетертым проводом. Воткнула в розетку. Подсоединила телефон. Ничего. Черный экран.
Ладно, — прошептала она. — Просто пусть лежит. Как память.
Она ушла в душ. Стояла под горячей водой, смывая с себя этот день, этот холодный февраль, этот визит. А когда вышла, вытирая волосы полотенцем, увидела свет.
На кухне, в темноте, светился экран телефона.
Сердце пропустило удар. Катя подошла на цыпочках, боясь спугнуть это свечение. Зарядка — 3%. И то самое уведомление. Красный восклицательный знак. «Сообщение не отправлено».
Она села на стул. Ноги не держали. Андрей записывал ей голосовые постоянно. Короткие, по делу: «Норм, поел», «Надел шапку, не бузи», «Люблю, спокойной ночи». Но это...
Сорок восемь минут.
Она нажала на значок «Play».
Сначала был шум. Треск, шорох, как будто телефон терся об одежду. Потом тяжелое дыхание. И голос.
— Катька... Прием. Это я.
Катя зажала рот рукой, чтобы не закричать. Голос был живой. Немного простуженный, уставший, но абсолютно живой. Казалось, он сидит здесь, за столом, просто свет выключил.
— Связи нет ни хрена, палки не ловит, но я запишу. Вдруг прорвется потом. Или найдет кто.
Пауза. Шмыганье носом.
— Слушай, тут такое дело. Мы сейчас выдвигаемся. Задача сложная, Кать. Не буду врать, может, мы и не поговорим больше. Чуйка у меня. А чуйка меня никогда не подводила, помнишь, как с той машиной, которую я не купил, а у нее движок стуканул? Вот.
Он усмехнулся. Этот его короткий смешок — «ххы» — ударил под ребра больнее ножа.
— Я чего сказать-то хочу. Ты, Кать, прости меня за кухню. За тот скандал в сентябре. Я был не прав. Реально, идиот. Надо было брать тот гарнитур, который ты хотела, фисташковый. Красивый цвет. Я просто устал тогда, на работе завал, вот и сорвался. Ты поменяй, если что. Деньги на карте, пин-код ты знаешь — год нашего знакомства. Купи фисташковую кухню, слышишь? И шторы те, с птичками.
Катя улыбнулась сквозь слезы. Слезы текли по щекам горячими ручьями, капали на колени, на стол. Он думал о кухне. За три часа до смерти он думал о фисташковом гарнитуре.
— И еще... Насчет машины. Зимнюю резину я в гараже оставил, в углу, под брезентом. Не таскай сама, тяжелая. Попроси Витьку соседа, он мужик нормальный, поможет. Масло поменяй через две тысячи. И не гоняй, Кать. Умоляю, не гоняй. Ты когда за рулем злишься, у тебя ноздри так смешно раздуваются. Я это обожаю, но страшно же.
На заднем плане что-то бахнуло. Глухо, далеко. Андрей замолчал, прислушиваясь.
— Далеко, — констатировал он. — Нормально. Так вот. Катюха. Я знаю, ты сейчас ревешь, если слушаешь это. Прекращай. Сопли эти не люблю. Ты у меня сильная баба. Ну, в смысле, женщина. Сильная. Ты все вывезешь.
Голос его изменился. Стал тише, серьезнее. Исчезли напускная бодрость и шуточки.
— Мы с тобой семь лет прожили. Хорошо прожили, Кать. Я счастливый был. Даже когда ругались, когда ты тарелки била. Счастливый. Ты мне дом дала. Тепло. Я ведь детдомовский, ты знаешь, я не знал, что так бывает. Чтоб тебя ждали, чтоб носки вязали эти дурацкие колючие. Спасибо тебе. За всё спасибо.
Катя положила голову на стол, рядом с телефоном. Ей казалось, что если закрыть глаза, можно почувствовать запах его табака и машинного масла.
— Я жалею только об одном. Что Димку не родили. Все откладывали. То ипотека, то ремонт, то эта командировка... Дураки мы были, Кать. Надо было рожать. Но ты не думай об этом. Не терзайся. Значит, не судьба была.
Снова грохот, ближе. Слышны голоса других людей: «Андрюха, сворачивайся, пять минут готовность!»
— Сейчас, иду! — крикнул он куда-то в сторону. Потом снова в микрофон, быстро, сбивчиво. — Кать, времени мало. Слушай меня внимательно. Если... ну, когда все случится. Не смей ставить на себе крест. Слышишь? Я запрещаю. Не смей ходить в черном годами. Не смей превращаться в тетку, которая только на кладбище ездит. Ты молодая, красивая. Тебе жить надо.
Он замолчал, подбирая слова.
— Если встретишь кого... Нормального мужика. Чтоб не пил, чтоб на руках носил. Не отталкивай. Я не обижусь. Правда. Я там, сверху, присмотрю, чтоб он тебя не обижал. А если обидит — я ему пришлю кирпич на голову, обещаю.
Он снова хохотнул, но смех перешел в кашель.
— Живи, Катька. Езди на море. Купи собаку. Помнишь, ты хаски хотела? Купи. Пусть грызет тапки, пусть воет. Зато живая душа рядом. Назови... назови его Балбесом. В мою честь.
— Балбес, — прошептала Катя в темную кухню. — Какой же ты балбес, Андрюша.
— Я тебя люблю, — сказал он просто. Без пафоса. — Люблю больше жизни. И всегда буду рядом. В ветре, в дожде, в той песне, что мы в караоке орали. Я не ухожу в никуда, Кать. Я просто меняю дислокацию.
Шум усилился. Свист, треск рации.
— Все, пора. Кать, прощай. Не поминай лихом. Я пошел.
Запись не оборвалась. Последние десять минут была просто тишина, прерываемая тяжелым дыханием бега, лязгом металла, далекими криками. Катя слушала эту войну. Она шла вместе с ним, спотыкалась, падала в грязь.
А потом — страшный, резкий свист. Очень близкий. И тишина. Не абсолютная, а звенящая, электрическая. Телефон, видимо, отлетел в сторону.
— Андрюха! — крикнул кто-то чужой. — Медика!
Шуршание. Кто-то поднял телефон.
— Двухсотый, — сказал чужой голос.
И запись кончилась.
Катя сидела неподвижно. Экран телефона погас. Батарея села снова, теперь уже навсегда.
В квартире было тихо. Но это была другая тишина. Не пустая, не мертвая. Она была наполнена его голосом. Его словами. Его разрешением.
Он был здесь. Сорок восемь минут он был жив, и он потратил их не на молитвы, не на страх, а на то, чтобы выстроить ей мост в будущее.
Катя встала. Ноги затекли, спина болела. Она подошла к окну. Метель утихла. Город спал, укрытый снегом.
— Фисташковую, значит... — прошептала она.
Она пошла в комнату и включила свет. Яркий, верхний свет, который не включала три месяца, живя как крот при ночнике. Подошла к зеркалу. Увидела свое отражение: бледное лицо, впалые щеки, потухшие глаза.
— Ну и рожа, — сказала она голосом Андрея. — Испугаешь женихов.
Она впервые за девяносто дней не чувствовала камня на груди. Боль осталась, она никуда не денется, она станет частью ее скелета. Но ушла безнадежность.
Он сказал: живи. Это был его последний приказ. А приказы мужа, даже бывшего, даже ушедшего в другую дислокацию, не обсуждаются.
На следующее утро Катя не пошла на работу. Она позвонила начальнице и взяла отгул.
Первым делом она поехала в мебельный салон. Долго ходила между рядами, трогала фасады. Нашла фисташковый. Не яркий, а благородный, пастельный.
— Оформляем? — спросила консультант.
— Да. И стол к нему.
Потом она заехала в зоомагазин. Купила поводок, миску и огромный пакет корма.
А потом открыла сайт объявлений. «Щенки хаски. Мальчики и девочки. Голубоглазые».
Она выбрала самого лопоухого. Он смотрел с фотографии с глупым и веселым видом, одно ухо висело, другое стояло торчком.
Катя набрала номер.
— Здравствуйте. Щенок еще не продан? Тот, с ухом?
— Нет, ждет хозяев.
— Я заберу. Сейчас приеду.
— Как звать будете? Нам для метрики надо, — спросила заводчица.
Катя посмотрела на низкое серое небо Тулы, где, если приглядеться, можно было увидеть просвет.
— Балбес, — сказала она уверенно. — Пишите: Балбес.
Она села в машину. Повернула ключ зажигания. Двигатель заурчал. Рука потянулась к магнитоле, которую она не включала с ноября.
Нажала кнопку. Радио заиграло какую-то старую, дурацкую попсу, под которую они когда-то танцевали на кухне, пока горели котлеты.
Катя включила передачу и выехала на дорогу. Она ехала осторожно, не гоняла. Ей нужно было жить. Ей нужно было вырастить пса, сделать ремонт и, может быть, когда-нибудь, перестать носить черное.
Телефон лежал на соседнем сиденье. Мертвый, холодный кусок пластика. Но он больше не был нужен. Голос теперь звучал у нее внутри.
«Я меняю дислокацию, Кать. Я просто меняю дислокацию».