Поезд. Вечная симфония чемоданов, сумок и рюкзаков. Гул голосов, объятия, слезы, смех. Я пробиваюсь сквозь эту живую плоть, нахожу свое заветное место и не сажусь, а падаю на него, обессиленная и счастливая. Если бы я была психиатром, я бы прописывала своим пациентам ночь в плацкарте с чудиками и тихонями. Только здесь исповедуется любой, даже заядлый атеист. Только здесь можно получить ответ на вопрос, который до этого поезда казался безответным.
Вагон потихоньку освобождался от провожающих. Напротив меня в купе — странная пара. Одна, Ирина, — в темном монашеском одеянии, с длинной, убранной косой и лицом, отмеченным тихой грустью. Вторая, Юля, — яркая, модная, суетливая. Она наказывала, как нянька:
—Ириш, ужин в синей сумке, таблетки в кармашке. Если что — к проводнику.
Они обнялись,Юля выпорхнула из вагона. Поезд тронулся. Ирина облокотилась на столик, глядя в утекающее за окном прошлое. Потом ее губы дрогнули в легкой улыбке, и она, словно продолжая внутренний диалог, тихо сказала мне:
—Мы с Юлькой с детсада. Она меня всегда защищала. И замуж вышли в один год, и развелись... тоже.
Она начала свою историю. Историю любви с Иваном, счастливой, долгой, подаренного Богом сына Вадима и изматывающей мигрени, передающейся в их роду по женской линии. Историю стремительного взлета: из бедности в особняки и безденежье. Как головная боль вдруг отступила, когда они стали богаты. И о той роковой ночи, когда, расчесывая волосы у зеркала, она случайно подняла трубку спаренного телефона.
И услышала детский голос, жалующийся папе на какого-то Кирилла в садике. И голос своего мужа, Ивана, ласково успокаивающего чужого ребенка, называющего его «сынок». Ее мир, хрустальный и прочный, дал трещину. Она успела записать номер с определителя на листок отрывного календаря, прежде чем сознание ее оставило.
Очнулась в больнице. Иван, заботливый, любящий, уверял — это был приступ, кошмарный сон. Листка из кармана не было. Она почти поверила. Пока однажды не нашла на следующей странице календаря оттиск тех самых цифр, продавленный отчаянным нажимом ручки.
Частный детектив, нанятый по совету Юльки, положил перед ней фотографии. Вторая семья. Модельной внешности женщина. Двое детей. Третий на подходе. Старшей девочке — восемь. Почти ровесница их счастливого переезда в особняк.
«Мир рухнул в один миг, — сказала Ирина ровным, уставшим голосом. — Он даже не оправдывался. Сказал: „Теперь ты все знаешь. Разводимся. Остаюсь здесь, ты — возвращаешься в ту однушку“». Сын остался с отцом, с новой, шумной, богатой жизнью. Она продала квартиру, деньги отдала монастырю, в который теперь едет. Ждет пострига.
— Бабушка моя когда-то к цыганке ходила, — тихо добавила она, глядя в темное окно, где мелькали редкие огни. — Та дала совет за рубль. Чтобы проклятие мигрени в нашем роду прекратилось, одна из женщин должна уйти в монастырь. Искренне, навсегда. Отмолить грехи рода. Головы больше не будут болеть ни у матери, ни у меня... ни у той женщины, и их дочери.
Она замолчала. Я сидела, пораженная жестокостью судьбы и этой странной мистической развязкой. Что сказать? Банальные слова утешения застревали в горле. Мы молчали до самого утра, пока поезд не начал снижать ход, приближаясь к ее станции — небольшой платформе у лесной чащи, ведущей к монастырским стенам.
Ирина собрала свой скромный узелок. Мы попрощались кивками. Когда поезд тронулся, я видела в окно, как ее темная фигура медленно растворяется в утреннем тумане, навстречу вечности.
Я откинулась на спинку сиденья, пытаясь осмыслить услышанное. И тут мой взгляд упал на полку под столиком. Там, в щели между стеной и сиденьем, торчал уголок бумажки. Машинально я подцепила его ногтем.
Это была старая, потрепанная фотография, выцветшая от времени. Групповое фото, лет десять-пятнадцать назад. Я узнала Юлю, ту самую, яркую подругу. Она обнимала двух других женщин. Одна из них была Ирина, молодая, счастливая, в легком летнем платье. А вторая... Вторая была той самой женщиной с модельной внешностью с фотографий детектива. Ниннель. Они все трое смеялись в объектив, будто самые близкие подруги.
На обороте, корявым подростковым почерком, было выведено: «Мама, тетя Ира и тетя Юля, мое 8-летие. Люблю вас! Катя».
Ледяная волна прокатилась по спине. Катя. Старшая дочка Ивана от другой женщины. Которая, выходило, дружила с его законной женой. Которая знала. Возможно, знала всё с самого начала.
Я вспомнил слова Ирины в самом начале: «Мы с Юлькой... и развелись в один год и в один месяц». Слишком уж идеальное совпадение. И вспомнила ее странно-бесстрастный рассказ о предательстве, без криков, без надрыва. Только усталость. И решение уйти.
Поезд набирал скорость, увозя меня от этой платформы. Я скомкала фотографию, но выбросить не смогла. И вдруг с абсолютной, кристальной ясностью поняла, о какой именно «женщине рода» говорила цыганка. И для кого на самом деле Ирина отмаливает грехи. Ее поступок был не бегством. Это была беспощадная, тихая месть, обращенная в будущее. Искупление, которого она требовала не от себя, а от них всех. От всего их общего, грязного, счастливого когда-то мира