Уже с утра Вера гоняла по магазинам и благодарила бога за то, что сейчас не конец восьмидесятых, как когда-то в детстве. Не надо рыскать в поисках самых насущных продуктов и найдя хоть что-нибудь, отстаивать часы в бесконечных очередях. Ну… Рыскала не Вера, а ее мама. Вера помогала. Веру можно было пихнуть в очередь за курами, а самой толкаться в очереди за российским сыром. Схватить целую голову и радоваться удачному трофею.
А тут и «куры подошли». И такое счастье, что их, синюшных и когтистых, хватило! Куры, правда, напоминали олимпийских чемпионов по легкой атлетике, поджарых и голенастых, страшные до невозможности. Но бульон из этих чемпионов был вкусен до невозможности, насыщен и ароматен. Вся лестничная площадка знала, кому повезло с курами, вся лестничная площадка отчаянно завидовала добытчику.
Мама тогда забыла, что она все-таки мама, а не охотница Диана с авоськами. Все ее время посвящалось беготне по магазинам, стоянию в очередях, выживанию, выкармливанию надоедливых детенышей.
— Как вы достали меня уже! — мать часто орала от бессилия и обиды, — мне еще нет сорока, а я уже почти старуха со всеми вами!
Вера переглядывалась с сестрой и братом. Чего орать? Чего тогда и рожала их?
Потом, когда прилавки завалили «окорочками Буша», здоровенными и жирными, все этих синих куриц вспоминали с ностальгией. Из окорочков Буша получался не бульон, а мыльный раствор с сероватой пеной. Даже новшество кулинарной индустрии, бульонные кубики, не помогали исправить результат. Да и азарт добытчика пропал.
Всякая фигня на прилавке напоминала театральный муляж — с виду красиво, а есть нельзя. И денег нет. Ходи — смотри и радуйся: сто сортов несъедобной колбасы… Господи, а кто-то хаял советскую докторскую, мол, из туалетной бумаги. Господи, где бы сейчас найти такую вкусную туалетную бумагу.
Теперь и рыскать не обязательно. Нет времени — на готовенько все привезут. До чего дошел прогресс! Хотя, если подумать хорошенько, то все новое — это хорошо забытое старое. При царе практически все, и колбасники, и молочники — доставляли продукты на дом, а расчет производили в конце месяца. Прелесть какая. Правда, для «белых» людей, господ и превосходительств. Народ сам крутился. Как обычно.
Вера поискала глазами скамейку у очередного супермаркета. Хотелось перекурить, подбить баланс и с новыми силами пробираться домой, где забить холодильник до верха и успокоиться за «кладовые» на неделю. Так удобнее и дешевле получается. Если еще и поднапрячься и наделать полуфабрикатов, то совсем хорошо — не нужно будет часами толкаться на кухне после тяжелого рабочего дня.
Вера нашла свободную скамейку, убедилась, что возле не крутятся вездесущие мамаши с детьми. Смурной октябрьский день не располагал к прогулкам. На горке, вокруг которой, с ведома городской администрации наставили аж десяток лавочек, словно горка представляла собой какой-то ужасно интересный аттракцион, никого не было.
Вера с удовольствием шлепнулась на увесистую попу и нашарила в кармане зажигалку. Она была дитем своего времени. В ее молодости по телевизору постоянно крутили рекламу с мужественным ковбоем, который после свершения своих подвигов обязательно красиво закуривал. А еще был «Распутин»,который «один раз вверху, а другой — внизу». В общем — научили. Так научили, что брат давно устроился в «седьмом микрорайоне», на кладбище.
Теперь переучивают. Ну и бог с ними, пусть переучивают — сыновья Веры не пили и не курили. А уж Верино поколение давно считалось потерянным. Не на столько, конечно, чтобы уж совсем — но факт остается фактом — по возрасту Вере о пенсии мечтать пора, но до пенсии после одного замечательного чемпионата по футболу, Вере теперь, как до луны.
Она сидела на лавочке, вдыхала горький дым отвратительных дешевых (на дорогие не было средств) сигарет, смотрела на детскую горку с лесенками и кубиками, на голые деревья, на кошек, которых кормила какая-то сердобольная бабулька, на автомобили и яркие магазинные вывески, смотрела и думала, что ей ужасно не повезло, что жизнь оказалась не жизнью, а пшиком, что ничего она, кроме долгов и болезней, не заработала, что муж у нее — дурак, сатрап и абьюзер (все это модное словечко поминают — надо и не надо), что дети вспоминают про маму, когда начинается полная *опа, а так мама и нафиг не нужна. Что мать ушла несправедливо рано и видела в своей жизни очень мало хорошего, что деды и бабушки — вообще ничего хорошего не видели.
У Веры начался самый обыкновенный осенний сплин, хандра душила и трепала ее и днем и ночью, и будет еще трепать Верины нервы до самых снегов. И никуда от этого сплина ни деться, ни спрятаться и не уехать, потому что отпуска не дают, да и дали бы — толку, на юга все равно не хватит, и что она так и будет видеть перед собой серый осенний город, нелюбимого и нелюбящего мужа, вечерами толкаться на кухне, днями — сидеть в серой конторе и спать на ходу, и так — всегда, всегда, всегда!
Ее раздражала погода, дети, муж, работа. Раздражала бабка, кыскающая ленивых кошек. «Как же задолбали эти сумасшедшие тетки, везде выставляют грязные лотки с кормом, а кошки плодятся и плодятся, и летом нет спасения от мух и блох!»
Из конденсированного, противно влажного тумана материализовалась молодая мамочка с дитенком лет трех. Оба — классические просто, мама, совсем юная, в темной куртке и джинсах, в шапочке, под которую были запрятаны волосы. Ее дочка — в ярком комбинезоне, с лопаткой, зажатой в ручонке.
— Здесь нет песочницы, Ирочка, — мама старательно сдерживала раздражение, потому что ее Ирочка нетерпеливо стучала лопаткой по поручням горки:
— А я хотю песотнису! Хотю песотнису! Посли в песотнису!
— Смотри, кошечки? Видишь, бабушка кошечек кормит.
— Не хотю косек, хотю песотнису! Хотю-ю-ю-ю…
Вера поморщилась. И эти тоже выводили из терпения: ну совершенно не воспитывают своих чад! Попробуй-ка Вера в детстве вот так зареветь на людях — мама быстро бы ее в чувство привела! А тут полная анархия!
Мамочка растерянно развела руками. Ей было неловко перед взрослой женщиной за невоспитанную, капризную дочку. Хотелось дать этой вредине хорошего под*опника, да идти уже домой, в конце концов. Но как идти? Дома Валерка, пьяный в дугу. Он, сволочина такая, весело и пьяно отметил вчера получку и пятницу одновременно. Явился под утро, никакой, на бровях, и, вместо того, чтобы рухнуть спать, еще часа три выкобенивался перед женой. Мол, он мужик. Мол, он деньги зарабатывает, и нечего совать свой нос не в свои дела. Мол, если жене не нравится, то она может валить на все четыре стороны, никто ее не держит.
А куда валить? Куда? К маме? Мама сразу сказала, еще до свадьбы, что если она, Надя, выйдет замуж за этого у*лепка, то может забыть к матери дорогу. В гости — пожалуйста. А жить — нет. Все! Она предупредила. И, конечно же, мама была права. Муж из Валерки никудышный, пьет, гуляет, дочку не любит, вообще не воспринимает, как дочку, так, зверька неведомого. Никакого уважения к Наде… В роддом не пришел, тогда уже все стало понятно. И Наде не тянуть бы, а ребенка в охапку, да к маме вернуться, в свою комнату. В тишину. Но мама сказала, что не пустит. Она принципиальная донельзя. Каменная. Бессердечная. Эгоистичная. Из-за нее Надька замуж и побежала. Вот такая безнадега. Такая тоска.
— Замолчи ты, в конце концов! — не выдержала, прикрикнула на Иришку.
Та вздрогнула, округлила глаза и мигом прекратила истерику.
— Мамоська? Мамоська, ты опять плачись?
Наде, и в правду, хотелось плакать. Ей до смерти было жалко свою девочку, ни в чем не виноватую, уставшую уже и порядком замерзшую. Ей пора обедать и спать — у нее режим. Потому и капризничает. Господи, как все плохо, и деваться некуда…
— Я не плачу. С чего ты взяла, что я плачу?
Надя подхватила дочку на руки.
— Пойдем искать твою песочницу.
Надя краешком глаза посмотрела на женщину. Сидит. Сумки набиты всякой всячиной. Наверное, не на последние деньги столько жратвы набрала. Эти тетки, матери ровесницы, на старости лет окончательно сдвигаются с катушек — и жрут целыми сутками, как не в себя. И мама тоже стала катастрофически быстро толстеть, наверное, сплошные тортики трескает, и горя ей мало, что у Нади в кармане три копейки, и Иришке она даже йогурта купить не может.
Часть 2
А в садик ее никак не устроить, чтобы на работу выйти: в садике Иришка категорически не приживается. День в садике — неделю дома, с кашлем и в соплях. И плачет в этих яслях, плачет, и плачет, ужасно нервная девчонка. Дети, они ведь чувствуют настроение — Надя читала где-то. Ох, скорее бы прошла эта противная осень, почему-то сосет под ложечкой, и тоскливо. Фуй, как плохо.
— Кыс, кыс, киса, иди, иди сюда! — тетя Люба вывалила в ванночку из под куриной грудки оставшуюся рыбу. Рыба была вонючей, некрасивой, зато дешевой, всего сто рублей за килограмм.
Тетя Люся давно подсчитала, во сколько ей обходится благотворительность. В месяц выходило прилично, порядка трех тысяч. Но это, все-таки дешевле, чем каждый раз отстегивать по пятьдесят рублей на операции больным деткам. Она все скурпулезно подсчитала и решила, что будет кормить кошек и голубей.
К старости ее начали мучить кошмары: почти каждую ночь к ней приходила покойная мать и долго сидела у тети Любиной кровати. Тетя Люба не боялась мать (чего теперь бояться ее, мертвую?), но очень хотела спросить, с какого перепугу матушка зачастила к дочке? Никогда, ни разу тетя Люба от матери доброго слова не слышала. Даже по имени мама ее не звала. Все так… «Эй, ты!» А доченькой, Любонькой — никогда. Это было так обидно, так больно, что порой слезы градом лились из глаз.
Бабушка Любы рассказывала, что мама не всегда была такой суровой — война искалечила ее.
— Смотри, сколько медалей у мамы. Орден даже есть! Она — герой!
Люба гордилась матерью, и даже любила ее в такие минуты. Надо же, мама — герой войны! Но после очередной маминой трепки за очевидные мелочи вся любовь куда-то улетучивалась. Получила Люба плохую отметку — мать снимает с гвоздя ремень. Не заштопала Люба чулок — ремень. Не вымыла полы — опять ремень. Не выполола как следует гряды — снова попадает.
— Эй, ты, гадина такая! На колени! В угол! На сорок пять минут, пшла!
У Любы вся спина, вся попа исполосована. На Любе живого места нет. Почему мать такая злая? Кому Любе на нее пожаловаться? Бабушке? Бабушка не раз вмешивалась, ругалась с дочерью, называла бессердечной, зверем даже называла в сердцах. Забирала внучку к себе, но мать приходила, хватала Любу за руку и тащила домой, в угол, на колени, на три часа!
Люба, не помня себя, вырвалась от матери в семнадцать лет, в другой город, в училище, лишь бы ее не видеть никогда. Там же, в городе, познакомилась с парнем и выскочила за него, за нелюбимого, замуж, лишь бы не возвращаться в постылый дом! Парень оказался хорошим человеком, никогда жену не обижал, чего греха таить. Родили с ним четверых ребяток, воспитали и вывели в приличные люди. Те нарожали деток, а теперь и сами бабушки и дедушки.
Они часто спрашивали Любу про героическую Любину маму. Про тяжелое ранение, про то, как юная Любина Мама грудью заслонила ротного в жарком, кровопролитном бою, про… плен и пытки. Про три года лагеря уже после войны…
А Любе и рассказывать не хочется. Люба умом понимала, что сломали мать, изувечили, обидели, но… Она-то при чем? Ей-то за что? Так и прожила с великой болью в душе. Помнится, уже в глубокой старости, когда матушка совсем из ума выжила, Люба терпеливо за ней ухаживала. Подмывала, перестилала постель, поила с ложечки и слушала грязные слова, которые мать выплевывала в нее. Бесовские слова, невозможные. Люба тогда не выдержала — ударила старуху, ударила со всей мочи, наотмашь, и сквозь зубы процедила: «заткнись!». Мать тогда успокоилась очень быстро, прям, как шелковая стала. И Люба ни разу в жизни не пожалела об ужасном своем поступке. Ни разочку!
Давно уж похоронила она свою героиню. Давно уж истлели ее косточки. Мужа похоронила. Старшего сына. Доченьку… Но те не приходят. Не снятся. А вот матушка заявилась. Сидит, молчит, плачет.
Люба в церковь и пошла. Объяснила что к чему. Спросила, что делать? Батюшка такой молоденький, хорошенький, ровесник Любиного внучка Димки, ответил просто. Надо Любе молиться и творить добрые поступки. Вот и молится бабушка Люба в церкви за упокой рабы Божьей Анны Никитичны, просит Господа простить рабу Божью Анну Никитичну. И творит добрые дела — кормит кошек и голубей. Молиться за Анну тяжко. Нет никакого желания ей помогать. А вот с кошками проще. Можно было бы не тратиться так, но уж повелось. Кошки к Любе привыкли. Узнают ее. Главное, убирать за собой посуду, чтобы не злить никого, вон, женщина как недобро в ее сторону смотрела, у Любы даже сердце ёкнуло.
Потом она заметила, что и на девочку молоденькую та женщина недобро смотрела. Ну… что поделаешь, всякое бывает. Может, у женщины характер такой. Хотя, чего злиться? Одежда справная на ней, сумки полны продуктов. Сама здоровая, пышная, дебелая. Жить, да жить. Чего психовать? Ну, плачет ребенок, капризит, бывает. Девчонка, мамка ее, сама еще ребенок. И тоже издерганная, нервная, кричит на дочку. Она сейчас кричит, а потом доча вырастет, и тоже будет кричать на своих. Все кричат, все злятся, а зачем? У всех свое горе, у всех не все ладно… Зачем множить ненависть? Зачем ее плодить?
Баба Люба вынула из кармана пакетик, сложила в него пустые ванночки из-под куриной грудки. Дома помоет, как следует, и через день снова пойдет сюда — кормить кошек. Чаще не получается, но ее выручает Зина, соседка со второго этажа. Получается, завтра у бабы Любы окно — она пойдет в храм, молиться за мать. Надо бы купить еще свечечку — поставить ее за маленькую девочку, пускай у нее жизнь сложится хорошо. И за маму ее помолиться — пусть и та будет счастлива. Да и за женщину не мешало молитву прочесть, на всякий случай, чтобы злоба из сердца уходила! Все беды от злобы. Все несчастья от этой проклятой злобы, обиды и усталости.
Трехцветная Кошка, насытившись, вытянула спинку, облизнулась и скользнула равнодушным своим желтооким взором по людям. Она поела и радовалась, что молоко вновь наполнило набухшие соски, и ей будет, чем накормить четверых крохотных котяток, так не ко времени, к зиме появившихся на свет.
Кошка засеменила в подвал, где в ямке из песка, на грязной рогожке попискивали ее слепые дети, беспомощные и беззащитные. Она суетливо облизала маленькие мордашки с розовыми носиками и обвилась вокруг них тощим своим, неказистым, малошерстным телом. Котята прильнули к матери, и, разминая лапками ее теплый живот, совсем по-взрослому заурчали.
Кошка плавала в любви и ни о чем таком не думала. Любовь и благодарность к милости больших существ переполняла ее. Она зажмурилась и задремала, счастливая, что так все прекрасно складывается — котятам тепло и сытно, и предстоящая зима не рвет ей, маленькой трехцветной кошке, ее маленькое и не совсем здоровое сердце.
Комочек любви солнечным зайчиком прыгнул к подвальному окошку, выскользнул из него, устремился вверх и прошил плотную завесу тяжелых серых облаков. Солнце, обрадовавшись, увидело, что выход из сырой туманной темницы найден. Оно, ласковое и по-осеннему застенчивое, выглянуло в прорубленное во мраке окошко и позолотило несчастный октябрьский город, редкую листву на ветвях, окна домов и черепицу на крышах. Стало хорошо и нарядно, тихо и нежно.
Вера вдруг улыбнулась молоденькой матери, мол, не стоит переживать, плохая погода на деток негативно влияет. А вот солнышко выглянуло, и сразу хорошо стало. Она раскрыла один из пакетов и вынула оттуда большое, румяное яблоко.
— Помойте только, — сказала и протянула Надежде.
Та улыбнулась в ответ, притянула к себе дочку и поцеловала ее в бархатную щечку.
— Она у меня очень воспитанная девочка, просто устала. Спасибо вам.
Вера кивнула, поднялась с лавочки и отправилась домой, в тепло и уют ухоженной и чистенькой кухоньки, варить обед усталому и вполне себе замечательному мужу. К вечеру ждали сыновей в гости. Суббота — идеальный день для семейных посиделок.
Надежда взяла дочкину ладошку в руку и уверенным шагом отправилась в шестой микрорайон, в сорок восьмой дом, к маме. Что-то накрутила она себе в последнее время. Мама была права, но мама — это мама. И никакая мама не закроет перед носом дочери дверь. Да мама рада будет, что ее любимая внучка никуда не уйдет и вырастет с ней в одной квартире!
Любовь ковыляла к себе. Солнышко успокаивающе погладило вдруг морщинистую щеку Любы, будто шепнуло: все будет хорошо. Все простишь, и прощена будешь!
Баба Люба посмотрела на небо. Как просто, оказывается, а она расстраивалась. Улыбка тронула сухие Любины губы, и тепло влилось в ее усталое сердце.
— Еще поживу, — подумала Любовь, — Слава Богу, поживу еще на этом свете.
Автор: Анна Лебедева