Глава 3. Финал
А ночью…
Он так ее любил той ночью! Нежно, страстно, долго. Егор никогда с ней так не был. Ни в юности, ни потом. Саша обнимал, целовал, гладил — как святыню.
Она будто заново родилась в ту ночь, как будто все прожитые годы — тягостные, серые, безрадостные — вдруг смылись, и осталась только она, молодая, настоящая, забытая самой собой. И не было больше печей, коров, работы, стирки — лишь дыхание рядом, теплое, верное, будто обещание, что жизнь еще не кончилась, а только начинается.
И Зина, при всей усталости, при всей тошноте от дневной тягости и от вечерней новости вся растворилась в нем — тихо, всем телом, всей кожей, всеми тайными желаниями, которые годами глушила в себе.
Он шептал:
— Ты моя любовь, ты у меня одна. Лучше тебя нет никого. Люблю тебя до смерти.
И она верила. Потому что в эти минуты — он действительно был ее.
А утром, пока он еще спал, Зина вышла на крыльцо. Туман клубился над рекой, петухи кукарекали где-то за сараем. Сняла с веревки сухое белье, повесила сушиться выстиранное и вдруг поймала себя на улыбке — редкой, настоящей.
«Вот ведь чудеса, — подумала. — Сколько лет жила, трех детей родила — и не знала, что это такое счастье — с мужиком быть».
И снова Агафья тут как тут:
— Ну что, Зинка?
Зина лишь губы поджала и отвернулась. А бабка в спину шипит:
— Ага. Понятно. Вторую зарплату — и снова мимо. Ты его только кормишь да в постели греешь. А сам он тебе чево? Любовь? Да любовь, милая, не картошка ить. В чугунок не бросишь, да не сваришь. Детей не насытишь. Кормила ты троих малых. А теперь еще хряк у тебе? Аль боров? Не, видно, хряк все же. Ить мозг твой, Зинка, и голова давно уж ушли туда, пониже.
Мужик твой, ишть, от тебя кормится. Дык еще и дочку подкармливает. А у тебя что? Синицы в подоле? Эх, Зинка… С доброй ты душой. Да сердце бы тебе пожестче надо.
— Поздно уж, — усмехнулась Зина. — Что выросло, то выросло.
И обе рассмеялись — тихо, почти неслышно, будто не хотели спугнуть это редкое согласие между собой.
И в Зине вдруг зашевелилось:
«А правда… сколько можно жить одной ночью?»
Но и выгнать не смогла Сашу. Потому что выгнать его значило — будто кусок сердца вырвать.
…Когда школу достроили, все разъехались — кто к семье, кто на новое место. А Саша остался.
Утром проснулся, прижал к себе:
— Зин, а я никуда. Ты — мой дом. Я тебя люблю.
Зина ахнула. Сердце как вспыхнуло. Сколько дней она ждала вот такого, простого: «Я останусь».
Сварила борщ, испекла лепешки, день был теплый, безветренный — будто сама погода благословляла.
Утром снова бабка Агаша тут как тут:
— Ну что, и остался твой любимый? Хорошо. Только гляди в оба, Зинка. Сладким мужским словом много чего закусывают…
Сначала Саша помогал по дому: носил воду, починил калитку. А потом — начал сутками лежать да стонать:
— Устал, Зин… Спину на стройке сорвал. Дай малость отдохну.
А еще сидел на завалинке, курил и слушал, как петухи орут. Зина проходила мимо с ведром — то воду несет, то белье. Смотрела на него боком: вроде бы дома мужик, а вроде и нет.
День, другой, неделя. Зина ворчала, но терпела. Ночами все так же нежный, все так же ласковый. Обнимает, держит, будто боится потерять.
…Как-то в воскресенье вдруг сказал:
— Зин! Слушай, а у меня план! Давай курятник расширим. Горбыль со школы остался, даром почти. Я сам пристройку срублю — теплый будет, на совесть. Мне там цыплят предлагают — пятьсот штук! Цена — сказка! В общем, почти даром. Мы их выкормим, к новому году в городе продадим — навар будет в пять раз больше. Деньги потекут рекой! У меня приятель есть. Всегда так делает. Серега. И машину купил, и дом.
Саша говорил с таким запалом, глаза горели, руками размахивал:
— Вот и мне работа, Зина. Чего на дядю работать? На себя надо. Все по уму сделаю.
Он показывал, где будет курятник, чертил палкой на земле, азартный, как мальчишка. А Зина глядела — и будто снова видела жизнь: может, и правда выгорит? Может, на этот раз — получится?
Она вытерла руки от муки, тесто месила только что, посмотрела подозрительно:
— И чего?
Саша обнял ее, прижался:
— Ну надо ж на сетку, на комбикорм. Я сам все, что можно, сам сделаю, Зин, ты только поверь… Но немного денег надо.
И называл сумму, заглядывая в глаза. И сумма эта оказалось почти всем, что у нее было отложено на всякий случай. Ведь дети в доме — мало ли что.
И сердце опять между: одной рукой — поверить, вложиться, стать партнерами… а другой — спрятать деньги, потому что опять потом скажет: «не вышло», и будет валяться на печи.
А на заднем плане — вдруг голос бабки Агаши, как старая гармонь:
— А ты подумай, Зинушка. У кого горят глаза — у того часто в голове дым, а не дело.
Но утром Зина залезла в шкаф, достала заначку:
— Саш, это все, что у меня есть.
— Зин, так мало этого, — Саша пересчитал деньги.
— Нету больше!
— Зина, пятьсот цыплят. Зин, займи хоть у кого.
И пошла Зина в сельсовет. Председатель конечно дал.
— Лексеич, верну к Новому году.
Когда принесла домой деньги, Александр даже подхватил ее и закружил по комнате:
— Зин, ну ты человек! Мы ж вместе, семья. Если что — сутками работать буду. Но дело верное. Зин, не сомневайся. У Сереги выгорело, и у нас выгорит.
Поцеловал крепко и уехал… Сначала Зина не верила. Сначала думала — ну мало ли, задержался. Потом — может, заболел, может, случилось чего. А потом тишина стала ответом становиться. И дыра в груди — ровно там, где он держал ладонь, когда говорил:
«Зина, ты мой дом, мы же семья».
…Как-то председатель отвел глаза и промолвил:
— Я так понимаю ни к новому году, ни к восьмому марта? Ну, Зин, долг-то возвращать надо. Чего тянуть? Отдавай уже потихоньку.
И пошла она убирать клуб, двор детского сада мести. Больше не плакала, не стонала, а просто жила. Снова одна, Сашу не ждала. Все поняла, да поздно.
Бабка Агафья при встрече ворчала:
— А я говорила, предупреждала.
— А я не жалею, тетка Агафья.
— Ты что — совсем?
— Совсем, тетка Агафья. Я с ним, может, свой бабий век завершила. Другого уже не будет. Ни любви, ни ласки, ни мужской руки рядом. А с ним все было, и теперь пусть тихо будет.
Бабка махнула рукой, но уже не ругалась. То ли язык устал, то ли сердце смягчилось.
А ближе к новому году Зина вдруг поняла — задержка. Не простая, не «от нервов».
Села в сумерках, погладила живот. Сразу знала: да, беременна. Села и просидела так до кромешной темноты.
А утром к врачу побежала: хороший фельдшер был на селе, во всем она разбиралась, в том числе и женщин смотрела.
— Зин, ну что тебе сказать, правильно ты поняла. Беременная ты. Думаю, семь-восемь недель. А то и больше. Что будешь делать, Зин?
— А борт. Куда мне, Валюша? Этих бы поднять. Пашка совсем малой. Одна я, сама знаешь.
— Тогда в хорошую больницу езжай. И там надо будет на два дня задержаться. Напишу тебе направление. К Ольге Степановне пойдешь. Она очень обстоятельная, не отпустит сразу.
— Да ты что! — замахала руками Зина. — Куда ж мне детей девать?
— Да взрослые они у тебя уже! Самостоятельные. Хорошие ребята у тебя. Сами побудут.
Утром следующего дня, тяжело переставляя ноги, поплелась Зина на остановку автобуса — ехать в город.
На остановке стояла одна, в руках старый платок, в душе — страх.
Да только бабка Агафья снова тут как тут, смотрит подозрительно:
— Куды лыжи навострила с утра пораньше?
Хотела Зина бабке ответить:
— Не твое дело, старая карга.
Да только язык вдруг помимо воли другое начал говорить:
— В город я, тетка Агафья. Присмотри за моими. Только завтра вернусь.
— А ну стой! — прикрикнула бабка. —Зачем в город?
Зина голову опустила:
— Надо мне.
— А ну в глаза мне гляди. Зачем надо? Чего удумала?
Бабка схватила Зину своими крючковатыми пальцами, исковерканными артритом, и зашипела:
— А ну марш в дом! Ты чего удумала? Один штаны свои спустил, ни о чем не думая. Вторая панталоны скинула тоже без мозгов. Дитя в дом пригласили, а теперь гнать? Ну нет! Не позволю. Ко мне инженер с молокозавода в комнату просится. Сорок рубликов обещает. Бычка буду валить весной. Деньга хорошая будет. А ты на работу пойдешь. Ничего. Мы с Митькой да с Веркой справимся. Дык у тебя и Пашка молодец уже какой. Тожеть помощник!
Зина застыла, глядя на старуху: будто не бабка перед ней, а сама совесть в платке. Хотела возразить — и не смогла.
Зина широко открытыми глазами смотрела на бабку, слезы текли по щекам:
— Тетка Агафья! Да как же… да что же…
И она разрыдалась в голос, как не рыдала даже после Сашиного бегства. До хрипоты, до всхлипа, до дрожи в костях.
Слезы лились рекой не за Сашу. А за то, как та, на которую злилась, вдруг стала матерью.
Бабка Агафья обняла Зину, прижала к себе крепко:
— Ничего, ничего, Зинка. То все Божий промысел. Его воля. Вон как малец тяжело на свет рвется. Сколько препятствий прошел! Не позволю! Марш домой!
С тех пор Зина жила. Не хуже и не лучше. Просто — жила. Любовь снова больше не пришла, да она ее и не звала.
А если б кто спросил, сожалеет ли, — Зина бы ответила:
«Не сожалею. Просто многое теперь понимаю… про людей».
Татьяна Алимова