— Так, запишите: инсульт, левая сторона, нужен уход, — врач говорил спокойно, а у меня ладони вспотели так, будто я сама лежала на каталке.
— Вы дочь? Старшая? — Он поднял глаза на карту. — Вера… Родственники ещё есть?
Я усмехнулась.
— Есть. Младшая. Любимая.
Врач нахмурился.
— Ну, значит, вдвоём потянете. Домой заберёте или в хоспис?
«Потянете». Хорошее слово. Он же не знает, что вторую дочку мама много лет называла «моё солнышко», а меня — «Вера-опора, ты у меня крепкая, сама справишься».
***
Я позвонила Люсе прямо в коридоре больницы.
— Алло, Людмила Сергеевна, добрый день, — я всегда говорю так, когда знаю, что сейчас будет неприятный разговор.
— Вера, только не начинай, — вздохнула Люся. — Я в салоне, у меня химия на голове.
— Нашей маме сделали МРТ. Инсульт. Ей нужен уход. Врач говорит — либо домой, либо хоспис.
В трубке щёлкнули ногти по экрану.
— А я тут при чём? Ты же ближе живёшь. И вообще, ты всегда была за ответственную.
— Люся, это наша общая мать, — у меня дрогнул голос. — Твоя «мамочка», если помнишь.
— Не начинай манипуляции, ладно? — сразу вспыхнула она. — У меня ипотека, ребёнок маленький, муж вахтами. Я маму люблю, но я не могу. Пусть государство занимается, оно для чего.
— Ты ей это сама скажешь? — спросила я тихо.
— Не сейчас. У меня химия стынет, — она отключилась.
Я несколько секунд смотрела на чёрный экран, стараясь дышать спокойно. В этот момент я вдруг очень ясно почувствовала: я всё равно поеду за мамой. Не потому что хорошая. Потому что если оставлю её там, потом сама себя не вынесу.
***
Мама всегда любила Люсю. Так, без прикрас.
Когда мне было десять, а Люсе пять, нам купили по платью. Мне — серое, «чтобы не испачкала», Люсе — пышное, розовое, с бантом.
— Ты у меня практичная, — сказала мама. — А Люся девочка нежная.
Когда мне исполнилось семнадцать, я после школы мыла подъезды и разносила листовки, чтобы купить себе ботинки. Мама тогда сказала:
— Вера, ты у меня деловая, заработаешь. А Люсе вон надо в лагерь, детство одно.
Люсе купили путёвку на море. Ботинки я купила себе сама, в рассрочку у хозяйки отдела.
Потом было ещё много всего: телефон Люсе, «чтобы не хуже подружек», репетитор Люсе, «у неё голова не как у тебя», ремонт Люсе в комнате, «ей же замуж выходить, не с голыми стенами».
А со мной мама говорила коротко:
— Вера, скинь мне десять тысяч, я Люсе на маникюр заняла.
— Вера, ты могла бы взять дополнительную смену? Нам на зубы Люсе.
— Вера, ты у меня уже взрослая, понимаешь, что я на свою пенсию не протяну.
Я понимала. И платила. Хотя внутри что-то царапалось каждый раз, когда мама называла её «моё солнышко», а меня просто по имени.
***
В палате мама лежала бледная, с синяком на руке от капельницы. Лицо перекошено, уголок губ опущен. Я узнала в этой смятой женщине ту самую громкую, активную маму только по глазам.
— Вер… ка? — язык её слушался плохо. — Ты… пришла?
— Пришла, — я пододвинула стул. — Куда я денусь.
Она попыталась улыбнуться, получилось криво.
— А Лю-ся где? Ска-жи, при-едет?
Я отвела взгляд.
— Занята пока. Волосы красит.
Мама не расслышала или сделала вид.
— Ну она… дале-ко. У неё… де-ло.
Пока она была в больнице, Люся написала один раз. Просто смайлик со сложенными ладонями. На моё «можешь приехать хотя бы на час?» она ответила стикером с бегущим человечком и подписью «я не успеваю».
***
Через две недели врач сказал, что острый период прошёл.
— Дальше либо реабилитация дома, либо… — он развёл руками. — В стационаре мест нет, извините.
Я посмотрела на маму. Она спала, дыша тяжело, как маленький ребёнок. Лицо стало каким-то растерянным, без вечной уверенности «я лучше знаю, как правильно».
— Я заберу, — сказала я.
Врач поднял брови.
— Справитесь?
Я пожала плечами.
— А кто, если не я.
***
В первые дни дома я ненавидела всё: памперсы, лекарства по расписанию, матрас от пролежней, бесконечное «Вера, воды», «Вера, поверни», «Вера, холодно».
Моя однокомнатная вдруг стала тесной. Мама на диване. Я на раскладушке у окна. Работа из дома, ноутбук на подоконнике, Zoom-планёрки на фоне маминых стонов.
— Вера, я же тебе не мешаю? — спрашивала она вечером.
Я улыбалась натянуто.
— Ты мне мешала всю жизнь, мам. Прорвёмся.
Она хмурилась, но промолчала.
Иногда она спрашивала:
— Люся… звонила?
— Нет.
— Наверно… стесняет-ся. Она у нас та-кая… рани-мая.
Я жевала язык, чтобы не сказать лишнего.
***
В одну из ночей мама разбудила меня рыданием.
— Я… не нуж-на им, да? — голос дрожал. — Люся… не хочет…
Я поднялась, села рядом.
— Почему ты так решила?
— Те-лефон… молчит. Ты ей… звонила?
— Звонила, — ответила я честно. — У неё новый номер. Старый отключён.
Мама сжала одеяло.
— Она… сменила, да? Чтобы я… не тре-возил-а?
Я смотрела на её руки — худые, с коричневыми пятнами. Когда-то эти руки гладили по голове только Люсю. Меня — по спине, чтобы «не расслаблялась».
Я почувствовала, как во мне закипает что-то старое, давнее. Оно поднималось откуда-то из живота, из того самого дня, когда мама шепнула Люсе: «Только Вере не говори, а то ещё обидится».
— Мам, — сказала я. — Давай поговорим нормально. По-взрослому.
Она испуганно посмотрела на меня.
— Ты… зли-шься?
— Да, — я даже не стала отрицать. — Очень.
***
Я включила ночник. Свет лег на старую стенку, на наши фотографии. На одной мы маленькие: я в том самом сером платье, Люся — в розовом.
— Помнишь, как ты сказала, что я у тебя крепкая? — начала я. — Что я сама справлюсь, а Люсю надо беречь?
Она молчала.
— Ты много раз это повторяла. Когда меня отправили в бесплатный институт, а Люсе платили за курсы визажиста. Когда я в общаге ела лапшу, а ты с Люсей выкладывала фотки с кафе.
Мама зажмурилась.
— Вера…
— Нет, дай я скажу, — я подняла руку. — Ты всегда делила нас на «крепкую» и «нежную». Ты с меня деньги требовала: «Вера, заплати за коммуналку, Вера, скинь на ремонт, Вера, я пенсию потратила на Люсю». А когда я первый раз попросила у тебя помощи, когда меня с ребёнком мужа бросил, ты сказала: «Верочка, я не могу, у меня у самой тяжело».
Она тихо всхлипнула.
— Я… ду-ра, да?
— Ты не дура, — я вздохнула. — Ты просто выбрала одну дочь, а вторую назначила ответственной. И знаешь, что самое смешное? Ответственная сейчас держит горшок, а любимая сменила номер.
Мама закрыла лицо руками.
— Я думал-а… — слова шли медленно. — Если к одной… строже… она вы-растет. Не повто-рит моих оши-бок. А Люсю… жалела. Она же… такая малень-кая была.
— Мам, когда Люсе исполнилось тридцать, она всё ещё была «маленькая» для тебя, — я криво улыбнулась. — А мне в двадцать ты говорила: «Ты уже взрослая, сама виновата».
Она шепнула:
— Я бо-юсь, что ты… меня ненавидишь.
Я задумалась. Это слово не подходило.
— Я тебя не ненавижу, — сказала я честно. — Я устала тебя догонять. Хотела, чтобы ты меня тоже когда-нибудь назвала своей любимой. Не «крепкой», не «опорой», а просто любимой. Но ты не успела. Время ушло.
Мама тихо заплакала. Слёзы стекали в морщинки у рта.
— Прости…
— Я тебя уже давно простила, мам, — удивилась я собственным словам. — Просто ты об этом не знала. Я же всё равно пришла, видишь? Забрала тебя, ухаживаю. Не ради квартиры, не ради благодарности. Ради себя. Я хочу смотреть в зеркало и видеть человека, а не того, кто бросил больную мать.
— Кварти-ру… я тебе… перепишу, — вдруг выдохнула она. — Пусть Люся… пооби-жается. Хватит.
Я усмехнулась.
— Делай как считаешь нужным. Но знай: даже если ты всё оставишь Люсе, я всё равно буду рядом, пока смогу. Просто больше не проси меня притворяться, что всё было правильно. Не было.
Мы ещё немного сидели в тишине. Мамин плач постепенно стих. Она взяла меня за руку, осторожно, будто боялась, что я отдёрну.
— Ты всё-таки… моя девочка, — прошептала она. — Я просто… поздно… это поняла.
В груди что-то сжалось. Не сладко, не по-сказочному. Скорее, как шов, который давно надо было снять.
— Лучше поздно, чем никогда, — ответила я. — Спи.
***
После того разговора ничего чудесным образом не изменилось. Я всё так же меняла пелёнки, кормила с ложки, ругалась с поликлиникой.
Люся не приезжала. Один раз написала: «Как вы там?» Я ответила: «Живы». Она прочитала и замолчала. Потом у неё в сторис появились море, коктейли и муж в новых часах.
Соседка тётя Галя как-то заглянула.
— Верочка, ну ты герой, — покачала она головой. — Все думали, Люся маму на ручках носить будет, а вон оно как.
Мама слышала это из комнаты. Я зашла, она смотрела в потолок.
— Слышала? — спросила.
— Слы-шала, — губы дрогнули. — Непри-ятно.
— Правда часто неприятная, — ответила я. — Но так честнее.
Через месяц мама настояла, чтобы мы сходили к нотариусу.
— Я всё равно… долго не про-живу, — сказала она. — Пусть буде-т яс-но. Чтобы вы потом… не дра-лись.
— Мы и так не будем, — я пожала плечами. — Люся драки не выдерживает, ей маникюр жалко.
Мама улыбнулась впервые по-настоящему.
***
Когда всё оформили, я увидела Люсин длинный текст в мессенджере. Она узнала про завещание.
«Как ты могла настроить маму против меня?! — писала она. — Ты всегда ей завидовала, теперь решила всё забрать!»
Я перечитала, подумала и ответила: «Люся, приезжай, поговорим. Мама ждёт».
Она не приехала. Просто удалила меня из друзей. Я сидела на кухне, держала телефон и вдруг почувствовала не злость даже, а какое-то облегчение. Как будто старую тесную обувь наконец сняли.
Мама позвала из комнаты:
— Вер… ко. Иди сю-да.
Я вошла. Она лежала, подушка под головой, глаза ясные.
— Она опять… руга-лась? — спросила мама.
— Писала, — я пожала плечами. — Про наследство. Не важно.
Мама вздохнула:
— Сама винова-та. Я её такой… вырастила. Всё боя-лась, что оби-дится. В итоге… обидела тебя.
— Уже нет, — я сказала спокойно. — Я своё отболела.
— А я… нет, — мама сжала мои пальцы. — Жалко… время. Но спасибо, что… не ушла.
Она закрыла глаза, и я впервые за долгое время почувствовала, что в этой маленькой комнате наконец стало спокойно. Не радостно, нет. Но ровно.
***
Иногда я думаю: могла ли я поступить иначе? Оставить маму государству, как предлагала Люся. Жить спокойно, без памперсов и ночных таблеток.
Наверное, могла.
Но тогда каждый раз, проходя мимо зеркала, я бы видела в нём не себя, а ту самую девочку в сером платье, которую в детстве ставили на второе место. И которая выросла и решила, что может закрыть глаза и пройти мимо.
Я выбрала по-другому.
Мама сейчас спит. В комнате пахнет лекарствами и яблоками, которые я ей режу тонкими ломтиками, потому что так ей легче жевать.
Иногда она зовёт во сне: «Люся…» А просыпается и смотрит на меня.
— Ты здесь? — уточняет.
— Я здесь, мам, — отвечаю. — Крепкая же.
Она улыбается и шепчет:
— Моя любимая… крепкая.
Я ухмыляюсь.
— Поздно ты это слово вспомнила, — говорю ей. — Но ладно. Пусть будет.
И, как ни странно, внутри разливается тихое чувство: не победы даже, а какой-то своей маленькой, человеческой справедливости.
Спасибо, что дочитали! ❤️ Автор будет благодарен вашей подписке и лайку! ✅👍
Мои соцсети: Сайт | Вконтакте | Одноклассники | Телеграм | Рутуб.