Набережная перед их центром консультирования была сегодня странно тихой: редкий ветер трепал засохшие листочки в уличном каштане, и в этом было что-то от осеннего вечера, хотя на календаре давило лето. И кажется, тишина перетекла за ними внутрь — в пустую переговорную, где окна отражали только их двоих: уставшие лица и кофе, который остыл ещё до того, как его поставили на стол.
Олег:
— Ты знаешь, что самое неприятное в этом киношном трюке?
(Он говорит медленно, будто выбирает между словами и тишиной.)
Люди всегда уверены, что сами выбирают, кому сочувствовать. А на самом деле — за них всё давно решили светотехники и гримёры.
Оля:
(улыбается едва заметно, но улыбка больше похожа на сожаление)
— Зритель всегда думает, что он свободен. Наивная роскошь.
Красавчика снимут в противосвете — и у него уже как будто моральное превосходство.
А злодея подмазывают синим — и всё, мозг сам нашпигует его грехами.
Олег:
— Но ведь это логично. Мы выбираем лица как навигаторы. Чтобы не заблудиться. Хотя заблуждение — это чаще всего как дом родной.
(Он слегка постукивает пальцами по кружке, глядя на это постукивание так, будто оно говорит что-то важное.)
Возьми любого «красавчика» в кино — и там сразу понятно: он наш. Можно даже не слушать, что он говорит. А «урод»… он как будто с первой секунды обязан оправдываться.
Перед кем? Перед нами? Перед вселенной?
Оля:
— Перед собственным лицом.
(Пауза. Она чуть приподнимает подбородок, как будто вспоминает кого-то из своей коллекции клиентов.)
Ты же знаешь, как это работает в терапии: люди приходят и начинают говорить о лице так, будто именно оно — их судьба. Красивые жалуются на одиночество, некрасивые — на подозрения.
А кино только подбрасывает дрова. Там всё чёрно-белое, если камера так решила.
Она слегка подаётся вперёд, как будто рассказывает слушателю секрет, который обычно не рассказывают.
— И знаешь… самое подлое?
Когда злодею дают прошлое — мы его уже не можем ненавидеть.
Там включается что-то человеческое. Видишь его шрам и понимаешь, что он не только про внешность… а про то, что у него когда-то в жизни что-то было, но что-то рухнуло, сломалось.
Олег:
(кивает медленно, почти печально)
— Я иногда думаю: мы ведь боимся не уродства. Мы боимся боли, которую оно несёт.
Красавчик — это образ без боли. Гладкое, вычищенное. Утопия без трещин.
Злодей — это напоминание о том, что мир всё-таки ранит. И ранило уже кого-то сильнее, чем нас.
Вот почему легко ненавидеть урода: мы ненавидим то, что сами бы не вынесли.
Он замолкает, как человек, который если зайдёт чуть дальше, то уже скажет лишнее. Оля отмечает эту паузу глазами, будто ставит закладку в книге.
Оля:
— Но ведь нам самим нравится, когда кино так делает.
(голос тихий, но в нём есть такая женская твёрдость, которая не нуждается в повышении тона)
Порядок. Определённость. Кто прав, кто виноват.
Не нужно решать.
Это же отпуск — от внутреннего хаоса.
Она делает глоток кофе и морщится: остыл.
— Вот ты говоришь про навигаторы.
А я думаю… может, мы просто боимся, что в обычной жизни — всё наоборот?
Что красивый человек может нанести куда больше разрушений, чем некрасивый.
Что грубые черты иногда честнее мягких.
Олег:
— Это ты сейчас вообще о людях… или о ком-то конкретном?
Он смотрит на неё чуть дольше, чем коллега обычно смотрит на коллегу. В этом нет флирта — скорее неуверенное любопытство, как перед дверью, которую не знаешь, стоит ли открывать.
Оля:
(отводит взгляд, но улыбка остаётся)
— Скорее о наблюдениях. Клиенты же не дадут соврать: иногда самый светлый человек приходит и рассказывает такие вещи…
что любой киношный злодей бы покраснел.
Только у него лицо правильное — и мир доверяет.
Олег:
— А у настоящих злодеев чаще всего — нейтральные лица. Пугающе нормальные.
Он произносит «нормальные» так, будто слово само по себе вызывает у него тревогу.
Оля:
— Потому что зло редко бывает эффектным.
Это кино делает его эффектным.
А в жизни оно тихое, серое, с расплывшейся фигурой, без музыки и света.
Она замолкает, и тишина между ними становится густой, как будто в комнате стало теплее.
Олег:
— Значит, всё-таки манипуляция.
Оля:
— Конечно. Но не кино.
Мы сами манипулируем собой.
Кино — только зеркальце, которое слегка смещено под углом.
Снаружи что-то глухо стукнуло — может, прохожий уронил что-то, может, просто ветер взялся за пустую урну. Это движение будто встряхнуло комнату: Олег поднял глаза на окно, Оля поправила рукав.
И разговор, как это бывает у людей, которые давно понимают друг друга без лишних слов, просто… затих.
Не оборвался.
Не закончился.
Он просто стал фоном — как будто дальше они будут говорить уже не словами, а чем-то другим: воспоминаниями, паузами, короткими взглядами, которые иногда значат больше любого вывода.