— Мама, ты в своем уме вообще? Отдай мне квартиру, это же мое законное! — Голос Полины, обычно тягучий и снисходительный, сейчас визжал, врезаясь в тишину моей кухни, словно битое стекло.
Я сидела, вцепившись в кружку с остывшим чаем, и смотрела на свою единственную дочь. Она стояла посреди комнаты, разметав дорогую стрижку, ее лицо, такое знакомое и родное, было искажено жадной гримасой, которую я видела впервые.
— Какое именно «твое законное»? — спросила я, и собственное спокойствие удивило меня. — Дедушка Пётр завещал его мне. Чёрным по белому. Нотариус подтвердит.
— Какой нотариус?! — Полина с силой шлёпнула ладонью по столу, отчего моя кружка подпрыгнула. — Он был старый, маразматик! Его можно было вокруг пальца обвести! И ты, небось, обводила! Приходила, супчики варила, лекарства покупала… А сама на квартиру глаз положила! Расчетливая ты…
Она не договорила, но слово повисло в воздухе, тяжелое и липкое. Я отставила кружку, чувствуя, как изнутри меня начинает медленно заполнять холодная, тягучая ярость. Расчетливая. Та, кто после развода с её отцом продолжала навещать его одинокого старика-отца, потому что жалко было. Потому что он как отец стал за те годы. Та, кто водила свою дочь к нему на все каникулы, пока та не сбежала в Канаду «за лучшей жизнью».
— Он был абсолютно вменяем, Поля, — сказала я тихо. — И решения принимал сам. А насчет расчетливости… Это ты сейчас из другой страны, где не была три года, примчалась, узнав про наследство. Не на день рождения ко мне, не на Новый год. А на квартиру.
— Не смей так со мной разговаривать! — Полина выпрямилась, ее глаза сузились. — Я твоя дочь! Всё, что у тебя есть, должно достаться мне! По умолчанию! Это закон природы! А ты тут со своими заморочками про «справедливость»… Дедушка ошибся, и ты это прекрасно понимаешь! Квартира должна перейти к внучке, к кровной родне, а не к бывшей невестке, которая водила хороводы вокруг дряхлого старика!
Воздух на кухне стал густым и едким, им было трудно дышать. Я смотрела на её разгневанное, прекрасное лицо и думала о том, как пять месяцев назад, в марте, получила это завещание. Как сидела в том же кожаном кресле у нотариуса Лидии Николаевны и не могла поверить своим ушам. Ленинградский проспект, большая светлая трешка. От Петра Семёновича. Моего бывшего свекра, с которым мы, по сути, стали ближе, чем с собственными детьми после того, как его сын Андрей нашел себе новую, более перспективную жену, а моя дочь сбежала на другой континент.
Письмо его я перечитывала десятки раз. Корявый, старомодный почерк. «Катюша, не удивляйся. Сам удивляюсь, но хочу, чтобы это досталось тебе. Ты одна не забывала. Андрей мой является только когда деньги нужны, Полина… та вообще в мессенджерах отписывается, смайлики шлет. А ты приходила. И когда болел, помогала. Ты не продашь это ради очередной шубы или поездки на Бали. Ты в этом доме жить будешь. По-человечески».
А теперь этот «человеческий» дом стоял между мной и моим ребёнком бетонной стеной.
— Он написал, что ты шлешь ему смайлики, — сказала я, глядя в окно, на серый панельный двор своего спального района. — А я покупала лекарства. Вот и вся разница.
— Да пошло оно всё! — Полина резко отвернулась, её плечи напряглись. — Я не для того жизнь свою устраивала, чтобы выслушивать упрёки из-за каких-то стариковских обид! Мне эта квартира нужна! Понимаешь? Нужна для жизни! Для старта! А тебе что? Двушку свою променять на трешку? Сомнительное удовольствие.
— Может быть, мне нужна справедливость? — повернулась я к ней. — Хотя бы раз в жизни? Чтобы что-то досталось мне не по остаточному принципу, не потому что «надо же», а потому что я этого заслужила? Вниманием. Заботой. Неравнодушием.
— О, Господи, какая патетика! — Полина фыркнула и схватила со стола свою сумочку. — Знаешь что, мама? Давай не будем сейчас. Я приехала не ссориться. Я приехала решать вопрос. Цивилизованно.
— Каким образом? — мне стало интересно.
— Ты оформляешь квартиру на себя, а потом делаешь на меня дарственную. Быстро, просто, налоги минимальные. Я всё узнала.
— Всё узнала, — повторила я. — А что я хочу, тебя не интересует?
— Мама, ну что ты можешь хотеть в свои… — она запнулась, но пауза была красноречивее любых слов.
— В свои сорок восемь? — спокойно помогла я ей. — Много чего, Поля. Начать новую жизнь, например.
— Какую ещё новую жизнь? — в её голосе прозвучало искреннее, неподдельное недоумение. — У тебя же всё есть: работа, дача, подруги… Телесериалы по вечерам. Чего тебе ещё?
Вот так. В её картине мира моя жизнь была закончена. Отснятый и смонтированный фильм, где оставались только титры. Работа, дача, сериалы. И трешка в центре Москвы в эту картину не вписывалась. Она была лишним, кричащим пятном, аномалией, которую нужно было срочно исправить.
— Хорошо, — сказала я, чувствуя, как та самая холодная ярость начинает кристаллизоваться в нечто твердое и решительное. — Я подумаю.
— Отлично! — Полина тут же просияла, словно только что и не было этой грязной ссоры. — Вот и славно. У меня как раз встреча с одной девочкой, она в агентстве недвижимости работает. Посмотрим, почём сейчас сдают такие метры. Это же золотая жила, мам!
Она насколько была уверена в своей победе, что даже не заметила, как проговорилась. Не «я останусь там жить», а «сдают». Золотая жила. Я молча кивнула. Она, щебеча что-то о блестящих перспективах, выпорхнула из квартиры, оставив за собой шлейф дорогих духов и тягостное чувство нереальности происходящего.
Я осталась одна на кухне. Августовское солнце пробивалось через грязное окно, ложась на потертый линолеум пыльными прямоугольниками. Я думала о Полине. О том, как она меня обняла в аэропорту, крепко-крепко, чего раньше не делала. Говорила, что соскучилась. Глаза у нее были бегающие, но я тогда списала это на усталость с дороги. Как же я ошибалась. Это был не приезд дочери. Это был визит рейдеров. Корпорации «Дочь», желающей поглотить никому не нужный, по её мнению, актив.
Она поселилась у меня, завалив свои чемоданы в узком коридоре моей двушки. И с тех пор жизнь превратилась в непрерывные переговоры. Каждое утро начиналось с новостей с фронта недвижимости. «Мама, смотри, какую квартиру сдают на Тверской! За сто двадцать тысяч!», «Мама, я нашла потрясающего дизайнера, он говорит, что ремонт в такой квартире окупится за полгода!». Она не спрашивала, я передумала. Она действовала от обратного — так, словно я уже согласилась, и оставались лишь технические детали.
Я звонила нотариусу, Лидии Николаевне. Та, сухим, профессиональным тоном, подтвердила: до вступления в наследство, до сентября, я не могу ничего ни продать, ни подарить. Объект не мой. Полина, видимо, это тоже знала, поэтому и торопила события, пытаясь взять меня измором, нахрапом, психологической атакой.
В одну из таких атак, вечером, когда Полина снова расчерчивала на листочке потенциальные доходы, я спросила:
— А если я всё-таки решу там жить?
Она подняла на меня глаза, и в них на секунду мелькнуло что-то чужое, жесткое.
— Мам, не будь эгоисткой. Подумай обо мне. Мне нужен старт. А ты своё уже отжила.
«Своё уже отжила». Эта фраза вонзилась в сердце осколком. Я отжила. Я — отработанный материал, который должен тихо уступить дорогу молодому и перспективному. Молчание стало моим главным оружием. Я перестала отвечать на её выпады, просто кивала, уходила в комнату, притворялась, что работаю. А сама лихорадочно искала в интернете всё, что связано с оспариванием завещаний. Читала судебную практику. Искала адвокатов. Я не хотела войны, но чувствовала, что меня в неё втягивают с потрохами.
И война пришла. В лице моего бывшего мужа, Андрея. Он позвонил в субботу утром. Полина, видимо, сдала позиции и позвала на подмогу тяжёлую артиллерию.
— Кать, — его бархатный, продажный голос звучал так, будто мы виделись вчера и у нас всё прекрасно. — Слышал, у тебя там с дочерью недопонимание. Давай решим по-хорошему.
— Привет, Андрей, — ответила я. — Какое недопонимание? Всё ясно как день. Мне отец оставил квартиру. Ваш с Полиной интерес мне понятен.
— Катя, ну что ты как маленькая, — он засмеялся, и у меня сжались кулаки. — Папаша был уже не в себе, это все знают. Полина — внучка, кровь от крови. Она имеет полное право. А ты… ты, в конце концов, чужая нам теперь.
«Чужая». Второй раз за неделю я слышала это слово от самых близких, как казалось, людей.
— По закону я не чужая, Андрей. По закону завещание — главный документ.
— Закон законом, а совесть? — тут же перешел он на другую пластинку. — У тебя совесть есть? Отобрать у родной дочери наследство?
— Я ничего не отбирала! Его мне подарили! — не выдержала я. — Подарили за то, что я человек, а не расчетливая тварь, которая появилась только тогда, когда пахло деньгами!
— Ой, Катя, не кипятись, — снова снисходительный смех. — Ладно, думай. Но учти, Поля не отстанет. И я ей помогу. Мы подадим в суд. Отсудим. И тебе ещё судебные издержки платить придется. Оно тебе надо?
Он положил трубку. Я сидела и смотрела на телефон, чувствуя, как по щекам текут слезы. Слезы бессилия и жгучей обиды. Они объединились. Отец и дочь. Против бывшей жены и матери. Команда против «чужой».
***
В понедельник мне нужно было ехать в салон связи, менять тариф. Полина, узнав, вызвалась составить компанию. «Я в этом шарю, мам, не переплачивать же тебе». Всю дорогу в метро она говорила о Канаде, о том, как там всё дорого, как тяжело, какая конкуренция. Это был новый тактический ход — вызвать жалость.
В салоне было людно. Пока мы ждали своей очереди, Полина увлеченно листала что-то в телефоне, а я разглядывала витрины с новыми моделями, в которых уже не разбиралась. И тут мой взгляд упал на неё. Вернее, на её телефон. Она не листала ленту соцсетей. Она изучала документ. Юридический документ. И в верхнем углу я разглядела фамилию и логотип — «Коллегия адвокатов „Петров и партнёры“».
Ледяная волна прокатилась по мне. Она не просто изучала. Она уже действовала. Консультировалась с юристами. Готовила почву для того самого суда, о котором говорил Андрей.
— Поля, что это у тебя? — не удержалась я.
Она вздрогнула и быстро погасила экран.
— Так, ничего. Рабочие моменты.
— Рабочие моменты с адвокатом Петровым? — спросила я, глядя ей прямо в глаза.
Она замешкалась лишь на секунду. Видимо, решила, что скрывать уже бессмысленно.
— Да, мам. Я консультировалась. Насчёт оспаривания завещания. Так что, видишь? Дело не шуточное. Лучше решить всё миром.
В этот момент подошла наша очередь. Мы подошли к стойке, и пока симпатичный молодой человек подбирал мне тариф, я чувствовала на себе взгляд дочери. Колючий, изучающий. Она ждала моей реакции. А я молчала. Молчала, потому что все слова уже закончились. Осталась только пустота и это ледяное, кристально ясное понимание: это война. И пощады не будет.
Мы вышли на улицу, на теплый августовский воздух, пахнущий бензином и пылью.
— Ну так что, мам? — спросила Полина, загораживая мне дорогу. — Решила? Экономить на адвокатах или получить красивый жест и проиграть с треском?
Я посмотрела на неё — на свою кровь, свою плоть, самое дорогое, что было у меня в жизни.
— Я уже проиграла, Поля, — тихо сказала я. — Я проиграла тебя.
И, развернувшись, пошла по направлению к метро, не оглядываясь. Она что-то кричала мне вслед, но я не разобрала слов. В ушах шумела кровь. Война была объявлена. Оставалось только приготовиться к бою.
Она догнала меня уже в подземном переходе, у самых эскалаторов. Схватила за руку выше локтя, сжала так, что стало больно.
— Ты куда?! Мы же не договорились!
В её голосе сквозила не просто злость, а какая-то животная паника, словно она теряла не просто актив, а что-то жизненно важное. Возможно, так оно и было. Для неё эта квартира была билетом в новую, красивую жизнь, где не нужно пахать на двух работах и ютиться в чужой стране.
— Мы всё уже договорили, — я попыталась высвободить руку, но её хватка была железной. Вокруг нас замедлялись прохожие, бросая любопытные взгляды. — Ты привела адвокатов. Ты готова подать на меня в суд. Какие ещё могут быть разговоры?
— Это был запасной вариант! Ты же сама довела! — её лицо исказилось. — Я же по-хорошему хотела! По-семейному!
— По-семейному, — я фыркнула, и этот звук прозвучал грубо и уродливо. — Семья не шантажирует судом. Семья не называет мать «чужой». Уходи, Полина.
— Нет! — её крик эхом отозвался под сводами перехода. — Я не уйду, пока ты не пообещаешь! Оформишь на меня дарственную! Сразу после вступления!
Я посмотрела на её перекошенное лицо, на блестящие от ярости глаза, и вдруг поняла. Она не просто жадная. Она — отчаянная. Что-то в её канадской жизни пошло не так, капитально и бесповоротно, и эта квартира была для неё последним шансом, соломинкой. И из-за этой соломинки она была готова переступить через всё. Через мать. Через совесть. Через саму себя.
— Хорошо, — сказала я, и её хватка сразу ослабла, в глазах вспыхнула надежда. Глупышка. Она думала, что я сломалась. — Хорошо, Поля. Давай на этом и остановимся. Поехали домой.
Она выдохнула, её плечи опустились. Она повелась на этот глупый, детский обман, как будто ей снова было пять лет, и я уговаривала её съесть манную кашу, пообещав конфету. Всю дорогу в метро она молчала, уставившись в окно, но я видела — она уже праздновала победу. Считала будущие деньги. Строила планы.
Дома я заперлась в ванной, включила воду и, прислонившись лбом к прохладному зеркалу, попыталась привести в порядок разбегающиеся мысли. Война — это не только наступление. Это и защита. Мне нужен был свой адвокат. Не для нападения, а для обороны. Чтобы отбиться от них, от этих двух акул, почуявших кровь и деньги.
Выйдя, я увидела, что Полина разговаривает по телефону. Услышав меня, она понизила голос, но я разобрала: «…да, пап, всё нормально. Договорились. Да, я же говорила». Она говорила с Андреем. Докладывала успехи.
Я прошла в свою комнату, закрыла дверь и набрала номер, найденный ещё на прошлой неделе в отзывах. Михаил Гордеев, специализация — наследственное право. Голос у него оказался спокойным, глубоким, без барского оттенка, как у того, Петрова.
— Екатерина Александровна, я вас слушаю.
Я вкратце, стараясь не сбиваться и не уходить в эмоции, изложила ситуацию. Завещание. Дочь, желающая его оспорить. Угрозы бывшего мужа. Письмо покойного.
— У вас на руках есть само завещание и это письмо? — уточнил Гордеев.
— Да.
— Имеются ли у вас или у вас на примете медицинские документы, подтверждающие дееспособность завещателя на момент составления документа?
Я вспомнила аккуратные папки, которые Пётр Семёнович хранил в своем письменном столе. Он был педантичен, следил за здоровьем, регулярно проходил диспансеризации.
— Думаю, да. Они должны быть в его квартире.
— Это прекрасно. Если есть заключения врачей, особенно за тот период, их шансы стремятся к нулю. Оснований для психиатрической экспертизы посмертно у них нет. Главное — вы не должны поддаваться на давление и ничего никому не подписывать до вступления в права.
Он говорил уверенно, обстоятельно. И эта уверенность передалась мне. Я не одна. У меня есть профессионал, который будет на моей стороне. Мы договорились о встрече на следующий день.
Выйдя из комнаты, я застала Полину за составлением какого-то списка на кухонном столе.
— Это что? — спросила я.
— А так… мысли вслух, — она прикрыла список ладонью, но я успела разглядеть: «риелтор», «оценка», «ремонт под ключ», «адвокат (на всякий случай)».
Она всё ещё не верила мне. И правильно делала.
Вечер прошел в натянутом, неестественном спокойствии. Полина пыталась быть милой, рассказывала забавные случаи из жизни в Торонто, но за этой милотой сквозил холодный расчет. Она отрабатывала своё, как ей казалось, будущее богатство. А я молчала, копала силы для завтрашнего дня. Для главного сражения.
На следующее утро я сказала Полине, что еду к подруге помогать с переездом. Не соврала, а просто опустила деталь, что после переезда у меня встреча с адвокатом. Квартира Петра Семёновича была заперта, ключи хранились у меня. Я прошла по пустым, залитым утренним солнцем комнатам, и сердце сжалось от тоски. Здесь всё ещё пахло им, его табаком, старой бумагой. На письменном столе в кабинете лежали те самые папки. Я быстро нашла то, что искала: результаты последней диспансеризации, заключение терапевта, невролога. Стояли все печати, подписи. Диагнозы — возрастные, но ни слова о психических отклонениях. «Практически здоров для своего возраста». Я сфотографировала всё и отправила Гордееву.
Встреча с ним проходила в его скромном офисе в одном из арбатских переулков. Он оказался немолодым, спокойным мужчиной с умными, внимательными глазами. Он просмотрел документы, кивнул.
— Отлично. Оснований для иска у них, по сути, нет. Будем отвечать на их претензии, если подадут. Главное — не поддаваться на провокации.
— А если они всё-таки подадут?
— Тогда мы выиграем. И, с большой вероятностью, взыщем с них судебные издержки. Думаю, это остудит их пыл.
Я вышла от него с чувством, что наконец-то стою на твёрдой земле, а не увязаю в болоте их интриг и шантажа. Это чувство длилось ровно до того момента, пока я не открыла дверь своей квартиры.
В прихожей, рядом с Полиной, стоял Андрей. Мой бывший муж. Он был в дорогом костюме, пахло дорогим парфюмом, и он смотрел на меня с той же снисходительной улыбкой, что и десять лет назад, когда объявлял, что уходит к другой.
— Катя, привет. Зашли по-соседски, — сказал он.
По-соседски. Он жил в другом районе.
— Что тебе нужно, Андрей? — я сняла куртку, стараясь делать это медленно, чтобы руки не дрожали.
— Мы с Полиной тут поговорили, — он обнял дочь за плечи, демонстрируя наше единство. — И поняли, что ты, возможно, не совсем осознаешь серьёзность ситуации. Мы не хотим тебя пугать, но…
— Но вы будете пугать, — закончила я за него и прошла на кухню. Они пошли за мной, как два следователя.
— Катя, будь умницей, — Андрей сел напротив, положил на стол ключи от какой-то иномарки. — Зачем тебе эта головная боль? Оформишь, подаришь Поле, и все будут счастливы. Она останется в России, будет рядом с тобой. Разве не это ты всегда хотела?
О, какой низкий, какой грязный удар. Он знал, что я скучала по дочери. И он использовал это как последний козырь.
— Я хотела, чтобы дочь была рядом со мной, а не с моей квартирой, Андрей.
— Мам, ну что за глупости! — вступила Полина. — Это же одно и то же!
Для неё — да. Для неё любовь, семья и материальные блага были неразрывно слиты в один сплав. Не можешь дать денег или жилья — значит, не любишь.
— Нет, Поля, не одно и то же, — я посмотрела на них обоих. — И знаете, что я вам скажу? Я проконсультировалась с адвокатом. Своим. И он говорит, что ваши шансы оспорить завещание равны нулю. У Петра Семёновича были все медицинские документы, подтверждающие его дееспособность.
Андрей перестал улыбаться. Его лицо стало каменным.
— Ты что, серьёзно? Нанимаешь адвокатов против собственной дочери?
— Против тех, кто идёт на меня войной! — голос мой сорвался, но я взяла себя в руки. — Вы пришли ко мне не как семья. Вы пришли как захватчики. С угрозами, с шантажом. Ты, — я ткнула пальцем в Андрея, — назвал меня «чужой». А ты, — я перевела взгляд на Полину, — готова была подать на меня в суд. Так что не надо тут про семью.
Полина побледнела. Андрей медленно поднялся.
— Значит, так? Война?
— Война, — тихо подтвердила я.
Он что-то пробормотал себе под нос, резко развернулся и вышел, хлопнув дверью. Полина постояла секунду, глядя на меня с ненавистью, и бросилась за ним. Я осталась одна. Дрожащая, с сухим горлом и бешено стучащим сердцем, но… победившая. В этом первом раунде.
Следующие две недели, оставшиеся до официального вступления в наследство, прошли в зловещей тишине. Полина ночевала дома, но мы не разговаривали. Она уходила рано утром, возвращалась поздно вечером. Я знала — они что-то замышляют. Андрей звонил ещё раз, пытался давить на жалость: «Поля в отчаянии, у неё депрессия, ты губишь собственного ребёнка!». Я вешала трубку.
Наконец настал тот день. Первое сентября. Я пришла к нотариусу. Лидия Николаевна, не меняясь в лице, подготовила документы. Я подписывала их, чувствуя, как рука дрожит, но не от сомнений, а от нервного перенапряжения. Всё. Теперь это моё. Официально.
Дверь в кабинет с шумом распахнулась. На пороге стояли Полина и Андрей. И с ними тот самый адвокат Петров.
— Остановитесь! — крикнула Полина. — Она не имеет права!
Нотариус медленно подняла на неё глаза.
— А вы кто такая?
— Я внучка наследодателя! И я требую провести экспертизу завещания!
— На каких основаниях? — спокойно спросила Лидия Николаевна.
— Он был невменяем! — выпалила Полина.
Я не выдержала. Я достала из сумки папку и положила её на стол нотариусу.
— Вот медицинские заключения покойного за последние три года. Никаких признаков невменяемости. Все подписи, печати.
Петров взял папку, быстро пролистал. Его лицо ничего не выражало, но я увидела, как он едва заметно покачал головой Андрею. Мол, дело швах.
— Это ещё ничего не доказывает! — не унималась Полина, её голос срывался на истерику. — Он мог быть под давлением! Она его обработала!
— Доказательства давления у вас есть? — нотариус подняла бровь.
— Я… мы найдём!
В кабинете повисла тягостная пауза. Все смотрели на Полину — жалкую, разгневанную, проигрывающую своё сражение.
— Екатерина Александровна, — тихо сказала нотариус. — Все документы подписаны. Вы — законная владелица недвижимости. Поздравляю.
Что-то в Полине надломилось. Она не закричала, не расплакалась. Она просто… сдулась. Её плечи обвисли, взгляд потух.
— Поздравляю, мама, — прошептала она, и в этих словах был лед. — Ты получила своё. Наслаждайся.
Она вышла из кабинета, не глядя на меня. Андрей, бросив на меня взгляд, полный ненависти, последовал за ней. Адвокат Петров молча собрал свои бумаги и удалился.
Война была выиграна. Квартира — моя. Но, стоя на опустевшем Ленинградском проспекте с заветными документами в руке, я не чувствовала ни радости, ни торжества. Только огромную, всепоглощающую усталость и пустоту в сердце, размером с мою потерянную дочь. Я выиграла бетонные стены, но проиграла то, что было моим настоящим домом. И этот проигрыш был горше любой победы.
Конец.