Шесть часов вечера. Я захлопнула входную дверь, с наслаждением скинула туфли на высоком каблуке и глубоко вздохнула. День выдался невероятно тяжелым, и единственным светлым пятном в моих мыслях был образ нашего уютного дивана, тишины в квартире и, возможно, старого доброго фильма, который мы с Сергеем могли бы посмотреть вечером. Я мысленно уже заваривала себе чай.
— Серёж, я дома! — крикнула я, повесив пальто и направляясь в гостиную.
В ответ тишина. «Наверное, еще с работы не вернулся», — подумала я.
Перешагнув порог гостиной, я остановилась как вкопанная. Мой взгляд уперся в пустующую тумбу у стены. Она была абсолютно чистой, на ней не было даже слоя пыли, что подчеркивало факт недавнего исчезновения массивного предмета, который на ней стоял.
Сердце на секунду замерло, а потом заколотилось с бешеной скоростью. Паника, холодная и липкая, подступила к горлу. Кража? Первая, иррациональная мысль. Но дверь была заперта, в квартире идеальный порядок, ничего больше не тронуто.
Я подошла ближе, как будто не веря своим глазам. Да, телевизор исчез. Наш первенец, 55-дюймовый LG, который мы с таким трудом выбирали три года назад.
Рука сама потянулась к телефону в кармане. Я набрала номер мужа. Трубку взяли почти сразу.
— Алло, Алин? — его голос звучал спокойно, даже беззаботно.
— Серёжа… — мой собственный голос срывался. — Ты где?
— На заправке, бензин залить. Через десять минут буду. Что случилось?
— Серёж… У нас… — я сглотнула комок в горле. — У нас телевизора нет.
— А, ты уже заметила, — он легко произнес, и от этого стало еще страшнее.
— Заметила? Конечно, заметила! Его тут нет! Ты что, в долг кому-то отдал? Или в ремонт сдал? Почему ты мне ничего не сказал?
Последовала короткая пауза, и тогда он выпалил:
— Я его маме отнес. У нее же тот, старенький, совсем уже кинескоп выцветал, ничего не видно. А мы себе новый купим, получше.
Воздух вылетел из моих легких. Я слышала слова, но мой мозг отказывался их складывать в осмысленную картину. «Отнес маме». Просто взял и отнес. Как какую-то старую куртку, которая валялась без дела.
— Ты… отнес… наш телевизор… маме? — я произносила слова медленно, по слогам, сама пытаясь осознать их смысл.
— Ну да. А что такого-то? — Сергей искренне не понимал. В его голосе послышались нотки раздражения. — Я же говорю, купим новый. Чего ты паникуешь?
— Что такого? — мой голос наконец сорвался на крик. — Сергей, ты с ума сошел! Ты хоть спросить мог? Это же наша общая вещь! Мы его вместе выбирали, на первые общие деньги копили! Это не просто «железка»!
— Алина, успокойся, ради бога. Маме нужен был, я отдал. Все просто. Она же мать, я что, не могу ей помочь?
— Помочь? Подари ей тогда новый, сходи купи! А наш общий телевизор ты не имел права отдавать без моего согласия! Ты вообще меня в грош не ставишь!
— Да брось ты, это просто бытовая техника! — уже откровенно злился он. — Вещь, которую меняют раз в несколько лет. Ты себя накручиваешь на пустом месте! Я подъезжаю, поговорим нормально.
Он бросил трубку. Я осталась стоять посреди гостиной, глядя на зияющую пустоту тумбы. В ушах звенело. Слезы подступали к глазам, но я их с яростью смахнула. Это была не просто обида. Это было жгучее чувство предательства и полного неуважения. Он не видел в наших общих вещах нашей общей истории. Не видел в моем мнении чего-то важного.
В этой пустоте на тумбе я увидела все, что происходило в нашем браке последнее время. Его решения, его «просто», его нежелание видеть во мне равноправного партнера. И поняла, что это не просто ссора из-за телевизора. Это что-то гораздо более серьезное.
Ключ повернулся в замке. Дверь открылась, и на пороге появился Сергей с беззаботным выражением лица, как будто он не просто отдал часть нашего дома, а купил по дороге батон хлеба.
Дверь захлопнулась за Сергеем с такой силой, что дрогнули стены. Я продолжала стоять на том же месте, вцепившись пальцами в спинку дивана, пытаясь унять дрожь в коленях. Воздух в гостиной, еще несколько минут назад наполненный привычным уютом, теперь казался густым и колючим.
Пустота на тумбе гипнотизировала. Я помнила каждый сантиметр той площади. Уголок, потертый от частого протирания пыли, легкую царапину от падения пульта. Теперь там была лишь идеально чистая, холодная поверхность дерева, безмолвно кричащая о предательстве.
Сергей прошел на кухню, громко отодвинув стул. Я слышала, как он открыл холодильник, пошарил там и захлопнул дверцу с раздражением.
— А ужина что, не предвидится? — раздался его голос, еще не остывший от ссоры.
Я не ответила. Мое внимание было приковано к той самой пустоте. Она, как портал, перенесла меня на три года назад.
Мы только переехали в эту квартиру, взяв огромную ипотеку. Денег не хватало катастрофически. Долгими зимними вечерами мы сидели на полу, на старом одеяле, которое служило нам и диваном, и кроватью, и пили самый дешевый чай. Наш старый, допотопный телевизор с крошечным экраном однажды окончательно сломался.
— Давай купим новый, — сказал тогда Сергей, обнимая меня за плечи. — Большой и красивый. Чтобы мы могли смотреть фильмы, как в кинотеатре.
— Это же безумные деньги, — вздохнула я, прижимаясь к нему.
— Ничего. Я буду больше подрабатывать. Ты будешь откладывать с зарплаты. Соберем.
И мы собирали. Отказывали себе во всем. Я помню, как мы полгода не ходили в кафе, а он носил одни и те же джинсы. Помню, как мы вдвоем принесли из магазина эту огромную коробку, смеясь и спотыкаясь на каждом шагу. Как весь вечер возились с подключением, а потом, уже за полночь, сидели на полу, обнявшись, и смотрели первый фильм на огромном, сверкающем экране. Это был дурацкий комедийный боевик, но мы смеялись до слез от счастья. Он целовал меня в макушку и шептал: «Вот видишь, у нас все получается. Мы — команда».
Этот телевизор был не просто вещью. Он был нашим первым общим достижением. Символом того, что мы можем всё, если мы вместе. Символом нашего «мы».
— Алина, я спрашиваю, что на ужин? — Сергей стоял в дверном проеме, его лицо выражало искреннее недоумение и нарастающее раздражение. Он абсолютно не понимал, что происходит.
Я медленно повернулась к нему. Слез уже не было. Была лишь тяжелая, свинцовая пустота внутри.
— В холодильнике есть колбаса, — равнодушно произнесла я. — Хлеб в хлебнице.
Он смотрел на меня, не веря своим ушам.
— Ты это серьезно? Колбаса? Ты что, совсем обленилась? Я на работе пахал как проклятый, а ты даже ужин нормальный приготовить не можешь?
Он ждал, что я взорвусь, заплачу, начну кричать. Но я просто смотрела на него. На этого взрослого мужчину, который мог принять такое важное решение в одиночку, но был не в состоянии сделать себе бутерброд.
— Я не хочу готовить, — тихо, но очень четко сказала я. — У меня нет настроения.
— Ага, понятно! — фыркнул он. — Это что, бойкот? Из-за какого-то телевизора?
Он повернулся и грузно прошел обратно на кухню. Я слышала, как он злобно гремел тарелками, резал хлеб. Через минуту он вернулся в гостиную, держа в руке два кривых бутерброда.
— На, — он протянул один мне. В его жесте была какая-то детская обида.
Я покачала головой.
— Я не голодна.
— Ну и прекрасно! — он швырнул второй бутерброд себе в рот и стал жевать, сердито глядя в пустую тумбу. — Сиди голодная. Твое дело.
Он уселся на диван, достал телефон и уткнулся в экран. Я осталась стоять. Мы были в одной комнате, в нескольких шагах друг от друга, но между нами выросла ледяная стена. Стена, которую он построил своим поступком, а я теперь укрепляла своим молчанием.
Он думал, что ссора закончилась. Что это просто женская причуда, которая пройдет к утру. Он не видел, что та пустота на тумбе теперь была и внутри меня. И что заполнить ее бутербродом или обещанием купить новый, еще более дорогой телевизор, было уже невозможно.
Утро следующего дня началось с тягостного молчания. Я провела ночь на краю кровати, ворочаясь и переваривая вчерашнее, а Сергей храпел на своей половине, как ни в чем не бывало. Его способность отключаться от проблем, просто закрыв глаза, всегда меня изумляла.
Когда будильник пропищал, он сонно потянулся, зевнул и, кажется, уже забыл о вчерашнем конфликте. Эта его привычка — делать вид, что ничего не произошло, — действовала на меня как красная тряпка на быка. Он встал и потопал в ванную, насвистывая какой-то беспечный мотивчик.
Я же поднялась с постели с каменным лицом. Вчерашняя пустота внутри никуда не делась, она лишь застыла, превратившись в твердое, холодное решение. Я приняла душ в гостевой ванной, оделась и направилась на кухню, минуя его.
Запаха свежесваренного кофе сегодня не было. Я налила себе воды из фильтра, села у окна и стала смотреть на просыпающийся город. За спиной я чувствовала его недоуменный взгляд.
Через несколько минут он вышел на кухню, свежий и бодрый, в ожидании привычного утра. Его взгляд скользнул по пустой плите, по столу, на котором не было ни тарелок, ни кружек.
— А где завтрак? — спросил он, и в его голосе прозвучала привычная нота ожидания, смешанная с легким раздражением.
Я медленно повернулась к нему. Мое лицо было спокойным маской.
— В холодильнике есть яйца, колбаса, — ответила я ровным, безразличным тоном. — Хлеб в хлебнице. Молоко тоже там.
Он замер, переваривая эту информацию. Его брови поползли вверх.
— Ты что, мне бутерброды предлагаешь делать? Самому?
— Нет. Я просто сообщаю, где лежат продукты. А готовить ты можешь как хочешь.
В воздухе повисло напряженное молчание. Он смотрел на меня, а я спокойно выдерживала его взгляд, делая глоток воды.
— Алина, хватит этого цирка! — его терпение лопнуло. — Из-за вчерашнего ты теперь вообще руки мыть собралась? Это что, новая тактика — голодовку объявить?
Я поставила стакан на стол с тихим, но четким стуком.
— Нет. Я не объявляла голодовку. Мне просто не хочется готовить. Не вижу в этом смысла. Не доставляет больше удовольствия.
Он фыркнул, прошел к холодильнику, с силой дернул дверцу и уставился на его содержимое. Он стоял там, широкоплечий и беспомощный, глядя на упаковки с едой, как будто это были детали сложного механизма, а не банальные продукты.
— Да как ты не понимаешь? — он резко обернулся ко мне, его лицо покраснело. — Я сейчас на работу пойду, целый день вкалывать, мне силы нужны! А ты с утра начинаешь со своими дурацкими принципами!
— Ты что, мой личный повар? — парировала я, оставаясь сидеть. Голос был тихим, но каждое слово било точно в цель. — Извини, сегодня не в настроении. Считай, что я на больничном. Кулинарном.
Он что-то пробурчал себе под нос, сгреб пару яиц и кусок колбасы. Потом, от злости не попадая ножом в хлеб, наскоро сколотил себе нечто, отдаленно напоминающее бутерброд. Он делал это с таким грохотом и демонстративным негодованием, будто разбирал завал.
— Прекрасно! Просто замечательно! — крикнул он, направляясь в прихожую и на ходу засовывая в рот несуразный бутерброд. — Иди тут голодай со своими обидами! Посмотрим, как долго ты продержишься!
Хлопок входной двери прозвучал как выстрел. Он ушел. Голодный и злой. И я впервые за долгое время почувствовала не боль и не обиду, а странное, холодное удовлетворение. Первая битва была выиграна. Он наконец-то понял, что я не шучу.
Я подошла к окну и увидела, как он выходит из подъезда и быстрыми, сердитыми шагами идет к машине, сердито отряхивая с пальто крошки.
Игра началась. И правила устанавливала теперь я.
Третий день бойкота тянулся мучительно долго. После работы я залегла на диван с книгой, пытаясь отвлечься, но слова расплывались перед глазами. Все мысли крутились вокруг одной пустой тумбы и одного упрямого мужчины, который сейчас, судя по звукам, с грохотом разогревал себе очередную порцию пельменей на кухне.
Вдруг мобильный телефон на моей груди завибрировал, заиграл навязчивый рингтон. Я посмотрела на экран — и все внутренности сжались в один тугой комок. «СВЕКРОВЬЯ». Она никогда не звонила просто так, всегда был повод — упрек, просьба, жалоба.
Я сделала глубокий вдох, предчувствуя бурю, и нажала на зеленую кнопку.
— Алло, Светлана Ивановна? — произнесла я как можно нейтральнее.
В трубке не было ни приветствия, ни предисловий. Тотчас же раздался ее пронзительный, злой голос, которым она, не сомневаюсь, могла разбивать стекла.
— Алина, что это ты там устроила? Сережа только что звонил, весь на нервах! Голодный, несчастный! Муж с работы приходит, а ты ему даже супчика горячего не дала? Это как называется?
Я закрыла глаза, чувствуя, как по телу разливается жар. Так он еще и побежал жаловаться мамочке. Как ребенок в песочнице, которого толкнули.
— Светлана Ивановна, это наш с Сергеем внутренний конфликт. Я не думаю, что вам стоит в это вмешиваться.
— Вмешиваться? — ее голос взвизгнул. — Да моего сына морят голодом! Я ему рожала, поднимала, а какая-то... — она запнулась, подбирая слово, — а какая-то эгоистка не может выполнить свои прямые обязанности! Он же на работе пашет как вол, а ты ему даже поесть нормально приготовить не в состоянии! Ты ему не жена!
Каждое слово било по больным местам, которые она знала прекрасно. «Прямые обязанности». «Не жена». Я сжала телефон так, что пальцы побелели.
— Мои обязанности, Светлана Ивановна, не прописаны в трудовом кодексе. А Сергей — взрослый, здоровый мужчина, вполне способный приготовить себе еду.
— Еду! Пельмени разогреть! Это ты называешь едой? — она фыркнула. — Он заслужил хороший ужин после тяжелого дня! Он заслужил тот телевизор, который тебе так жалко! Жадина!
Вот мы и добрались до сути. Мое молчание затянулось, а она, почувствовав слабину, продолжила давить.
— Он все мне рассказал! Из-за какой-то старой техники ты весь дом на уши поставила! Да он тебе десять новых купит! Мать должна быть на первом месте, а не какая-то там безделушка!
Терпение во мне лопнуло. Острый, холодный ком пробил волну горячего гнева. Я медленно села на диване, выпрямив спину, и мои слова прозвучали тихо, но с такой стальной твердостью, что даже она на секунду замолчала.
— Светлана Ивановна, вы меня неправильно поняли. Во-первых, ваш сын не ребенок, и «маяться» он не будет. Во-вторых, этот телевизор — наше с ним общее имущество, купленное на общие деньги. И решать его судьбу мы должны были вместе. Ваш сын принял решение в одностороннем порядке, проявив неуважение ко мне как к жене и хозяйке.
Я сделала паузу, давая ей прочувствовать юридически грамотное «общее имущество».
— И пока это самое общее имущество не вернется на свое законное место, в этом доме не будет ни крошки еды, которую приготовлю именно я. Вы так переживаете за его питание — милости прошу, приходите и кормите его сами. А ваши семейные вопросы с сыном решайте без моего участия и без обсуждения меня по телефону. Всего вам доброго.
Я не стала ждать ответа, положив трубку. Руки дрожали, но на душе было странно легко и пусто. Сказала. Высказала все, что копилось годами.
Из кухни доносились приглушенные звуки. Сергей, должно быть, слышал весь разговор. Но на пороге он так и не появился. Видимо, предпочел отсидеться за своей тарелкой с пельменями, в полной уверенности, что мама снова решит все за него.
Но на этот раз она проиграла.
Прошло три дня. Три дня тягостного молчания, холодных ужинов в одиночку и демонстративных выходов из комнаты. Давление нарастало, и Сергею, привыкшему к простым решениям, необходимо было выговориться. Он нуждался в подтверждении своей правоты, в мужской поддержке, которая вернула бы ему уверенность.
Он позвонил своему старому другу Игорю, и они встретились в небольшом баре недалеко от работы. Запах жареного мяса и пива, гул чужих голосов — все это было таким знакомым и таким далеким от ледяной тишины его дома.
Сергей сходу заказал две порции пива и, не дожидаясь, пока Игорь снимет куртку, сгоряча выпалил:
— Представляешь, Игорь, она совсем с катушек слетела! Из-за телевизора!
Игорь, человек спокойный и рассудительный, медленно уселся на барный стул, кивнул.
— Какого телевизора? Что случилось?
— Да в общем, я наш старый телик маме отдал. У нее тот, древний, совсем уже ничего не показывал. А Алина как взбесилась! Ты б видел! Кричит, что я ее не уважаю, что это «их» общая вещь! — Сергей сделал большой глоток пива, будто пытаясь смыть ком обиды в горле.
— Ну, и что? — невозмутимо спросил Игорь.
— Что «что»? — Сергей недоуменно посмотрел на друга. — Теперь она на кухне не стоит вообще! Ни завтрака, ни ужина! Я уже третий день как бомж, бутербродами питаюсь! Говорит, «не в настроении готовить»! Это же бойкот, Игорь! Настоящий бойкот из-за какой-то железяки!
Он ждал, что Игорь возмутится вместе с ним, покрутит пальцем у виска, посочувствует «несчастному мужью». Но друг сидел молча, вращая в руках бокал.
— А ты спросил ее, прежде чем отдать? — наконец произнес Игорь своим ровным, взвешивающим каждое слово голосом.
Сергей отмахнулся, словно от назойливой мухи.
— При чем тут это? Я же новый куплю! Лучше, больше! Она сама модель выберет! Какая, к черту, разница? Маме нужен был — я отдал. Она же мать! Я что, не могу своей матери помочь?
Игорь вздохнул и посмотрел на Сергея не осуждающе, а с какой-то усталой понятливостью.
— Сергей, а ты на ее место встань. Ну, чисто hypothetically. Вот вы, условно, купили дорогую кофемашину. Вскладчину. И ты приходишь домой, а ее на тумбе нет. Алина тебе говорит: «А, я ее своей маме отдала. У нее старая, капает уже. Мы себе новую купим». И что, тебе понравится?
— При чем тут кофемашина? — нахмурился Сергей, но в его голосе уже послышались первые нотки сомнения.
— При том, брат, что это общая вещь, — терпеливо объяснил Игорь. — Куплена на общие деньги. И решать ее судьбу надо вместе. А ты вшел, взял и вынес. Без спроса. Для нее это не телевизор, а знак. Знак, что ее мнение ничего не стоит. Что ты в своем доме — единоличный хозяин, который может вот так, запросто, распоряжаться вашим общим добром.
— Да я не распоряжаюсь! Я маме помог! — уперся Сергей, но уже не так уверенно.
— Можно было помочь по-другому. Сходить, новый ей купить, старый ее продать или выбросить. А свой из дома выносить… — Игорь покачал головой. — Неправильно это. Не по-семейному.
Сергей мрачно уставился в свою пинту. Все, что говорил Игорь, имело жуткий, неудобный смысл. Он ожидал поддержки, а получил нравоучение. Но от друга это воспринималось не как упрек, а как горькая правда.
— Она же меня до конца жизни теперь кормить не будет? — с наигранной бравадой спросил Сергей, пытаясь вернуть разговор в шутливое русло.
— А ты думаешь, дело только в еде? — Игорь хмыкнул. — Еда — это следствие. Она тебе показывает, что твое «просто» для нее не просто. Ты не мамин муж, Сергей. Ты муж Алины. Начинай это понимать, а то так и правда останешься без жены, с одним бутербродом в руке.
Он допил свое пиво и поставил бокал на стойку с четким стуком.
— Подумай. Я все сказал.
Сергей сидел, не двигаясь. Шум бара отдалился, превратившись в глухой гул. Он смотрел на пустой бокал друга, а перед глазами у него стояла пустая тумба в гостиной и ледяное, отчужденное лицо жены. Впервые за эти дни злость начала медленно отступать, уступая место неприятному, холодному осознанию. Возможно, друг был прав. Возможно, он совершил ошибку. Не ошибку в том, что помог маме, а ошибку в том, как он это сделал. И теперь эта ошибка стоила ему тепла в его собственном доме.
Прошла неделя. Семь долгих дней, в течение которых квартира превратилась в поле битвы, где вместо выстрелов звучало молчание, а вместо взрывов — хлопанье дверцей холодильника. Сергей ходил мрачный, похудевший и невыспавшийся. Разговор с Игорем и последующий скандальный звонок его матери явно сделали свое дело. В его глазах поселилась не просто злость, а растерянность, и это было уже кое-что.
В пятницу вечером он пришел с работы раньше обычного. Я сидела в гостиной с книгой, как и всегда в последнее время. Он постоял в дверях, помялся, а затем тяжело вздохнул и вошел, опустившись в кресло напротив.
Тишина зазвенела в ушах. Он смотрел в пол, собираясь с мыслями. Наконец, он поднял на меня взгляд.
— Ладно, — хрипло произнес он. — Хватит. Я был неправ. Не надо было забирать телевизор без спроса.
Это было первое за неделю признание, пусть и вымученное. Я не шелохнулась, ждя продолжения. Оно последовало.
— Давай закончим этот цирк. Этот бойкот. Иди на кухню, свари суп, сделай котлет. Я все забыл. Ладно?
В его голосе не было раскаяния. Было усталое раздражение, желание поскорее вернуть все к привычному, удобному для него руслу. Он произнес это как заклинание, как будто сказав «я был неправ», он автоматически должен был получить горячий ужин и улыбку жены.
Я медленно закрыла книгу, положила ее на колени и посмотрела на него прямо.
— Какой цирк, Сергей? — спросила я тихо. — Ты думаешь, это представление?
— Ну, я же извинился! — вспыхнул он, его терпение лопнуло мгновенно. — Чего ты еще хочешь? Я признал свою ошибку! Что, теперь на коленях ползать должен?
— Я не хочу, чтобы ты ползал на коленях. Я хочу, чтобы ты понял. До конца.
— Я понял! Нельзя брать общие вещи! Усвоил! — он почти кричал, разводя руками.
— Нет, — я покачала головой, и мое спокойствие, казалось, злило его еще сильнее. — Ты не понял. Речь не о вещи. Речь о том, что твоя мама может нахамить твоей жене, а ты в этот момент прячешься на кухне и ешь пельмени. Речь о неуважении, Сергей. Сначала твоему, потом — ее.
Он смотрел на меня, тяжело дыша.
— И что? Что ты предлагаешь? Ритуальные пляски с бубном устроить?
— Я предлагаю условия, — сказала я четко, отчеканивая каждое слово. — Первое: телевизор возвращается сюда. На свое место. Завтра же. Второе: твоя мама звонит мне, и при тебе, извиняется за тот разговор. За все свои слова.
Его лицо исказилось от неверия. Он вскочил с кресла.
— Ты с ума сошла! Мать будет тебе извиняться? Ты вообще понимаешь, что ты несешь?
— Прекрасно понимаю. Я требую восстановления элементарного уважения. Она оскорбила меня, а ты этого даже не заметил. Значит, извинения должны быть публичными. При тебе.
— Это невозможно! — проревел он. — Ты требуешь невозможного! Она никогда этого не сделает!
— Значит, и я никогда не сделаю тебе котлет, — я снова открыла книгу, давая понять, что разговор окончен. — Выбор за тобой.
Он стоял посреди комнаты, сжав кулаки. Дышал так тяжело, будто только что пробежал марафон. В его глазах бушевала война — между желанием вернуть покой и сытую жизнь и ужасом перед мыслью перечить матери.
— Это не выбор! — выкрикнул он сдавленно. — Это ультиматум! Ты ставишь мне ультиматум!
Я подняла на него взгляд поверх книги. В нем не было ни злобы, ни обиды. Только холодная решимость.
— Нет, Сергей. Это не ультиматум. Это экзамен. Экзамен на наше будущее. Решай, кто для тебя важнее: жена, с которой ты построил семью, или мамино одобрение и страх перед ней.
Я снова опустила глаза на страницу, хотя буквы расплывались в тумане. Я сделала свою ставку. Теперь все зависело от него. И от того, хватит ли у него мужества не просто принести телевизор, но и посмотреть в глаза своей матери. Последнее, как я понимала, было для него куда страшнее.
Прошло два дня после ультиматума. Телевизор так и не вернулся на свое место. В доме повисло напряженное затишье, словно перед грозой. Сергей молчал, избегал моих глаз и, кажется, надеялся, что я «остыну» и все само собой рассосется. Я же понимала — тишина была обманчивой.
В воскресенье днем, когда мы оба находились дома, раздался резкий, продолжительный звонок в дверь. Не обычные три коротких гудка, а один долгий, настойчивый и властный. Сергей встрепенулся, взгляд его метнулся ко мне, а потом к двери. Он знал. Так же, как и я.
Он медленно подошел и открыл. На пороге, словно грозовая туча, стояла Светлана Ивановна. Лицо ее было бледным от сдержанного гнева, губы поджаты в тонкую ниточку. Она вошла, не поздоровавшись, скинула каблуки с такой силой, что они грохнули о пол, и прошла в гостиную, окидывая меня уничтожающим взглядом.
— Здравствуй, мама, — тихо, почти робко произнес Сергей, закрывая дверь.
Она проигнорировала его. Ее внимание было всецело приковано ко мне.
— Ну, здравствуй, невестка, — ее голос был сладким, как сироп, и ядовитым, как цианид. — Я пришла посмотреть, как тут поживает моя голодающая невестка, которая моего сына по углам загоняет.
Я не встала с дивана, продолжая сидеть с книгой в руках. Руки дрожали, но я сжала переплет так, что кости побелели.
— Светлана Ивановна, входите, присаживайтесь, — сказала я ровно.
— Ой, спасибо на добром слове! — она фальшиво рассмеялась, оставаясь стоять посреди комнаты. — Я тут ненадолго. Только узнать одно: когда ты уже прекратишь этот дурацкий спектакль? Сергей говорит, ты требуешь, чтобы я тебе извинялась? Это правда?
Сергей стоял в дверном проеме, будто вкопанный, его лицо выражало панический ужас.
— Мам, давай не сейчас... — начал он.
— Молчи! — отрезала она, не глядя на него. — Я с твоей женой разговариваю. Ну что, Алина? Ты всерьез решила, что я, мать, стану перед тобой на колени из-за какого-то телевизора?
— Я не просила вас становиться на колени, — ответила я, все так же глядя на нее. — Я попросила извинений за оскорбления. Вы назвали меня эгоисткой, плохой женой и жадиной. Это недопустимо.
— А что, по-твоему, допустимо? — ее голос сорвался на крик. Она сделала шаг ко мне, тыча в мою сторону пальцем. — Допустимо мужа морить голодом? Допустимо скандалы из-за ерунды устраивать? Ты стерва! Вот кто ты! Стерва, которая моего сына доводит!
В этот момент Сергей попытался снова вмешаться, его голос дрожал.
— Мама, прекрати, пожалуйста...
Но она уже не слышала ничего. Ее прорвало.
— Я тебя насквозь вижу! Ты его с детства из себя вытягивала! Ты его не любишь! Ты его на цепь посадить хочешь, чтобы он только на тебя одну смотрел! Ты свою мать, наверное, тоже так изводила!
Это было уже за гранью. Я встала, чтобы быть с ней на одном уровне. Во мне все кипело, но я держалась.
— Вы не имеете права так со мной разговаривать. Выйдите из моего дома.
— Твоего дома? — она истерически рассмеялась. — Это мой сын его заработал! Это его дом! А ты тут просто приживалка!
И тут случилось то, чего, кажется, не ожидал никто, даже сам Сергей. Он резко шагнул вперед, встал между мной и своей матерью. Его лицо было искажено такой болью и яростью, что Светлана Ивановна на мгновение отступила назад.
— Хватит! — его голос грохнул, как удар грома, заставив вздрогнуть и ее, и меня. — Мама, немедленно прекрати! Ты не имеешь права так кричать на мою жену!
— Что? — ее глаза округлились от неверия. Она смотрела на него, как на незнакомца. — Ты... ты на нее защищаешь? После всего, что она устроила?
— Она ничего не устраивала! — закричал он, и в его крике слышалось отчаяние. — Это я во всем виноват! Это я взял наш общий телевизор без спроса! Это я проявил к ней неуважение! И это ты сейчас здесь орешь, как сумасшедшая, оскорбляя ее в ее же доме!
— Я тебя рожала, я тебя поднимала! — взвыла она, и в ее голосе послышались слезы. — Я для тебя все делала! А ты из-за какой-то... из-за нее...
— И теперь ты своими руками рушишь мою семью! — перебил он ее, и его голос внезапно сорвался. — Мою семью, мама! Мою жизнь! Хватит! Уходи! Пожалуйста, просто уходи!
Он указал на дверь. Рука его дрожала.
Светлана Ивановна стояла, обескураженная и разбитая. Она смотрела на сына, который впервые в жизни так резко и бесповоротно встал против нее. Слезы покатились по ее щекам, но это уже были не слезы гнева, а слезы поражения.
Она ничего не сказала. Молча, пошатываясь, она направилась к двери, надела туфли и вышла, не оглянувшись.
Дверь закрылась. В квартире воцарилась оглушительная тишина. Сергей стоял, тяжело дыша, глядя в пол. Он только что совершил переворот в своей вселенной. И мы оба понимали, что ничего уже не будет прежним.
Прошла неделя после того визита. Наступила странная, зыбкая тишина, будто после сильной бури, когда еще не знаешь, устоял ли фундамент дома. Мы с Сергеем двигались по квартире осторожно, как по тонкому льду, избегая резких слов и взглядов.
В субботу утром я проснулась от непривычного шума в прихожей. Скрип открывающейся двери, чьи-то тяжелые шаги, приглушенное ворчание. Я накинула халат и вышла из комнаты.
В гостиной стоял Сергей. Лицо его было осунувшимся и серьезным. А на тумбе, на своем законном месте, покоился наш телевизор. Тот самый. Он вернулся. Выглядел он точно так же, но его присутствие теперь имело совершенно иной, глубокий смысл.
Мы молча смотрели на него, этот немой свидетель нашей войны.
— Забрал у мамы утром, — тихо сказал Сергей, не глядя на меня. — Сказал, что так надо.
Я кивнула, комок подкатил к горлу. Это был не просто кусок пластика и стекла. Это был белый флаг. Знак капитуляции его старой жизни.
Позже, когда мы сидели за кухонным столом с утренним кофе, его телефон завибрировал. Он посмотрел на экран, и все его тело напряглось. «Мама». Он взглянул на меня, взял трубку и включил громкую связь.
— Алло, мама.
— Сергей… — голос Светланы Ивановны был непривычно тихим, без прежних металлических ноток. — Передай Алине… что я… — она с трудом выговаривала слова, — что я сожалею о тех словах. О тех… оскорблениях.
Она не сказала «прости», она сказала «сожалею». Это было формально, холодно и неискренне, но для нее и это было немыслимой уступкой. Горькой пилюлей, которую она была вынуждена проглотить.
— Хорошо, мама, я передам, — ровно сказал Сергей и положил трубку.
Он поднял на меня глаза. В них не было триумфа. Была усталая, взрослая печаль.
— Довольно? — спросил он. — Условия выполнены. Телевизор на месте. Мама… «сожалеет».
Я смотрела на него, на этого мужчину, который прошел через огонь ради меня, и поняла, что победа никогда не была моей целью. Целью было до него достучаться.
— Это было не про условия, Сергей, — прошептала я. — И никогда не было про телевизор.
Он опустил голову, разглядывая трещинку на столешнице.
— Я знаю, — он тяжело вздохнул. — Я… я просто не видел. Не видел, как ты отдаляешься. Не видел, что мое «просто» для тебя — нож. Я думал, мы — одно целое, а значит, мое решение и твое — одно и то же. Это была глупость.
Он помолчал, собираясь с мыслями.
— Я всегда ее боялся. Маму. Боялся не оправдать, ослушаться, расстроить. И я тащил этот страх в нашу семью, в наш дом. И заставлял тебя жить в тени этого страха. Прости меня. Прости, что не видел в тебе партнера. Равного. Что ставил ее мнение выше твоего спокойствия.
Это были те слова, которых я ждала все эти годы. Не просто «извини», а глубокое, выстраданное понимание сути проблемы.
Слезы наконец вырвались наружу и потекли по моим щекам. Но это были слезы облегчения.
— Я тоже была слишком жесткой, — выдохнула я, вытирая лицо. — Могла бы объяснить спокойнее, без этой голодовки.
— Нет, — он покачал головой и впервые за долгие дни посмотрел на меня по-настоящему, с теплотой. — Мне нужен был такой шок. Иначе я бы не проснулся.
Он потянулся через стол и взял мою руку. Его ладонь была теплой и твердой.
— Больше так не буду. Это я тебе обещаю.
Я сжала его пальцы в ответ. Доверяла ли я ему полностью? Нет. Пока нет. Но я видела в его глазах искреннее намерение меняться. И это был старт.
В тот вечер на кухне впервые за долгое время запахло едой. Я варила борщ. Наш общий, любимый. Я резала овощи, и каждый удар ножа отсекал частичку прошлой обиды. Сергей зашел на кухню, встал рядом и молча взял вторую разделочную доску и картошку.
— Помочь? — тихо спросил он.
Я кивнула.
Мы готовили молча, но это молчание было уже другим — не враждебным, а мирным, созидательным. Мы были одной командой, которая заново училась работать в унисон.
Когда борщ закипел на плите, наполняя дом тем самым ароматом, которого так не хватало, Сергей обнял меня за плечи.
— Спасибо, — прошептал он. — Спасибо, что не сдалась. Что заставила меня очнуться.
Я прижалась к нему, слушая равномерный стук его сердца.
— Я знаю, — ответила я. — Иначе бы не готовила тебе этот борщ.
Телевизор так и остался выключенным. Он вернулся на свое место, но больше не был центром вселенной. Он был просто вещью. А центром снова становились мы. Двое, прошедшие войну и понявшие, что любовь — это не просто чувство. Это ежедневный труд, уважение и смелость поставить своего партнера на первое место. Все только начиналось.