«В чём моя вера?» – так называется трактат, написанный в 1883-84 годах, но сразу же запрещённый церковной цензурой, отчего изданный в Швейцарии. Но и в советское время его не жаловали – и это при тотальном поклонении Толстому, – печатался он лишь в 90-томном академическом собрании. Наконец, в постсоветское время его опять-таки не напечатали в терровском 20-томнике, как, видимо, и в других собраниях, а только в отдельных изданиях – вместе с «Исповедью», которая и является прелюдией к данному трактату.
А ведь по сути «В чём моя вера?» – итог философской системы Толстого, ключ ко всему его творчеству и самой его личности. Посему очень смешным выглядит заявление под моим постом о том, что я, мол, ничего не понял ни в Крейцеровой сонате, ни в личности самого графа. И это при том, что трактата «В чём моя вера?» всё понимающий заявитель конечно в глаза не видел.
КЛЮЧ В КВАДРАТЕ
Итак, ключ к Толстому, и начнём мы, минуя всевозможные вступления и предисловия, сразу с главного:
«Место, которое было для меня ключом всего, было место из V главы Матфея, стих 39-й: «Вам сказано: око за око, зуб за зуб. А я вам говорю: не противьтесь злу»... Я вдруг в первый раз понял этот стих прямо и просто. Я понял, что Христос говорит то самое, что говорит. И тотчас не то что появилось что-нибудь новое, а отпало всё, что затемняло истину, и истина восстала предо мной во всем ее значении. «Вы слышали, что сказано древним: око за око, зуб за зуб. А я вам говорю: не противьтесь злу». Слова эти вдруг показались мне совершенно новыми, как будто я никогда не читал их прежде». (Толстой Л.Н. Исповедь; В чем моя вера?; О жизни. М: Эксмо, 2025, с. 81).
И далее: «Слова эти: не противься злу или злому, понятые в их прямом значении, были для меня истинно ключом, открывшим мне всё. И мне стало удивительно, как мог я так навыворот понимать ясные, определенные слова. Вам сказано: зуб за зуб, а я говорю: не противься злу или злому, и, что бы с тобой ни делали злые, терпи, отдавай, но не противься злу или злым. Что же может быть яснее, понятнее и несомненнее этого? И стоило мне понять эти слова просто и прямо, как они сказаны, и тотчас же во всем учении Христа, не только в нагорной проповеди, но во всех Евангелиях, всё, что было запутано, стало понятно, что было противоречиво, стало согласно; и главное, что казалось излишне, стало необходимо. Всё слилось в одно целое и несомненно подтверждало одно другое, как куски разбитой статуи, составленные так, как они должны быть. В этой проповеди и во всех Евангелиях со всех сторон подтверждалось то же учение о непротивлении злу». (с. 83).
Непротивление злу – вот основа «учения» Толстого, его краеугольный камень. И первая мысль: об этом вообще-то все слышали, но – как бы это сказать – в первом приближении. Ну да – пацифизм, я сам в бытность свою хиппи носил значок «пацифик», идея в принципе вполне достойная, она и в христианстве, и в буддизме, не говоря уже про такое религиозное течение как джайнизм – учение Джины Махавиры (пацифизм, доведённый до предела и даже вышедший за пределы).
Так вот, оказалось, что за пределы он вышел и у графа Толстого. За какие пределы? За пределы разума.
«С детства меня учили тому, что Христос — бог и учение его божественно, но вместе с тем меня учили уважать те учреждения, которые насилием обеспечивают мою безопасность от злого, учили меня почитать эти учреждения священными. Меня учили противостоять злому и внушали, что унизительно и постыдно покоряться злому и терпеть от него, а похвально противиться ему. Меня учили судить и казнить. Потом меня учили воевать, т. е. убийством противодействовать злым, и воинство, которого я был членом, называли христолюбивым воинством; и деятельность эту освящали христианским благословением. Кроме того, с детства и до возмужалости меня учили уважать то, что прямо противоречит закону Христа. Дать отпор обидчику, отмстить насилием за оскорбление личное, семейное, народное; всё это не только не отрицали, но мне внушали, что всё это прекрасно и не противно закону Христа». (с. 86)
НЕЛЬЗЯ СУДИТЬ?
Исходя из этих предпосылок Толстой фокусируется на трёх моментах: нельзя судить (1), нельзя отвечать насилием на насилие ни в личном (2), ни в государственном (3) плане. Конкретно это означает, что суды есть изначальное зло, о чём прямым текстом говорится в трактате:
«Христос говорит: не противиться злому. Цель судов — противиться злому. Христос предписывает: делать добро за зло. Суды воздают злом за зло. Христос говорит: не разбирать добрых и злых. Суды только то и делают, что этот разбор. Христос говорит: прощать всем. Прощать не раз, не семь раз, а без конца. Любить врагов. Делать добро ненавидящим. Суды не прощают, а наказывают, делают не добро, а зло тем, которых они называют врагами общества. Так что по смыслу выходило, что Христос должен был запрещать суды». (с. 92)
И далее Толстой конкретно указывает, что речь идёт не только о тех судах, которые были во времена Христа – не про иудейский синедрион, – а про суды как таковые, независимо от времени и места.
«Но, может быть, думал я, Христос не имел дела с человеческими судами и не думал о них. Но вижу, что этого нельзя предположить: Христос со дня рождения и до смерти сталкивался с судами Ирода, синедриона и первосвященников. И действительно, вижу, что Христос много раз прямо говорит про суды, как про зло. Ученикам он говорит, что их будут судить, и говорит, как им держаться на суде. Про себя говорил, что его засудят, и сам показывает, как надо относиться к суду человеческому. Стало быть, Христос думал о тех судах человеческих, которые должны были засудить его и его учеников, и засуждавшие и засуждающие миллионы людей. Христос видел это зло и прямо указывал на него. При исполнении приговора суда над блудницей он прямо отрицает суд и показывает, что человеку нельзя судить, потому что он сам виноватый. И эту же самую мысль он высказывает несколько раз, говоря, что засоренным глазом нельзя видеть сора в глазу другого, что слепой не может видеть слепого. Объясняет даже то, что происходит от такого заблуждения. Ученик станет такой же, как учитель». (сс. 92-93)
На этом месте мы сталкиваемся с интересной коллизией: ученик – учитель. То есть Христос обращается непосредственно к своим ученикам. И, стало быть, сказанное относится именно к последователям, а не ко всему человечеству. Что очень важно, поскольку от учеников не зависит такое учреждение как суд!
И в этом коренится главное противоречие христианства. Дело в том, что изначально учение Исуса Назорея представляет собой не что иное как религию пути. Это то, что должен делать сознательно выбравший этот путь. Путь духовного совершенствования с конечной целью в Царстве Небесном. Иными словами, религия пути – заповеди – это то, что направлено непосредственно во внутреннее пространство личности.
Но суд как общественное учреждение находится не во внутреннем пространстве личности, а является принадлежностью государственного аппарата. Отсюда вопрос: может ли суд быть в полном смысле христианским? И ещё: может ли религия пути, каковым является христианство, быть государственной?
И ответ: в обоих случаях нет. В суде заседают не адепты религии пути, а служители государства. А установки религии пути направлены исключительно на личность, но не могут в полной мере распространяться на государство. Государство как очень сложный организм или механизм нельзя отождествить с конкретной личностью – здесь требуются совсем другие законы и установки.
Из чего вывод: изначальное христианство как религия пути не может быть государственным. Если же оно таковым стало, то в нём должны произойти сущностные изменения. Оно должно стать чем-то совершенно иным.
ПЛОХОЕ ИЛИ ДРУГОЕ?
Именно в этом месте Толстой впадает в коллизию. С одной стороны он тоже указывает на изменение сути христианства:
«Разрыв между учением о жизни и объяснением жизни начался с проповеди Павла, не знавшего этического учения, выраженного в Евангелии Матфея, и проповедовавшего чуждую Христу метафизическо-каббалистическую теорию, и совершился этот разрыв окончательно во время Константина, когда найдено было возможным весь языческий строй жизни, не изменяя его, облечь в христианские одежды и потому признать христианским.
Со времени Константина, язычника из язычников, которого церковь за все его преступления и пороки причисляет к лику христианских святых, начинаются соборы, и центр тяжести христианства переносится на одну метафизическую сторону учения. И это метафизическое учение с сопутствующими ему обрядами, всё более и более отклоняясь от основного смысла своего, доходит до того, до чего оно дошло теперь: до учения, которое объясняет самые недоступные разуму человеческому тайны жизни небесной, дает сложнейшие обряды богослужебные, но не дает никакого религиозного учения о жизни земной». (с. 223)
И обозначает своё отношение к отошедшему от первоначальной сути церковному христианству:
«И я убедился, что церковное учение, несмотря на то, что оно назвало себя христианским, есть та самая тьма, против которой боролся Христос и велел бороться своим ученикам». (с. 222)
Но при этом мысль направлена не на осмысление того что получилось, а на сам факт искажения. Его вывод: было что-то очень хорошее, а стало совершенно плохое, непотребное. А можно ведь было сформулировать так: было учение Христа, а стало что-то совсем другое. Но у него не другое, а плохое!
Таким образом, изначально отвергается, вообще не допускается мысль о необходимости и естественности такой трансформации в связи с изменением статуса. И коллизия состоит в том, что религию пути, то есть заповеди Христа Толстой считает вполне подходящими не только для личности, но и для государства в целом. Что государственный статус христианство вполне могло приобрести без изменения изначальной своей сути.
«Церковные учители учили тому, – пишет Толстой, – что учение Христа божественно, но исполнение его невозможно по слабости людской, и только благодать Христа может содействовать его исполнению. Светские учители и всё устройство жизни уже прямо признавали неисполнимость, мечтательность учения Христа, и речами и делами учили тому, что противно этому учению». (с. 86)
Толстой же это в корне отрицает, считая, что учение Христа в своём первозданном виде вполне выполнимо не только в личной жизни, но и в государственном устройстве. Но для этого нужно дословно ему следовать. Сказано, что суды – это зло, значит, никого судить нельзя.
«Закон Христа, с его учением любви, смирения, самоотвержения, всегда и прежде трогал мое сердце и привлекал меня к себе. Но со всех сторон, в истории, в современной окружающей меня, и в моей жизни я видел закон противоположный, противный моему сердцу, моей совести, моему разуму, но потакающий моим животным инстинктам. Я чувствовал, что, прими я закон Христа, я останусь один, и мне может быть плохо, мне придется быть гонимым и плачущим, то самое, что сказал Христос. Прими закон человеческий — меня все одобрят, я буду спокоен, обеспечен, и к моим услугам все изощрения ума, чтобы успокоить мою совесть. Я буду смеяться и веселиться, то самое, что сказал Христос. Я чувствовал это и потому не только не углублялся в значение закона Христа, но старался понять его так, чтобы он не мешал мне жить моей животной жизнью. А понять его так нельзя было, и потому я вовсе не понимал его.
В этом непонимании я доходил до теперь удивительного мне затмения. Для образца такого затмения приведу мое прежнее понимание слов: «Не судите, и не будете судимы» (Матф. VII, 1). «Не судите, и не будете судимы — не осуждайте, и не будете осуждены» (Луки VI, 37). Мне так несомненно казалось священным, не нарушающим закона бога учреждение судов, в которых я участвовал и которые ограждали мою собственность и безопасность, что никогда и в голову не приходило, чтобы это изречение могло значить что-нибудь другое, как не то, чтобы на словах не осуждать ближнего. Мне и в голову не приходило, чтобы Христос в этих словах мог говорить про суды: про земский суд, про уголовную палату, про окружные и мировые суды и всякие сенаты и департаменты. Только когда я понял в прямом значении слова о непротивлении злу, только тогда мне представился вопрос о том, как относится Христос ко всем этим судам и департаментам. И поняв, что он должен отрицать их, я спросил себя: Да не значит ли это: не только не судите ближнего на словах, но и не осуждайте судом — не судите ближних своими человеческими учреждениями — судами». (сс. 90-91)
Но что же тогда получается? А то, что всех без исключения преступников, включая убийц, маньяков судить нельзя, нужно их отпускать – и даже дарить им свою любовь. Просто сказать: идите и больше не грешите. И подумать: что можно для них сделать, чтоб они не грешили – может, денег дать…
Вот к чему конкретно приходит граф. Гениальная мысль, не правда ли? Именно такое и можно ждать от «гиганта мысли», от «глыбы».
НЕ ДЕЛАЙТЕ ЗЛА?
Аналогичную картину видим и в том, что касается непосредственно непротивлению злу – в личном и государственном планах.
«Христос говорит: вы злом хотите уничтожить зло. Это неразумно. Чтобы не было зла, не делайте зла. И потом Христос перечисляет все случаи, в которых мы привыкли делать зло, и говорит, что в этих случаях не надо его делать.
Эта четвертая заповедь была первая заповедь, которую я понял и которая открыла мне смысл всех остальных. Четвертая простая, ясная, исполнимая заповедь говорит: никогда силой не противься злому, насилием не отвечай на насилие: бьют тебя — терпи, отнимают — отдай, заставляют работать — работай, хотят взять у тебя то, что ты считаешь своим — отдавай». (с. 139)
И Толстой настаивает на буквальной трактовке и на обязательном исполнении этой заповеди всеми. В смысле всеми, кто считает себя христианином, последователем учения Христа, изложенном в Евангелиях, в Новом завете.
И тут конечно опять вопрос. У любого мыслящего человека. Ну, хорошо – меня бьют – я стерплю. Но если бьют женщин, детей, моих, чужих – тогда что? Тоже не защищать? Да! Толстой утверждает именно это – абсолютно во всех случаях!
«Христос открыл мне, что четвертый соблазн, лишающий меня моего блага, есть противление злу насилием других людей. Я не могу не верить, что это есть зло для меня и других людей, и поэтому не могу сознательно делать его и не могу, как я делал это прежде, оправдывать это зло тем, что оно нужно для защиты меня и других людей, для защиты собственности моей и других людей; не могу уже при первом напоминании о том, что я делаю насилие, не отказаться от него и не прекратить его». (с. 246)
И то же самое на государственном уровне:
«Христос открыл мне, что пятый соблазн, лишающий меня моего блага, — есть разделение, которое мы делаем между своими и чужими народами. <…>
Я знаю теперь, что все люди везде равны и братья. Вспоминая теперь всё то зло, которое я делал, испытал и видел вследствие вражды народов, мне ясно, что причиной всего был грубый обман, называемый патриотизмом и любовью к отечеству». (с. 247)
И далее следует подробное разъяснение, как нужно себя вести в экстремальных случаях:
«Придет войной неприятель или просто злые люди нападут на меня, думал я прежде, и если я не буду защищаться, они оберут нас, осрамят, измучают и убьют меня и моих близких, и мне казалось это страшным. Но теперь всё, смущавшее меня прежде, показалось теперь радостным и подтвердило истину. Я знаю теперь, что и неприятели и так называемые злодеи и разбойники, все — люди, точно такие же сыны человеческие, как и я, так же любят добро и ненавидят зло, так же живут накануне смерти и так же, как и я, ищут спасения и найдут его только в учении Христа. Всякое зло, которое они сделают мне, будет злом для них же, и потому они должны делать мне добро. Если же истина неизвестна им и они делают зло, считая его благом, то я знаю истину только для того, чтобы показать ее тем, которые не знают ее. Показать же ее им я не могу иначе, как отречением от участия в зле, исповеданием истины на деле.
Придут неприятели: немцы, турки, дикари, и, если вы не будете воевать, они перебьют вас. Это неправда. Если бы было общество христиан, не делающих никому зла и отдающих весь излишек своего труда другим людям, никакие неприятели — ни немцы, ни турки, ни дикие — не стали бы убивать или мучить таких людей. Они брали бы себе всё то, что и так отдавали бы эти люди, для которых нет различия между русским, немцем, турком и дикарем. Если же христиане находятся среди общества нехристианского, защищающего себя войною, и христианин призывается к участию в войне, то тут-то и является для христианина возможность помочь людям, не знающим истины. Христианин для того только и знает истину, чтобы свидетельствовать о ней перед теми, которые не знают ее. Свидетельствовать же он может не иначе, как делом. Дело же его есть отречение от войны и делание добра людям без различия так называемых врагов и своих». (сс. 249-250)
Вот такие «истины» от классика русской литературы. На мой взгляд, самым удивительным является здесь желание исходя из самых, казалось бы, благих предпосылок – Евангельских заповедей – доказать и себе и другим полный абсурд.
ЧЕГО НЕ ХВАТАЕТ?
В чём же ошибка «гиганта мысли»? А в том, что одно у него абсолютизируется, застилает всё видимое пространство, и в результате он не видит других – совершенно очевидных – вещей. В частности, не видит он такого понятия как долг.
Так вот, человек, который не приходит на помощь ближнему своему, когда на его глазах кого-то бьют, убивают, он просто не выполняет свой долг. И эта заповедь не отменяется никаким учением – она основополагающая в любой религии. Кстати, в индийской религиозно-философской традиции, которую с большим интересом штудировал граф Толстой, это самое главное понятие – дхарма.
И христианство, учение Христа абсолютно ничем не отличается в этом плане. Что же касается непротивления злу, то оно имеет смысл только в случае органичного соединения с выполнением своего долга. Только так и никак иначе.