Змей как ось противоположностей: символ в аналитической психологии и его образы

С точки зрения аналитической психологии символ возникает и на личном, и на коллективном уровнях бессознательного: он «поднимается» из архетипических паттернов, чтобы отразить процесс индивидуации - психологического взросления через столкновение и синтез противоположностей. Среди таких символов змея, едва ли не самый древний и многослойный. Она соединяет землю и небо, яд и лекарство, смерть и возрождение; бывает «доброй» и «злой», мужской, женской и андрогинной. Именно поэтому змея снова и снова появляется в сновидениях, мифах, религиозных образах, сказках и в терапевтическом кабинете, где символы становятся операторами трансформации.

Юнг описывает архетипы как динамические формы коллективного бессознательного, проявляющиеся в универсальных образах - Тени, Анимы/Анимуса, Мудрого Старца; а также в сюжетах Героя, Жертвы, Возрождения, Матери и Самости. В анализе с архетипами работают двояко: максимально выводят их в осознавание и затем синтезируют с уже осознанными аспектами через распознавание и принятие. Поскольку современному человеку свойственна высокая способность к диссоциации, одного «узнавания» недостаточно, требуется клиническое суждение и выдерживание процесса.

Отсюда, центральное для психотерапии различие: не всякая мощная фигура бессознательного «благая»!

Та же Самость может переживаться как жестокая и разрушительная, если эго не готово содействовать её выражению; тогда возникают тупики и кризисы индивидуации. Но именно в тупике, когда противоположности сжимаются в узел, начинается работа трансцендентной функции: рождается третий - символический образ, который сдвигает установку и даёт движение.

Змея как архетипический символ: поле смыслов

• Двойственность. Змея - убийца и целитель; линяет - значит несёт мотив омоложения и воскресения; свёрнутая кольцами, она - круговорот явлений; укушенная хвост за хвост (уроборос) - вечность и божественная самодовлеемость. Её тело роднит фаллическая семантика и ассоциации с пуповиной, что соединяет символику мужского и женского начал. В гностике и мифологии она колеблется от «высшего мира» до хаоса; в тантризме и йоге - кундалини, «змеиная сила» как внутренняя психическая энергия.
• Земля и подземное. Жизнь «у земли» делает змею знаком плодородия и одновременно, проводником в подземный мир; она приносит послание из «низа», не совпадающее с птичьей, «верхней» духовностью. Отсюда её связь с таинствами плодородия, охраной источников, сокровищ, святынь, а также с опасностями хаоса.
• Медицина и трансценденция. Самый распространённый символ трансцендентности в снах - змея; терапевтический знак Эскулапа, жезл, обвитый змеёй, дожил до наших дней как эмблема медицины. Змеи кадуцея у Меркурия, взаимодействие противоположностей; змея на чаше, современная медицинская эмблема.
• Тревога и искушение. В религиозных традициях Запада змея часто несёт негатив: искушение, грех, двусмысленность, внезапную смерть от яда. Падение в «змеиную яму» во сне, переживание множества тревог и отравленного окружения; вместе с тем змея олицетворяет «очарование и ужас жизни» (Кэмпбелл и Мойерс, 1988). Даже сексуальная семантика бывает прямолинейной: укусившая и «умирающая» змея может отражать мужской оргастический сюжет.

Женские архетипы, Матерь-земля и фигура «матери-змеи»

Архетип Матери проявляется в образах реальной матери, богинь-матерей и духовных фигур, часто с подземной окраской. Анима и Мать нередко сливаются в одной фигуре: Седна, Тиамат, Пифия, Ева. Эти «нижние» женские образы несут сверхъестественное знание, сексуальность, ужасающую мощь и созидательные силы природы, неудивительно, что они принимают змеиные, рыбьи, морские формы. Для женщин змеи могут символизировать страх перед анимусом или мужской сексуальностью; цветовая дифференциация (красные, жёлтые, чёрные) связывается с демоническим, теневым полем. На этой основе выдвигается клиническая гипотеза: образ «матери-змеи», архетипический символ, способный запускать саморегуляцию и трансформацию в терапии.

Интегративная клиника символа: как змея «работает» в лечении

Глубинная психология понимает символ как триггер ассоциаций в индивидуальном и коллективном бессознательном. С учётом моделей нелинейной динамики (теории хаоса) малый стимул может вызвать масштабный ответ саморегулирующейся психики. Юнг рассматривал сновидения как естественную реакцию такой системы; следовательно, символы могут быть использованы и в других форматах: воображении, активном символическом ряду, культурной амплификации. Техника проста в принципе и требовательна на практике: пациент строит ассоциации «своими словами», аналитик соотносит символическое с проблемой, как при анализе сна. Так змея становится не «картинкой», а механизмом смыслообразования: от распознавания к принятию, от принятия - к действию. При высокой склонности к диссоциации это требует удержания рамки.

География образа: от урея до мировой змеи

Культурное поле змеи почти безгранично и везде сохраняет амбивалентность.

• Египет. Урей кобра на диадеме фараона, знак солнечного покровительства и высшей власти; змея, эмблема Осириса и солнечной силы; Изида изображается наполовину женщиной, наполовину змеёй. Урей эзотерически связан с посвящением и «сокровенной мудростью».
• Античность. От «змеиного» зачатия героев до мифов о зубах дракона и рождении воинов; убийство Пифона Аполлоном как акт учреждения культа; гидра Геракла, как победа над многоголовой хаотической угрозой.
• Индия. Шива царь змей; Вишну покоится на Ананте (Шеше); Патанджали «Божественная змея»; наги хранители воды и святынь; встреча змеи к удаче. Ритуалы и иконография насыщены змеиными мотивами: энергия, хранение, плодородие, защита.
• Китай, Япония. Змей как даритель жемчужины достойным; происхождение императора как «сына небесного змея».
• Месоамерика. «Люди змеиной расы» (науа), женская прародительница Цихуа-Коатль, Кецалькоатль пернатая змея, объединяющая землю и небо.
• Африка и Океания. Дагомея божественный змей Дангбе; у догонов Номмо, прародители-полузмеи; балийские водяные змеи поддерживают космический порядок. Мотив линьки как образ бессмертия; радуга-змея связующая небо и преисподнюю.
• Север и Скандинавия. Мировая змея Мидгард, охватывающая мир; змеи на носах кораблей охрана и устрашение.
• Западная традиция. От истории Адама и Евы и «утраченного растения молодости» Гильгамеша до устойчивой идентификации змеи со злом и обманом; одновременно медная змея Моисея как образ спасения, раннехристианский мотив «Змеи добра».

В этой карусели смыслов проявляется главное: змея носитель энергии и пороговый хранитель. Обращение к ней даёт доступ к силе, но требует различения: где лекарство, а где яд.

Изображение змеи в искусстве (теперь, еще одно поле моих интересов)

Представьте, что вы заходите на небольшую выставку и видите эти 9 картин, понаблюдайте себя среди них, какие переживания они поднимают у вас? О чем они говорят с вами?

Небольшая подборка: Джон Колльер - Лилит

Иконография змеи, это наглядная карта её символики: по тому, где и как она помещена, мы считываем смысл.

• Власть и посвящение. Египетский урей на короне фараона; кобра вокруг солнечного диска визуальная формула божественного покровительства и мудрости посвящения.
• Медицина и алхимия. Жезл Асклепия (змея вокруг посоха) и кадуцей (две змеи Меркурия) художественные эмблемы исцеления и согласования противоположностей; змея на чаше, знак современной медицины; в алхимии, змея как Философский Меркурий.
• Победа над хаосом. Иконографическая линия «герой против змия»: Аполлон и Пифон, Геракл и гидра, в христианской традиции, Святой Георгий копьём пронзает дракона; змея у подножия креста и под стопой Богородицы, визуальная семантика первородного греха и его преодоления.
• Мудрость и прозорливость. Змея, атрибут Афины/Минервы и аллегории Благоразумия; легенда о Кассандре, которой священные змеи «открыли слух», образ дарованного прозрения.
• Плодородие и посвящение телу. Богини земли с фалло-подобными змеями в руках; дерево, оплетённое змеёй (Иштар; параллели с золотыми яблоками Гесперид и руно).
• Космос и вечность. Уроборос змея, кусающая хвост, излюбленный символ вечности; мировая змея в северной традиции; гигантские земляные изображения, как Великий Змеиный курган в Огайо.
• Амбивалентная теология. Средневековые изображения змеи, прибитой к кресту, знак воскресения и превосходства духа над плотью; христианская реминисценция медной змеи Моисея; раннехристианский парадокс «Христос как Змей добра».

Эта линия показывает: искусство не «иллюстрирует» змеиный символ, а "режиссирует" его полюса.

Символ в контекстах религии, плодородия и космогонии

Змея как порог между жизнью и смертью естественно входит в космогонические сюжеты: окружает мир, поддерживает его, высвобождает воды жизни (убийство Вритры Индрой), сражается с солнечной ладьёй (Апоп/Апеп), соединяет небесное и подземное в фигуре радуги-змеи. В культах плодородия она спутница богинь, участвует в обрядах инициации, опутывает виноградной лозой вакхических сцен; в некоторых традициях родовой предок и хранитель дома, а драгоценные камни называют «окаменевшей слюной змей». В западной культурной истории преобладает негативная линия (вина, грех, искушение), дополняемая героями-змееборцами; но даже здесь незримо присутствует позитивный код: мудрость, дальновидность («будьте мудры, как змии»), исцеление и возрождение.

И в завершении, а что происходит в анализе?

На сессии я слушаю не только «что», «как», но и «когда» и главное, «с чем». Свободные ассоциации для меня не поток слов: одни образы повторяются как мотив, другие вспыхивают как партия. Метафора в анализе не украшение речи, а мост между явным и скрытым, способ психики перенести непереносимое в форму, которую можно выдержать. Ещё Левенштейн, настаивал: психоаналитическая ситуация, это особый вид коммуникации, где речь (а не «язык» как система правил) становится главным инструментом доступа к неявному смыслу. Свободные ассоциации не просто поставляют материал; они превращают кабинет в лабораторию, где звучащее слово тут же меняет агрегатное состояние, переходя из буквального в образное, из сообщения в послание.

Такое слушание возможно потому, что речь, как подметил Бюлер, исполняет три функции: она описывает (когнитивная), выражает (экспрессивная) и обращается (апеллятивная). В сеттинге анализа последняя как бы «снята с предохранителя»: действовать не полагается полагается понимать. Это облегчает эмпатическое «подстраивание» слушателя к состоянию говорящего: экспрессивная функция запускает внутри аналитика те же аффекты, и именно на этом резонансе строится понимание. Но резонанс только половина дела; вторая половина - метафора.

Метафора = перенос: аспекты одного предмета приписываются другому. Она возникает там, где буквальному высказыванию тесно; где смысл, как ртуть, распадается на капли и тут же собирается в новую форму. У Левенштейна, это описано языком «кодирования–декодирования–перевода»: пациент говорит одно, но сообщает другое, а аналитик обязан уловить «второе сообщение». Именно поэтому кажущееся чудо клинической «интуиции» старших коллег оказывается дисциплиной внимания к малому: повторяющемуся глаголу, странному прилагательному, выбору предмета к следам.

Показательно, что метафора вспархивает в речь именно там, где конфликт разгорячён, а сопротивление ослаблено.

Тогда фразы делаются компромиссными образованиями: и сказать хочется, и страшно; и потому смысл уходит «в бок», в образ. Так пациент, проходящий через острую эдипову тревогу, видит разносчика, «стучащего монетой в дверь», и в одно мгновение переживает это как насильственное проникновение и телесно напрягается именно там, где его бессознательная фантазия давно держит старую травматическую сцену. Или другой, называет интимную близость «львиной ямой», и вся последующая неделя приползает к этому образу как к магниту: клаустрофобия, желание «выбраться», сцены смертельной схватки. Метафоры соединяются между собой, как слова в предложении; из этих повторов и вариаций складывается «синтаксис» бессознательной фантазии.

Отсюда шаг к главному инструменту - переносу. Перенос, по сути, и есть метафора отношений: прежний объект «переносится» в нынешнюю фигуру аналитика вместе со своей грамматикой аффектов. Пациент говорит про вас, чувствуя к вам, а адресовано это прошлому Другому. И если слышать перенос как большую метафору, многие загадочные оговорки и сновидные сцены занимают место в общей фразе бессознательного. Тут важно не спутать метафору с заранее готовым «словарём символов». Одно и то же «означающее» в разных контекстах несёт разные «означаемые»: нож, банан, машина, галстук, все они когда-то записаны в сленговый лексикон сексуальности, но каждое слово тянет свою атмосферу импульса (инвазия и боль; пищевое влечение; производительность; показ). Решает не ярлык, а контекст употребления, та самая фраза целиком, а не отдельное слово.

И здесь психологический смысл изящно поворачивает к символу. Символ - это метафора, чей главный «тенор» пока остаётся в тени; это высказывание, где назван только «носитель», а смысл ещё нет, и до него нужно добраться ассоциациями. Поскольку речь в анализе структурно двусмысленна (и слава богу!), она терпит такое движение: мы приближаемся к невыразимому через «как если бы». Именно поэтому поэзия так органично соседствует в кабинете с психопатологией: обе пользуются соседством, повтором, аллюзией и метафорой для сборки невыразимого переживания в форму, которую можно выдержать.

И вот порог. Когда речь пациента вдруг выбирает змею, мы не имеем права хватать первый попавшийся клише-толкователь. Змея не просто «фаллический знак» из учебника. Это живая метафора порога, у которой своя длинная память: она соединяет низ и верх, ядовитое и исцеляющее, смерть и обновление, тайну земли и вспышку прозрения (жезл Асклепия и кадуцей). В таком выборе слышится не просто сексуальная тревога, а куда более древний жест психики: «Я стою у перехода».

Иногда это переход в телесную зрелость, иногда к агрессии, иногда к знанию, которое обжигает. А иногда к самой Самости, когда уроборос сворачивает время в кольцо, заставляя эго пережить собственную «малую смерть», чтобы родиться в целостности.

Так аналитическая метафора от первых оговорок до архитектуры переноса - неспешно приводит нас к змее как к контейнеру противоположностей. Она появляется в речи ровно тогда, когда психике нужна фигура, способная удержать яд и лекарство в одном сосуде, символ, который можно разворачивать, не разрушая. И если мы, вытерпим её амбивалентность и договорим фразу до конца, змея перестанет быть только угрозой. Она станет тем, чем всегда была в глубине мифа и сна: проводником через узкую шею трансформации.