День был серым и влажным, словно сама природа скорбела вместе с ним. Алексей стоял у окна в гостиной, безучастно глядя на капли дождя, ползущие по стеклу. В квартире пахло ладаном и еще не остывшим пирогом — запах смерти и показного гостеприимства. Поминки закончились, и тишина, наступившая после ухода последних родственников, была густой и давящей.
Его сестра, Ирина, уже хозяйничала на кухне, громко расставляя посуду. Ее муж, Виктор, развалился в папином кресле, с видом хозяина листая документы, принесенные им в кожаном портфеле. Алексей ловил себя на мысли, что этот портфель казался ему сегодня инородным, враждебным телом в их доме.
— Леша, не тушуйся тут один, — раздался властный голос Ирины. — Иди, помоги мне разобрать мамины вещи в шкафу. Надо же понять, что на выброс, а что можно оставить.
Алексей молча кивнул. Ему не хотелось ни спорить, ни разговаривать. Он механически подошел к старому шифоньеру в коридоре, который был свидетелем всей его жизни. Ирина уже вытащила несколько маминых платьев и принялась их сортировать с деловой хваткой которая резала глаз.
— Это — в мусор, — бросила она, швыряя в сторону поношенный домашний халат. — А это... пожалуй, оставлю себе на память.
Она достала шелковую блузку, которую мама надевала только по большим праздникам. Алексей отвернулся. Ему было больно смотреть на этот разбор.
Чтобы отвлечься, он потянулся к верхней полке шкафа, где мама хранила разные важные бумаги: свидетельства, трудовые книжки, гарантии на технику. Его пальцы наткнулись на плотный конверт из синей бумаги. Он не придал этому значения, собираясь просто переложить его в сторону, но конверт был не заклеен, и из него выскользнул лист.
Алексей поднял его. Это была выписка из Единого государственного реестра недвижимости. Он машинально пробежал глазами по тексту, ища знакомый адрес. Нашел. А дальше... мир сузился до нескольких строчек. В графе «Правообладатель» стояло только одно имя: Петрова Ирина Викторовна.
Сначала он не понял. Потом перечитал еще раз. И еще. Дату регистрации перевода права — неделю назад. За семь дней до смерти матери.
— Ира, — его голос прозвучал хрипло и неестественно тихо. — Что это?
Он протянул ей лист. Рука дрожала.
Ирина на мгновение замерла, затем медленно вытерла руки о полотенце и взяла выписку. Ее лицо не выразило ни удивления, ни смятения. Только холодную собранность.
— Мама все решила сама, — ровно сказала она, отводя взгляд в сторону, будто рассматривая узор на обоях. — Она просила меня все оформить, пока была в сознании. Боялась, что ты... ну, знаешь. Все пропьешь. Скатишься. Ты же у нас нестабильный, вечно с этими своими идеями, с работой вечно проблемы. А тут — большая ответственность. Квартира.
Алексей почувствовал, как пол уходит из-под ног. Слово «пропьешь» повисло в воздухе, как пощечина. Он не пил. Никогда. Работал бухгалтером, тихо, честно, жил с мамой, помогал ей все последние месяцы, пока она боролась с болезнью.
— Как пропью? — он с трудом выговорил, чувствуя, как комок подкатывает к горлу. — Я никогда... Ты же знаешь. И мама знала. Она была в больнице, под кислородом! Она с трудом говорила в тот день! Как она могла куда-то ехать и что-то подписывать?
В дверном проеме появился Виктор. Он молча наблюдал за сценой, его лицо было невозмутимым маской чиновника.
— Могла, — вдруг четко и громко сказала Ирина, ее голос зазвенел сталью. — Я все оформила абсолютно правильно. Заверила у нотариуса, все как полагается. Юрист Виктора помог, чтобы никаких вопросов потом не было. Так что, — она сделала паузу, глядя прямо на брата, — это теперь моя квартира. Извини, Леш.
В тишине коридора ее слова прозвучали как приговор. Алексей смотрел на сестру, на ее гладкое, ухоженное лицо, на дорогие бусы, которые она надела на поминки, и не узнавал ее. Это был чужой человек. А он стоял посреди родного дома, который только что перестал быть его домом, и понимал, что мамы нет, а значит, и защиты от этого внезапно обрушившегося на него мира жестокости и обмана тоже нет.
Алексей не помнил, как оказался на улице. Ледяной дождь бил ему в лицо, но он не чувствовал ни холода, ни влаги. В ушах стоял оглушительный звон, а внутри все сжалось в один тугой, болезненный комок. Он шел, не разбирая дороги, и слова сестры звучали в его голове, как навязчивый кошмарный мотив: «Могла. Я все оформила правильно. Моя квартира».
Он уперся взглядом в мокрый асфальт, и перед глазами поплыли размытые пятна фонарей. И вдруг, сквозь этот тупой ужас, в памяти всплыло совсем другое лицо. Мамино. Изможденное болезнью, но светлое и ясное в тот последний их разговор. Это было за три дня до ее смерти.
Он тогда задержался после работы, приехал в больницу позже обычного. Палата утопала в сумерках, только слабый свет ночника выхватывал из темноты худую руку матери на одеяле. Она не спала и, увидев его, слабо улыбнулась.
— Сынок, — прошептала она, и голос ее был похож на шелест сухих листьев. — Садись ближе.
Он присел на краешек стула, взял ее прохладную ладонь в свои руки. Она была такой хрупкой, что казалось, одно неловкое движение — и она рассыплется.
— Ира с Виктором сегодня были, — после паузы сказала мама и поморщилась, будто от горького лекарства. — Опять про квартиру. Говорят, не нужно ее делить. Говорят, ты... ненадежный. Продашь свою долю, деньги пропьешь, а им с детьми негде будет жить. Нагнетают, нагнетают...
Алексей почувствовал, как по его спине пробежали мурашки. Тогда он не придал этим словам значения, списал на тяжелое состояние матери и вечное недовольство зятя.
— Мам, да не слушай ты их. Все будет как ты решишь. Я же не...
— Я знаю, — она перебила его, и в ее глазах вспыхнул знакомый огонек, та самая материнская твердость, которая всегда его защищала. — Я знаю, какой ты на самом деле. Ты у меня добрый, ответственный. Ты мне помогал, ты всегда рядом был. А они... — она опустила веки, — они думают, я уже ничего не понимаю. Что я старуха выжившая из ума. Давят на меня. «Разумный хозяин должен быть один», — Виктор так и говорит.
Она замолчала, собираясь с силами. Дышала тяжело, с присвистом.
— Сынок, я все обдумала. Я все решу по справедливости. Только вот поправлюсь немного... Обязательно поправлюсь. И мы все оформим как положено. Пополам. Чтобы никому обидно не было.
Она сжала его руку, и в этом слабом рукопожатии была вся ее обещающая, защищающая любовь. Он видел в ее глазах ясный ум и твердое намерение. Ни тени сомнения или помутнения.
Теперь, стоя под холодным дождем, Алексей с болезненной остротой вспомнил каждую морщинку на ее лице, каждый оттенок в ее голосе. Она не собиралась ничего переписывать на Ирину. Она говорила о справедливости. О том, чтобы все было пополам.
И этот ее тихий, усталый шепот: «Они думают, я уже ничего не понимаю...». Это же был крик о помощи. Крик, который он тогда не расслышал, приняв за обычные жалобы на самочувствие.
Значит, Ирина солгала. Солгала нагло и цинично, пользуясь тем, что мама уже не может ей возразить. И Виктор со своим «юристом» помогли. Сделали все «правильно». Пока он, Алексей, сидел у маминой койки и держал ее за руку, они втихаря готовили для него нож в спину. И для нее тоже.
Он остановился, прислонился лбом к мокрому стволу дерева. Теперь он понимал. Это была не воля матери. Это был хорошо спланированный грабеж. Подлый и беспощадный.
Алексей провел ночь в странном, болезненном оцепенении. Он не пошел домой, в ту квартиру, которая больше не была его домом. Вместо этого он снял номер в дешевой гостинице на окраине города. Словно раненое животное, он искал укромное место, чтобы зализывать раны. Он сидел на жестком кроватном матрасе и смотрел в одну точку, а в голове у него сталкивались и разбивались вдребезги обрывки вчерашнего дня: лицо матери в гробу, холодные глаза Ирины, ее слова о «правильном» оформлении, и тот последний, такой ясный разговор в больнице.
К утру оцепенение прошло, сменившись холодной, твердой решимостью. Он не мог позволить им это сделать. Не мог предать последнюю волю матери, которую она так четко ему высказала. Он должен был бороться.
Первым делом он нашел в интернете адрес юридической консультации, расположенной в центре города. Его офис был маленьким и заставленным стопками бумаг. Адвокат, немолодой мужчина с усталыми глазами и сединой на висках, представившийся Константином Викторовичем, выслушал его молча, изредка делая пометки в блокноте.
Алексей изложил все, как было: о равных правах на наследство, о болезни матери, о внезапной выписке из Росреестра и о своем последнем разговоре с матерью, где она прямо говорила о своем намерении поделить квартиру пополам.
Константин Викторович взял в руки выписку, внимательно ее изучил, затем тяжело вздохнул и отложил ее в сторону.
— С формальной точки зрения, — начал он, медленно выбирая слова, — договор дарения оформлен правильно. Подпись вашей матери заверена нотариусом. На этом все обычно и заканчивается. Но... оспорить можно. Основания — неспособность наследодателя в момент подписания сделки понимать значение своих действий или руководить ими. Или доказательства того, что на нее оказывалось давление.
Он посмотрел на Алексея прямо.
— Но это сложно. Очень сложно. Нужны железные доказательства. Свидетели, медицинские заключения, возможно, почерковедческая экспертиза. У вас есть свидетели, которые могут подтвердить ее состояние в тот день?
Алексей с горечью покачал головой.
— В палате, кроме нее, никого не было. Медперсонал... я не знаю. Врач, наверное, подписывал какие-то справки о том, что она в сознании.
— Вот именно, что «подписывал», — заметил юрист. — Значит, формально ее признавали дееспособной. Ваша сестра и ее муж, судя по всему, люди неглупые и подготовились основательно. Суд будет на их стороне, если вы не предоставите веских контраргументов.
— Но она не могла этого хотеть! — с отчаянием в голосе проговорил Алексей. — Она же мне сама сказала...
— Слова, Алексей, к сожалению, не доказательство. Особенно когда против вас — официальный документ. Вы готовы к долгой, изматывающей и, скорее всего, дорогой борьбе? Шансы есть, но они не стопроцентные.
Алексей сжал кулаки. Страх и сомнения отступили перед накатившей волной ярости.
— Я готов. Они не просто квартиру украли. Они мамину волю перечеркнули. Я буду бороться.
Выйдя из здания юридической консультации, он почувствовал не уверенность, а странную пустоту. Дорога вперед была освещена тускло и вела в неизвестность. Он достал телефон и набрал номер Ирины. Та ответила не сразу.
— Алло? — ее голос звучал раздраженно.
— Ира, это Алексей.
— Что тебе? — тон сразу стал ледяным.
— Я был у юриста. Тот договор дарения, который вы с Виктором оформили, я буду оспаривать в суде. Мама не собиралась мне ничего дарить. Вы воспользовались ее беспомощностью.
На другом конце провода на секунду воцарилась тишина. Затем раздался короткий, невеселый смех.
— Ну и дурак. Напрасно время и деньги тратить будешь. Суд тебе ничего не докажет. Все чисто.
— Мы посмотрим. Ты мне не сестра. С этого дня мы чужие люди.
— Слушай, Леха, — ее голос внезапно стал тише, но в этой тишине зазвучала явная угроза. — Не играй в опасные игры. Ты же знаешь, у Виктора связи. В разных сферах. Ты не только квартиру потеряешь в итоге, но и работу можешь запросто. Мы же не звери. Мы тебе компенсацию предложить готовы. Сумму, на которую ты бы лет пять копил. Хватит с тебя. Будь умнее.
Алексей представил ее лицо — самодовольное, уверенное в своей безнаказанности. Он представил Виктора с его кожаным портфелем и чиновничьей ухмылкой. И понял, что отступать некуда.
— Это не игра, Ира. Это война. И вы ее начали, когда решили, что можно вот так, подло и гадко, обокрасть родного человека. Передай это своему мужу.
Он положил трубку. Ладонь у него дрожала. Он посмотрел на серый фасад здания напротив, на спешащих куда-то людей. Впервые за последние сутки он почувствовал не боль и не растерянность, а нечто иное. Холодную решимость. Он сделал первый шаг. Теперь назад дороги не было.
Неделя пролетела в странном, тревожном полусне. Алексей жил в гостинице, ходил на работу, отвечал на вопросы коллег односложно, что все нормально. Внутри же все было огранено холодным камнем решимости и одновременно разрывалось от беспокойства. Юрист, Константин Викторович, запросил у больницы медицинскую карту матери, но предупредил, что это формальность — вряд ли там будет что-то компрометирующее.
Однажды вечером, возвращаясь с работы уже в сумерках, Алексей по старой памяти вышел на своей остановке и медленно побрел в сторону родного дома. Он не планировал заходить внутрь — он физически не мог переступить порог той квартиры. Ему просто хотелось посмотреть на освещенные окна, почувствовать призрачную связь с тем, что он потерял.
Он стоял в тени старого клена напротив подъезда, курил и смотрел на окна своей бывшей комнаты. Они были темными. А вот в гостиной горел свет, и он на мгновение увидел тень Ирины, прошедшую по комнате. В горле встал ком.
Вдруг скрипнула калитка соседнего подъезда. Вышла пожилая женщина, соседка тетя Лида, Людмила Степановна. Она жила этажом ниже и много лет дружила с его мамой. Они вместе ходили на рынок, сидели на лавочке, пили чай. Алексей отступил глубже в тень, но она его уже заметила. Присмотрелась, приставив ладонь козырьком к глазам.
— Лешенька? Это ты?
Он не мог не откликнуться. Сделал шаг вперед.
— Я, Людмила Степановна. Здравствуйте.
— Что ж ты тут в темноте стоишь, как призрак? — она подошла ближе, и в ее глазах читалась неподдельная жалость. — Я все знаю, сынок. Ира мне сказала... что ты скандалишь, квартиру требуешь. Говорит, мама так хотела.
Алексей лишь горько усмехнулся.
— Мама хотела, чтобы все было пополам. Она мне это сказала прямо перед смертью.
Тетя Лида внимательно посмотрела на него, потом оглянулась по сторонам, как будто боялась, что их подслушают. Она взяла его за локоть и отвела подальше от фонаря, в глубь двора.
— Слушай, Лешенька... — она понизила голос до шепота. — Я тебе кое-что должна сказать. Но ты только, ради бога, никому... Я очень их боюсь. Виктор этот... он же с связями.
Сердце Алексея заколотилось чаще.
— Я вас умоляю, Людмила Степановна. Любая информация...
— Я тогда, в тот день, к маме твоей в больницу ходила, — зашептала она, снова озираясь. — Днем. Ты на работе был. Пришла, а в палате Ира с Виктором. И какие-то бумаги на столике раскрыты. А твоя мама... — голос старушки дрогнул, — она лежит, глаза закрыты, дышит тяжело. Под капельницей. А они к ней с ручкой тянутся... Она же ее держать не могла, понимаешь? Пальцы не слушались. Они... они ей ручку в пальцы вложили и водят ею, чтобы она расписалась.
Алексей застыл. Казалось, сердце остановилось. Он представлял эту унизительную, жуткую сцену. Своего больную, беспомощную мать и их руки, насильно вкладывающие в ее слабые пальцы ручку.
— Я испугалась, — слезы выступили на глазах у тети Лиды. — Отступила в коридор, сделала вид, что мимо прохожу. А потом, когда они ушли, я к ней зашла. Она плакала, Лешенька. Тихо так, в подушку. Говорит: «Люда, я Алешу предала. Они меня заставили». А я что? Я ей говорю: «Даша, ты позвони ему, все объясни!». А она махнула рукой, говорит: «Они все равно все перепишут по-своему. Они меня сломали».
Алексей прислонился спиной к холодной стене дома. Ему было нечем дышать. Он знал, что было что-то не так, но чтобы настолько... чтобы вот так, цинично и жестоко...
— Людмила Степановна, — его голос сорвался. — Вы... вы можете это повторить в суде? Судье рассказать?
Лицо старушки исказилось от страха.
— Нет, нет, сынок, ни за что! Я не могу. Виктор меня уничтожит. У меня же внучка маленькая, я одна ее ращу... Они найдут, как навредить. Я... я просто не вынесу. Я тебе сказала, потому что совесть замучила. Вижу тебя, и сердце кровью обливается. Но в суд... нет. Ты меня прости.
Она сжала его руку своими старческими, костлявыми пальцами, в ее глазах стояли и мука, и неподдельный ужас.
— Я не смогу, — повторила она еще раз и, пугливо оглянувшись, почти побежала к своему подъезду, скрылась в темном проеме.
Алексей остался один. Информация, которую он получил, была одновременно и оружием, и источником новой боли. Теперь он знал правду. Правду, которая была ужаснее, чем он мог предположить. Но главный свидетель, единственный, кто видел все своими глазами, был слишком напуган, чтобы помочь ему официально. Он держал в руках ключ к своей победе, но не мог его вставить в замок.
Он посмотрел на темные окна своей комнаты. Теперь это была не просто квартира. Это было место преступления. И он поклялся себе, что найдет способ заставить правду выйти на свет.
Тот вечерний разговор с тетей Лидой оставил в душе Алексея странное двойственное чувство. С одной стороны — леденящая душу ясность, подтверждение самого страшного подозрения. С другой — полная беспомощность. Его главная свидетельница боялась шевельнуться, и он не мог ее винить. Этот страх был осязаем и понятен.
Прошло несколько дней. Алексей, возвращаясь от юриста, поздно вечером подходил к своей гостинице. Это был старый кирпичный дом с темным, захламленным подъездом. Он уже доставал ключ от номера, как вдруг из глубокой тени ниши у мусоропровода на него стремительно надвинулись две фигуры.
Они действовали молча, без лишних слов. Один крепко схватил его сзади, заломив руку за спину, второй встал прямо перед лицом. От него пахло перегаром и потом.
— Слышь, бухгалтер, — сиплый голос прозвучал прямо у его уха. — Завязывай со своими судами. Понял?
Алексей попытался вырваться, но захват был железным. Сердце бешено колотилось в груди.
— Отстаньте, — с трудом выговорил он.
— Это тебе отстань, — передний тыкнул ему пальцем в грудь. — Семью жалко? Или работу? Потому что потеряешь и то, и другое. Быстро. Решай.
Они не стали его бить. После короткой паузы, дав словам впитаться, они так же внезапно отпустили его и растворились в темноте двора, их шаги быстро затихли. Алексей прислонился к холодной стене, пытаясь отдышаться. Рука ныла от боли, но главная боль была внутри — унизительное, животное чувство страха и собственной беззащитности. Угроза сработала идеально. Они даже не тронули его по-настоящему, только показали, что могут дотянуться когда угодно.
На следующее утро, едва он сел за свой стол в бухгалтерии, к нему подошла начальница отдела, Анна Петровна. Ее лицо было напряженным.
— Алексей, ко мне в кабинет, пожалуйста.
Он вошел, предчувствуя недоброе. Анна Петровна закрыла дверь.
— Садись. Слушай, у меня тут звонок был... Сверху. — Она помялась, глядя в окно. — Говорят, ты в какие-то неприятные истории ввязался. Судишься с родственниками.
— Анна Петровна, это личное дело. Это не касается работы.
— Оказывается, касается, — она вздохнула. — Мне намекнули, что пока ты ведешь эти тяжбы, ты являешься... ммм... «нестабильным элементом». И что твое присутствие в коллективе может бросать тень на репутацию отдела. Поступила анонимная жалоба, что ты угрожаешь родной сестре.
Алексей онемел от возмущения.
— Это они на меня угрозы сыплют! Меня вчера в подъезде чуть не избили!
— Доказательства есть? — сухо спросила Анна Петровна.
— Нет... но...
— Вот видишь. А у них — официальная жалоба. Мне предложили тебя уволить по статье. Но я пока отбилась. Взяла тебя на поруки, так сказать. Но, Алексей, уговор — прекрати это все. Оформи отказ от иска. Я не могу рисковать отделом из-за твоих семейных разборок. У нас тут аудиторы на следующей неделе, нам лишние проблемы ни к чему.
Он вышел из кабинета, чувствуя себя абсолютно раздавленным. Они действовали с двух сторон: грубой силой и подлым административным ресурсом. Кольцо сжималось.
В обеденный перерыв он сидел в столовой, тупо уставившись в тарелку с остывающим супом. Телефон завибрировал. Пришло сообщение от Ирины. Не текст, а просто фотография. Старая, потертая на сгибах, черно-белая карточка. На ней они с Ирой в детстве, лет семи и двенадцати. Сидят на диване, обнявшись, и смеются в объектив. А ниже, уже текстом, короткая строчка:
«Мы же семья. Зачем ты все разрушаешь?»
В эту секунду он понял, что его сестра — не просто жадная и жестокая. Она была абсолютно, патологически уверена в своей правоте. Она украла у него дом, оклеветала, натравила на него бандитов и бюрократов, а теперь присылала детское фото с упреком, что это он все разрушает.
Он отшвырнул телефон. Ему стало физически плохо. Он поднялся и, пошатываясь, побрел к выходу. Давление стало невыносимым. И впервые за всю эту историю у него мелькнула мысль: а может, сдаться? Согласиться на их «компенсацию», забрать заявление из суда и просто уехать? Сохранить то, что еще осталось — работу, свое шаткое душевное равновесие.
Он стоял на улице, и прохожие обтекали его, как неподвижный камень в потоке. Он был один. Совершенно один против хорошо отлаженной машины, в которой были и деньги, и связи, и полное отсутствие совести. И эта мысль была самой страшной из всех.
Отчаяние длилось ровно сутки. Алексей не пошел на работу, отключил телефон и пролежал в номере гостиницы, уставившись в потолок. Мысли ходили по кругу, как загнанные звери: угрозы, лицо начальницы, детская фотография от Иры. Тупик. Абсолютный и беспросветный.
Но к утру его мозг, уставший от паники, начал работать иначе. Откуда-то из глубин памяти всплыло лицо коллеги из соседнего отдела — Николая. Молчаливый, чуть угрюмый мужчина лет пятидесяти, который работал рядовым экономистом, но в его кабинете всегда стоял шкаф, забитый не бухгалтерскими отчетами, а книгами в толстых переплетах с юридическими названиями. Коллеги над ним посмеивались, называя «наш Цицерон». Говорили, что он когда-то был блестящим адвокатом, но что-то случилось, и он ушел в тень, сменив профессию.
Риск был велик. Довериться малознакомому человеку? Но choices у Алексея не оставалось. Его собственный юрист говорил о низких шансах, а сил бороться в одиночку больше не было.
Он пришел на работу рано утром, до прихода основных сотрудников. Дверь в кабинет Николая была приоткрыта. Алексей постучал и вошел. Николай сидел за компьютером, изучая сложный график. Он поднял на вошедшего усталые, внимательные глаза.
— Входной налог по новым правилам не интересует, — сухо бросил он, принимая Алексея за коллегу с вопросом.
— Нет, — тихо сказал Алексей, закрывая за собой дверь. — Мне нужен совет. Не как экономиста. Как юриста.
Николай откинулся на спинку стула, сложил руки на груди. Его лицо ничего не выражало.
— Я давно не практикую.
— Я знаю. Но у меня... — голос Алексея дрогнул, и он сделал паузу, чтобы взять себя в руки. — У меня отняли квартиру. Сестра с мужем. Оформили дарственную, когда мама умирала в больнице. Она не могла даже ручку держать. Есть свидетель, который видел, как они вкладывали ей ручку в пальцы, но она боится давать показания. Мой юрист говорит, шансов мало. А на меня давят: угрожали в подъезде, начальству жалуются.
Он выложил все, как на исповеди. Николай слушал молча, не перебивая. Когда Алексей закончил, в кабинете повисла тишина.
— Дарственная заверена нотариусом? — наконец спросил Николай.
— Да.
— Свидетель боится — это плохо. Но не смертельно. Они всегда жадничают, — он произнес это с какой-то старой, профессиональной усмешкой. — Чтобы все было чисто, им нужно было подделать не одну бумагу, а как минимум две. Саму дарственную и медицинскую справку о вменяемости для нотариуса. Вторую они часто экономят, надеются, что их не проверят. Выписывают ее либо свой штатный врач в больнице, либо участковый терапевт, которого «договаривают».
Он встал, прошелся по кабинету.
— У вас есть копия дарственной? Там должны быть данные нотариуса и реквизиты предоставленной ему медицинской справки.
Алексей, руки у него слегка дрожали, достал из внутреннего кармана пиджака сложенный листок — копию, которую ему дал Константин Викторович. Николай взял ее, надел очки и внимательно изучил.
— Так и есть, — он ткнул пальцем в один из пунктов. — Вот номер справки, вот фамилия врача, который ее выдал. Штатный терапевт той же больницы. Григорьева Э.В.
Он снял очки и посмотрел на Алексея. В его глазах впервые появился живой, острый интерес.
— Их главная ошибка — они не стали тянуть эту справку через платную клинику, где бы им нарисовали все что угодно. Они воспользовались своим положением и взяли ее на месте, вероятно, оказав давление на рядового врача. Этот врач — ваша цель. Если он не уверен в себе или его совесть не совсем мертва, его можно «качнуть». Он — ваше слабое звено. Суд, видя официального представителя медучреждения в качестве свидетеля, примет его показания куда серьезнее, чем слова испуганной соседки.
Алексей слушал, затаив дыхание. Впервые за долгие недели кто-то не говорил ему о том, как все безнадежно. Кто-то говорил о тактике. О слабых местах.
— Но как до него достучаться? Он же тоже, наверное, боится.
— Страх — это инструмент, — холодно заметил Николай. — Им пользуются все. Ваша задача — сделать так, чтобы врачу стало страшнее молчать, чем говорить. Намекнуть на возможную уголовную ответственность за подлог документов. На то, что его коллеги могут дать показания против него. На то, что его карьера висит на волоске. Я не могу выступать официально, но я могу подсказать, как построить разговор. Держись, парень. Похоже, мы их поймали.
Он протянул Алексею листок с копией. И в этом жесте была не просто бумага, а карта, план сражения. Небольшой, но шанс.
Выйдя из кабинета, Алексей впервые за долгое время почувствовал под ногами не зыбкую почву страха, а твердую землю. Пусть шаткую, пусть опасную, но землю. У него появился союзник. И появилось направление для удара. Война продолжалась, но теперь у него было оружие.
День суда выдался на удивление ясным и солнечным. Лучи света падали в высокое пыльное окно зала заседаний, подсвечивая миллионы пылинок, кружащихся в воздухе. Для Алексея этот день казался иным измерением — все звуки были приглушенными, все движения окружающих людей — замедленными. Он сидел за столом рядом со своим юристом, Константином Викторовичем, и чувствовал, как каждое нервное окончание в его теле напряжено до предела.
Напротив, за своим столом, восседала Ирина. Она была облачена в строгий и дорогой костюм, ее лицо выражало спокойную уверенность и легкую скуку. Рядом с ней сидел Виктор, он что-то негромко говорил их адвокату, изредка бросая на Алексея беглый, ничего не выражающий взгляд. Они выглядели как люди, пришедшие на формальную процедуру, исход которой предрешен.
Судья, женщина средних лет с усталым лицом, открыла заседание. Шло оглашение формальностей, сторон. Алексей с трудом воспринимал слова, его сердце бешено колотилось. Первой вызвали врача Григорьеву. Невысокая, нервная женщина лет пятидесяти, она избегала смотреть в сторону Алексея и его адвоката.
— Свидетельница Григорьева, подтверждаете ли вы, что выдали справку о вменяемости Петровой Анны Михайловны для совершения сделки у нотариуса? — спросил адвокат Ирины.
— Да, подтверждаю, — тихо ответила она.
— И на основании чего было вынесено такое заключение? — вступила в вопрос судья.
— Состояние пациентки... было стабильным. Она понимала обращенную речь...
Константин Викторович медленно поднялся.
—Ваша честь, разрешите задать вопрос свидетелю?
Получив кивок, он подошел ближе к Григорьевой. Его голос был спокоен и почти дружелюбен.
— Элеонора Викторовна, а вы лично присутствовали при подписании договора дарения? Лично удостоверились, что пациентка, которая, как указано в ее истории болезни, была на мощной дозе обезболивающих и под кислородом, полностью осознает значение своих действий?
— Я... нет, не присутствовала. Но мне сообщили, что...
— То есть вы выдали официальный медицинский документ, не удостоверившись лично в состоянии пациентки? — голос юриста оставался ровным, но в зале повисла напряженная тишина. — Вы понимаете, что такая справка, выданная без личного осмотра в день совершения сделки, является основанием для привлечения к административной, а возможно, и уголовной ответственности за служебный подлог?
Григорьева побледнела. Она заерзала на стуле, ее пальцы судорожно сцепились.
— Меня попросили... Я не думала... Состояние было тяжелое, но стабильное...
— Стабильно тяжелое? — мягко уточнил Константин Викторович. — Достаточно тяжелое, чтобы не могла держать ручку, как утверждает другой свидетель?
Ирина громко фыркнула, нарушая тишину.
—Какие еще свидетели? Какие фантазии!
Судья строго посмотрела на нее.
—Петина, прошу соблюдать порядок.
И вот настал самый страшный и самый важный момент. Судья вызвала свидетельницу Людмилу Степановну Лидову. Старушка вышла, пошатываясь, ее лицо было серым от страха. Она вообще не смотрела в сторону Ирины и Виктора.
— Свидетельница Лидова, что вы можете сообщить суду по существу данного дела? — спросила судья.
Тетя Лида начала говорить тихо, запинаясь, но Константин Викторович мягко побуждал ее продолжать. И она, глотая слезы, выложила все. Как пришла в палату и увидела Ирину и Виктора, склонившихся над матерью. Как они вкладывали ей в слабые, непослушные пальцы ручку. Как мать плакала после их ухода и говорила, что предала Алешу.
— Врешь! Старая врешь! — внезапно вскочила с места Ирина. Ее лицо исказила гримаса ярости, вся ее напускная холодность испарилась. — Она ничего не понимала! Она бредила!
— Петина! Немедленно прекратите! — голос судьи прозвучал как удар хлыста. — Следующий выкрик — и я удалю вас из зала суда!
Но Ирину было не остановить. Годы накопленного высокомерия и уверенности в своей безнаказанности прорвались наружу.
— Что вы все тут устроили? Это моя квартира! Она моя по праву! Он никто, неудачник, а я всю жизнь около мамы была! Имею право!
— Какое право? — вдруг тихо, но четко спросил Алексей. Он встал и посмотрел на сестру. Впервые за все время. — Право обмануть умирающую мать? Право подделать документы? Это твое право?
Ирина с ненавистью посмотрела на него, ее грудь вздымалась.
—Молчи! Ты всегда был ей любимчиком! А я... я все делала для нее! А она... она тебя в своем завещании вспомнила!
Эти слова повисли в воздухе. Даже Виктор, сидевший до этого неподвижно, едва заметно вздрогнул. Ирина сама, в своем гневе, выложила главную улику — мотив. Не забота о матери, а старая, детская ревность и жажда получить все, лишив брата.
Судья несколько секунд молча смотрела на Ирину, затем перевела взгляд на Виктора, на их адвоката, и медленно произнесла:
—На основании свидетельских показаний и поведения сторон, суд считает доводы истца обоснованными. Сделка по дарению квартиры была совершена под влиянием обмана, в состоянии, когда истинная воля наследодателя не могла быть выражена. Договор дарения признается недействительным. Квартира переходит в общую долевую собственность наследников первой очереди — Алексея Петровича Петрова и Ирины Викторовны Петиной в равных долях.
Алексей не почувствовал радости. Он смотрел на сестру, которая, бледная, с трясущимися руками, собирала свои бумаги, не глядя ни на кого. Он выиграл дело. Но в тот момент, глядя на ее спину, он с невероятной ясностью понял, что проиграл что-то гораздо большее. Что-то, что уже никогда не вернуть.
Спустя несколько дней после суда Алексей получил на руки новую выписку из Росреестра. В графе «Правообладатель» теперь стояли два имени. Справедливость восторжествовала. Формально.
Он подошел к родному дому с тяжелым, каменным чувством внутри. Дверь была заперта, но свой ключ он сохранил. Слабый щелчок, и он переступил порог.
Тишина.
Она была иной, не похожей на ту, что стояла после похорон. Тогда тишина была горькой, но наполненной памятью. Теперь это была тишина пустоты и опустошения. Ирина и Виктор съехали стремительно, за один день, демонстративно забирая все, что считали своим. В гостиной остались лишь голые стены и пыльные прямоугольники на обоях там, где когда-то висели фотографии и картины. Воздух был спертым и холодным, пахло остывшей пылью.
Алексей медленно прошелся по комнатам. Вот его бывшая комната. Вот кухня, где мама готовила завтраки. Вот коридор, где они с Ирой в детстве играли в прятки. Каждое место было отмечено призраком воспоминания, но сами воспоминания казались теперь чужими, опороченными.
Он подошел к окну в гостиной и посмотрел на знакомый двор. Он выиграл. Он добился своего. Квартира снова была их общей. Но что это значило? Жить здесь одному, в этом склепе былой семьи? Продать свою долю? Но мысль о том, что сюда въедут чужие люди, была невыносима. Это была пиррова победа. Он отстоял квадратные метры, но окончательно потерял семью.
В кармане зазвонил телефон. Незнакомый номер. Но Алексей почему-то знал, кто это. Он почувствовал это нутром. Он сделал глубокий вдох и ответил.
— Доволен?
Голос Ирины был тихим, ровным и страшным в своей ледяной ненависти. В нем не было ни ярости, ни истерики, только концентрированная токсичность.
— Остался один в разваленной семье. Поздравляю. Мамы уже нет, теперь и от меня решил избавиться? — она процедила эти слова, словно выплескивая яд, который копила все эти недели.
Алексей закрыл глаза. Перед ним стояли все их общие детские годы, смех за столом, мамины попытки их помирить, первые ссоры и примирения. Все это теперь было перечеркнуто одним этим звонком.
— Нет, сестра, — его собственный голос прозвучал устало и отрешенно. — Это ты от нас всех избавилась. Еще тогда, в больнице, когда вкладывала ручку в мамины слабые пальцы. Ты сама все разрушила. Прощай.
Он не стал ждать ответа. Он просто положил трубку. В тишине квартиры этот легкий щелчок прозвучал громче любого хлопка дверью. Это был финальный аккорд.
Он медленно опустился на пол посреди пустой гостиной, прислонившись спиной к холодной стене. Суд выигран. Квартира поделена. Враги повержены. Но внутри была лишь гулкая, зияющая пустота. Он получил свою долю, как и хотела мама. Но заплатил за это слишком высокую цену — последними осколками своей семьи. Он сидел в тишине, которая больше не была просто отсутствием звуков, а была воплощением одиночества, и понимал, что настоящая цена победы только начинает открываться ему.