Последние декабрьские дни были наполнены особенным, предпраздничным уютом. В нашей с Максимом квартире пахло хвоей и мандаринами, которые мы купили всего пару дней назад на распродаже. Я, Лера, закончила все рабочие проекты досрочно, получила премию и могла наконец-то позволить себе никуда не торопиться. Мои планы на каникулы были просты и оттого прекрасны: выспаться, перечитать запылившегося на полке Булгакова, пересмотреть все части «Гарри Поттера» и экспериментировать с новыми рецептами на нашей уютной кухне вдвоем с мужем.
Максим, довольный, развалился на диване, листая ленту на телефоне.
—Ну что, хозяйка, готовься к десяти дням ничегонеделания, — ухмыльнулся он. — Заказываю пиццу на первое число. И на второе тоже.
—А я испеку тот самый яблочный пирог с корицей, — ответила я, с наслаждением потягиваясь в своем новом мягком пледе. — И мы его съедим за завтраком. В полдень. Потому что сможем.
Я подошла к окну. За стеклом медленно падал пушистый снег, превращая серый городской пейзаж в сказочную открытку. Идиллия. Абсолютная, безоговорочная идиллия. Я мысленно похлопала себя по плечу за то, что мы с Максом так хорошо поработали в этом году и заслужили этот отдых.
В этот момент зазвонил мой телефон. На экране весело подпрыгивало фото свекрови, Галины Петровны. Я показала телефон мужу.
—Твоя мама, — сказала я без тени тревоги.
—Ну, поздравить наверное, с наступающим, — лениво пробормотал он.
Я провела пальцем по экрану.
—Алло, Галина Петровна? Здравствуйте!
—Лерочка, миленькая, здравствуй, родная! — Голос свекрови звучал сладко и проникновенно, что всегда было верным признаком какой-то последующей просьбы. — Мы тут с отцом и Ириной с Семочкой собрались, Новый год обсуждаем. Такие скидки на билеты к вам появились, просто даром!
Мое сердце едва заметно екнуло. Я встретилась взглядом с Максимом, который уже прислушивался к разговору.
—Билеты? К нам? — переспросила я, стараясь, чтобы голос не дрогнул.
—Ну да, к вам, милые! Можно мы к вам на январские приедем? — она сделала паузу, будто давая мне насладиться перспективой. — Ненадолго, всего-ничего, дней на десять. Семочка так по сыну соскучился, дедушку с бабушкой просит. А мы вас почти не видим!
Десять дней. Цифра прозвучала как приговор. Десять дней в нашей двухкомнатной квартире с его родителями, сестрой и ее пятилетним сыном-ураганом. Десять дней без личного пространства, без тишины, без наших с Максом планов.
Я попыталась найти хоть какую-то соломинку.
—Галина Петровна, это же… так неожиданно. А где же все разместятся? У нас же только одна свободная комната, да и та моя… рабочая.
—Ой, Лерочка, не беспокойся! Мы как-нибудь! — махнула она рукой на все мои логичные доводы. — Семочка может на матрасике в зале поспит, а мы с Ириной в комнате. Вы с Максимом как-нибудь потеснитесь, не умрете! Вы же семья!
В трубке послышался голос золовки Ирины:
—Мам, дай я! Лер, привет! Я Семке новую развивашку купила, тихую-тихую, он будет заниматься, никто не услышит! И я тебе по дому помогу, пельмени налепим!
Я закрыла глаза, чувствуя, как мои идеальные каникулы тают на глазах, как эти снежилки за окном, долетая до земли. Я посмотрела на Макса с немым вопросом: «Что делать?». Он пожал плечами, с выражением вины на лице.
— Ну… мама… — неуверенно начал он, но свекровь уже перехватила инициативу.
—Максим, сынок, это ты? Мы так по тебе соскучились! Внучек твой рисунки готовит, тебе покажет! Ну что, детки, можем мы на вас расчитывать? Билеты мама Иры уже чуть ли не покупает, место дешевое разбирают!
Давление было оказано виртуозно. Отказ теперь означал бы, что мы плохие, нечуткие, отрываем внука от дедушки и бабушки, портим им праздник.
Максим вздохнул и сказал в трубку, но глядя на меня:
—Хорошо, мам. Приезжайте. Только, ты уж там… договорись с Ирой по поводу Семы, чтобы не очень шумел. Лера работает иногда из дома.
Я опустила голову. Все было решено.
—Вот и прекрасно! — заверещала Галина Петровна, и в ее голосе снова зазвучали победные нотки. — Родные мои, мы уже седьмого числа! Встречайте! Целую! Передаю трубку папе!
Мы еще несколько минут выслушивали поздравления с наступающим, а когда звонок закончился, в квартире повисла гнетущая тишина. Пахло уже не мандаринами и надеждой, а предстоящей катастрофой.
Максим попытался обнять меня.
—Ну что ты такая грустная? Всего десять дней. Переживем. Они же не навсегда.
—Десять дней — это очень много, Макс, — тихо ответила я, глядя в окно на падающий снег, который теперь казался мне предвестником метели, что вот-вот обрушится на наш хрупкий семейный очаг. — Я еще не знала, что эти «всего десять дней» станут для нас настоящим испытанием на прочность, а моя собственная квартира превратится в поле боя, где придется сражаться за каждый сантиметр своего личного пространства.
Седьмого января наш доминг-звонок раздался не в десять утра, как мы договаривались, а в восемь. Я, невыспавшаяся, в растерзанном халате, открыла дверь, и в квартиру буквально ввалилась орда. Морозный воздух с подъезда смешался с запахом дорогих духов Галины Петровны и детской присыпки.
Первой вошла свекровь, окинув быстрым, оценивающим взглядом прихожую.
—Ну вот мы и дома! — объявила она, снимая длинную нордовую шубу и не глядя протягивая ее мне. — Вешать в шкаф нужно аккуратно, Лерочка, на плечики расправь, это же мех.
Я автоматически приняла шубу, тяжелую и холодную, и на секунду застыла, глядя на ее спящего в машине мужа, Виктора Иваныча, который молча тащил два огромных чемодана. За ним следовала Ирина, державшая за руку сонного Сему, и с ходу начала снимать с него комбинезон.
— Мам, мы тут разберёмся, — сказал Максим, пытаясь помочь отцу с чемоданами.
—Отстань, сынок, ты мужчина, не твое дело, — отмахнулась Галина Петровна. — Ирочка, проходи в комнату, укладывай ребенка. Он в дороге устал.
Ирина, не раздумывая, направилась в ту самую комнату, что была моим кабинетом. Я замерла на пороге.
—Ира, подожди, там же мой стол, бумаги…
—Ой, Лер, не волнуйся! Он сейчас пару часов проспит, как убитый, ничего не тронет, — бросила она через плечо и захлопнула дверь.
Я осталась стоять в прихожей с чужой шубой в руках. Галина Петровна тем временем прошла в гостиную, с удовлетворением осмотрела нашу елку и села на диван, как будто это было ее законное место.
—Максим, сынок, чайку бы покрепче. С дороги просто вымотались. А то, что вы пьете, трава травой.
Пока Максим суетился на кухне, я наконец повесила шубу в свой гардероб. Она заняла собой полплечика, а ее резкий запах перебивал нежный аромат моей одежды. Это было мелкое, но очень показательное вторжение.
Через полчаса Сема проснулся, и тишине пришел конец. Он с визгом носился по коридору, катая машинку. Я попыталась работать за ноутбуком в гостиной, но сосредоточиться было невозможно.
Галина Петровна, попивая чай, вела беседу.
—Лерочка, а ты не могла бы пирог какой-нибудь испечь? Сладенького хочется. А то у вас как-то пусто. И мясо нужно разморозить на ужин, я котлеты сделаю, вы тут, наверное, одними полуфабрикатами питаетесь.
Я молча кивнула, чувствуя, как нарастает раздражение. Я не просила ее готовить. Я сама планировала сегодня приготовить ужин.
Вечером, когда я пошла в ванную умыться перед сном, я обнаружила, что мое полотенце, висевшее на своей вешалке, было мокрым. На его месте висело чужое, детское. Моя зубная щетка была сдвинута, а рядом стояла другая, в чужом стакане. Эти мелочи кричали громче любых слов: «Твое пространство больше не только твое».
Перед сном я попыталась установить хоть какие-то правила.
—Галина Петровна, Ира, вы уж извините, но у меня с утра работа. Мне нужно сосредоточиться. Поэтому, пожалуйста, если можно потише с семи до десяти…
Галина Петровна посмотрела на меня с легкой укоризной.
—Лерочка, ребенок есть ребенок. Он не может по команде замолкнуть. Ты же психолог, должна понимать детскую психику. А работу свою ты можешь и в наушниках послушать, сейчас это не проблема.
Максим, лежавший рядом со мной в кровати, тихо прошептал:
—Держись, они же всего на десять дней. Не начинай.
Но «начала» не я. Поздней ночью, когда в квартире наконец воцарилась тишина, я лежала без сна и слушала непривычные звуки — храп Виктора Иваныча из гостиной, скрип кровати в моем кабинете. Мой уютный мирок треснул по всем швам.
На следующее утро я вышла из спальни, надеясь на хоть каплю спокойствия. И замерла в коридоре, не веря своим глазам. На светлых обоях в прихожей, прямо напротив двери в мой кабинет, красовался яркий, уверенный рисунок — красный фломастерный автомобиль. А рядом сидел Сема, усердно выводил что-то зеленым.
Из кухни вышла Ирина с кружкой кофе.
—Ой, — безразлично протянула она. — Разрисовал тут твой холст, я смотрю.
Я онемела, глядя на испорченные обои. В этот момент из кабинета вышла Галина Петровна.
—Что случилось? А, — она взглянула на рисунок внука. — Ничего страшного, Лерочка, это же ребенок проявляет себя! Обои всегда можно переклеить. Ты не делай из этого трагедию.
Я посмотрела на свекровь, потом на довольного Сему, потом на свою золовку. И впервые за эти два дня во мне что-то надломилось. Это был не просто детский рисунок. Это был символ. Символ полного к моему дому, моему пространству, моим чувствам. И я поняла, что эти десять дней станут вечностью.
Тот вечер после инцидента с фломастером прошел в тягучем, невысказанном напряжении. Я отстранилась от всех, молча помыла посуду после ужина и ушла в спальню, сославшись на головную боль. Максим пытался поговорить, но я отмахнулась. Слова застревали в горле комом, и я боялась, что если открою рот, то просто закричу.
На следующее утро я проснулась с тяжелым предчувствием. В квартире царило непривычное затишье. Галина Петровна и Ирина пили кофе на кухне, Сема смотрел мультики в гостиной, а Виктор Иваныч, по своему обыкновению, молча сидел в кресле, уткнувшись в газету.
Мне нужно было ненадолго отвлечься от гнетущей атмосферы, и я решила провести небольшой ритуал, который всегда меня успокаивал. Я направилась в гостиную, в самый дальний и безопасный, как мне казалось, угол — к старинному резному буфету из темного дерева.
Там, за стеклянной дверцей, стояла Она. Фарфоровая кукла в пышном бледно-розовом платье, с тонкими чертами лица и большими голубыми глазами. Моя бабушка, уходящая, дала ее мне со словами: «Пусть она хранит твой домашний очаг, Лерочка, как хранила мой». Это была не просто вещь. Это была память. Частичка того тепла, того безоговорочного принятия, которое я чувствовала только в ее доме. Я никому не разрешала ее трогать, и Максим, зная историю, относился к этому с уважением.
Я открыла дверцу, чтобы просто полюбоваться, проверить, все ли в порядке. В этот момент с кухни вышла Галина Петровна с пустой чашкой в руках.
— А, Лерочка, вот ты где, — сказала она, и ее взгляд скользнул по кукле. — Все любуешься на свою фарфоровую цацку? Места, между прочим, много занимает в серванте. Такой раритетный буфет, а стоит в нем одна кукла.
Я почувствовала, как по спине пробежали мурашки.
—Это память о моей бабушке, Галина Петровна, — тихо, но четко произнесла я, закрывая стеклянную дверцу.
— Память — она в сердце, а не в вещах, — философски изрекла свекровь, направляясь к мойке. — Вот у меня от моей бабушки икона осталась, так та хоть дело духовное. А это… безделушка. И пылится только.
Я сжала кулаки, но промолчала. Конфликт из-за куклы казался мне верхом абсурда. Я решила просто быть начеку.
После обеда я ушла в спальню, чтобы ответить на рабочие письма. Максим в это время помогал отцу что-то починить в машине. В квартире оставались я, Галина Петровна, Ирина и Сема.
Я углубилась в работу, как вдруг сквозь шум мультиков из гостиной услышала настойчивый голос свекрови:
—Семочка, балушка, не надо туда лезть! Бабушка сказала!
Потом голос Ирины:
—Мам, да отстань ты от него. Что он там может сделать? Посмотрит и отойдет.
У меня внутри все похолодело. Я отбросила ноутбук и бросилась к двери. Сердце бешено колотилось. Я резко распахнула дверь в гостиную.
Картина, которую я увидела, на секунду лишила меня дара речи. Стул был приставлен к резному буфету. Стоя на нем, Сема обеими ручками тянулся к заветной полке. Дверца была распахнута. А Галина Петровна и Ирина сидели на диване в пяти шагах от него и спокойно пили чай, наблюдая за этой сценой.
— Стой! — вырвалось у меня криком.
Но было поздно. Рука ребенка ухватилась за тонкую фарфоровую ручку куклы. Я увидела, как кукла качнулась, на мгновение замерла в невесомости и рухнула на пол. Раздался тот самый звук, от которого сжимается сердце у любого коллекционера, — сухой, жесткий, необратимый хруст фарфора.
Я подскочила к буфету, отстранив Сему, который тут же расплакался. На полу, на паркете, лежали осколки. Розовое платье. Отломанная рука. И прекрасное фарфоровое лицо моей бабушкиной куклы, расколотое пополам.
Я медленно, как во сне, опустилась на колени, пытаясь собрать осколки. Они были острые и холодные. Слезы подступили к горлу, но я не дала им прорваться.
— Ну вот, — вздохнула Галина Петровна, подходя. — Ребенок же. Я же говорила — не надо было провоцировать, ставить на видное место.
Ирина подхватила ревущего Сему.
—Ой, Лера, ну что ты как будто мир рухнул? Игрушка и игрушка. Купишь себе новую.
Я подняла на них глаза. Взгляд мой был пустым. Я не видела ни их, ни разрыдающегося ребенка. Я видела только осколки. Осколки своего прошлого, своего спокойствия, своей веры в то, что в этом доме может быть что-то священное и неприкосновенное.
— Убирайтесь, — прошептала я так тихо, что они не расслышали.
—Что? — переспросила Галина Петровна, наклоняясь.
Я поднялась с пола, сжимая в руке осколок с нарисованным голубым глазом.
—Убирайтесь отсюда, — повторила я уже громче, и голос мой дрогнул. — Пожалуйста, просто оставьте меня одну.
Они переглянулись. Ирина что-то пробормотала про «истерику» и унесла ребенка на кухню. Галина Петровна покачала головой с видом глубокого понимания и укоризны.
—Ну что ты разоружилась, как девочка? Вещь материальная, купишь новую. Неудобно как-то перед гостями — ты нас встречаешь, а мы тебя вот до слез доводим.
Она развернулась и ушла на кухню, оставив меня наедине с осколками. Я услышала, как Максим вернулся с улицы, как его встретили на кухне взволнованные голоса.
Через минуту он зашел в гостиную. Увидел меня на полу, осколки. Лицо его вытянулось.
—Лер… что случилось?
—Твоя мама, — я с трудом выговорила, — твоя мама считает, что я устраиваю трагедию из-за безделушки. А твоя сестра уверена, что я могу просто пойти и купить себе новую память о моей бабушке.
Максим растерянно провел рукой по волосам.
—Дорогая, они, наверное, не специально… Сема же ребенок, он не виноват…
—Виноваты те, кто сидел и смотрел, как он это делает! — выдохнула я, и первая предательская слеза скатилась по щеке. — Виноваты те, кто считает, что мои чувства — это ничего не значащая «истерика».
Я посмотрела на осколок в своей руке, на этот нарисованный глаз, который больше ни на что не смотрел. И впервые за все дни их визита я почувствовала не злость. Я почувствовала леденящую, абсолютную пустоту. И поняла, что точка невозврата пройдена.
Последующие два дня прошли в ледяном молчании. Я не выходила из спальни, ссылаясь на работу, и выходила на кухню, только чтобы быстро выпить чаю, когда там никого не было. Осколки куклы я аккуратно собрала в маленькую коробочку и спрятала в самый дальний ящик своего стола. Прикасаться к ним было больно, но выбросить — все равно что предать память бабушки окончательно.
Максим ходил мрачный и пытался заговорить, но я отмалчивалась. Любой разговор упирался в одно: «Они не хотят тебя обидеть», «Ребенок не виноват», «Мама просто не думает, что говорит». Его оправдания звучали как приговор нашему взаимопониманию.
Вечером на четвертый день их визита я не выдержала. Желудок сводило от голода, и я решила, что пора заявить о своих правах на собственную кухню. Я вышла, когда все уже ужинали. Стол был заставлен тарелками, но моего места, естественно, никто не приготовил.
— А, Лера, вышла из затворничества? — заметила меня Галина Петровна, доедая котлету. — Я тебе оставила в кастрюле, разогреешь. Мы уж поели, не знали, когда ты соизволишь появиться.
Я молча подошла к плите, налила себе суп и села на свободный стул в конце стола. Еда стояла в горле комом. В воздухе висел тяжелый запах жареного лука и немытой посуды, которая громоздилась в раковине.
— Максим, сынок, передай-ка мне солонку, — сказал Виктор Иваныч, и тот молча выполнил просьбу.
В этот момент Сема, который уже сидел на полу и играл с машинкой, подкатил ее прямо под мой стул и с разбегу ударил игрушкой мне по ноге.
— Ай!
—Сема! Не надо! — крикнула Ирина, не отрываясь от телефона.
Я глубоко вздохнула, отодвинув ногу.
—Ира, можно, ты хотя бы за своим ребенком последишь? Он уже и обои разрисовал, и куклу разбил, и теперь по ногам ездит.
Ирина медленно подняла на меня глаза.
—Лер, он же маленький. Ему скучно. Ты что, в детстве не была ребенком? Или у тебя такие идеальные родители были, что ты по струнке ходила?
— Мои родители учили меня уважению к чужому пространству и чужим вещам, — холодно парировала я.
Галина Петровна фыркнула, откладывая вилку.
—Ой, началось. Лерочка, дай ты нам просто спокойно отдохнуть. Мы приехали к сыну, к внуку, а ты тут нам все выходные нервы треплешь из-за каких-то пустяков.
Пустяков. Это слово сработало как красная тряпка. Я отодвинула тарелку.
—Пустяков? Для вас мой дом, мои вещи, мои чувства — это пустяки? Вы вломились сюда на десять дней, захватили все комнаты, установили свои порядки, а я должна молчать и улыбаться?
— Вломились? — Галина Петровна резко встала, ее лицо исказилось обидой и гневом. — Мы вломились? В дом к собственному сыну? Ты кто вообще такая, чтобы так говорить? Мы тебя в свою семью приняли, а ты тут цацки свои расставляешь и учишь нас жить!
Максим попытался вставить слово.
—Мама, Лера, успокойтесь…
— Молчи, Максим! — рявкнула на него свекровь. — Ты что, рот открыть боишься? Жена твоя твою мать унижает, а ты сидишь, как мышь под веником! Квартира-то, я смотрю, хорошая, — она язвительно окинула взглядом кухню, — наверное, родители помогли? А мой Максим сам все добился, без папиной помощи!
— Мама, хватит, — пробормотал Максим, глядя в тарелку.
Но меня уже понесло. Годы мелких уколов, обесценивания и вот этот последний, самый болезненный удар — сломанная память о бабушке — вырвались наружу.
—Родители действительно помогли, Галина Петровна. А ваш сын, между прочим, вложился ровно настолько же, насколько и я. Это наша общая квартира! И я здесь хозяйка!
— Общая? — свекровь язвительно усмехнулась, и в ее глазах блеснул triumphal огонек. — А ты не забывай, милочка, кто помогал с первым взносом! Мы с отцом денег дали! И не малых! Так что я здесь совсем не чужая, как ты тут пытаешься меня представить!
Воздух вырвался из моих легких. Я посмотрела на Максима. Он побледнел и опустил голову еще ниже.
—Макс? — тихо спросила я. — Это правда?
Он молча кивнул, не глядя на меня.
В комнате повисла оглушительная тишина. Было слышно, как Сема возится с машинкой на полу. В этом молчании мужа я прочла все. И свое поражение, и его предательство.
Галина Петровна, удовлетворенная произведенным эффектом, снова села, ее голос стал сладким и ядовитым.
—Вот видишь, Лерочка, не все так просто. Так что давай без скандалов. Мы все тут свои люди. Иди, доедай свой суп, пока не остыл.
Я медленно поднялась из-за стола. Суп стоял передо мной холодной, жирной лужей. Я посмотрела на побежденного мужа, на торжествующую свекровь, на равнодушную золовку. Слова застряли в горле. Все, что я могла сделать, — это выйти. Я развернулась и, не сказав ни слова, ушла в спальню, оставив за спиной это поле битвы, на котором мне только что нанесли сокрушительный удар.
Я заперлась в ванной, прислонилась лбом к прохладной плитке и зажмурилась, пытаясь заглушить гул в ушах. Слова свекрови отдавались в висках четким, как удар молотка, ритмом: «Первый взнос… наши деньги… я здесь не чужая». А еще тише, но больнее — молчаливый кивок Максима. Предательство. Он знал. Все эти годы знал, что над нашим семейным гнездышком висит этот дамоклов меч, и не сказал ни слова.
Слез не было. Была только пустота, а в ней — холодная, острая как лед, ярость. Я подняла голову и встретила свой взгляд в зеркале. Замученное лицо, темные круги под глазами. Жертва. Та, которую унижают, на чьи чувства плюют, чье пространство топчут грязными сапогами.
«Нет, — вдруг отчетливо подумала я. — Хватит».
Я вышла из ванной, прошла через спальню, не глядя на притихшего Максима, и захлопнула за собой дверь кабинета. Комната все еще хранила следы чужого присутствия: сдвинутые мои бумаги, забытая кофта Ирины на стуле. Я сгребла все это в кучу и швырнула в угол. Мне нужно было свое, чистое пространство. Чтобы думать.
Я села за компьютер, и мои пальцы сами побежали по клавиатуре. Я не юрист. Я психолог. Но сейчас мне нужны были не мягкие техники разрешения конфликтов, а холодное, железное оружие. Закон.
Я вбила в поиск первые пришедшие на ум фразы: «права собственника квартиры против родственников», «может ли свекровь претендовать на квартиру», «выписать из квартиры нежелательных гостей».
Информации было море. Я отсекала все лишнее, выискивая сухие, четкие формулировки. Статьи Жилищного кодекса, Гражданского кодекса, разъяснения юристов на форумах. Я читала, впитывая каждое слово, и чувствовала, как внутри меня растет нечто новое — твердая, незыблемая уверенность.
Через час я откинулась на спинку стула. В голове сложилась ясная, как кристалл, картина.
Во-первых, квартира была куплена в браке. Значит, она является нашей с Максимом общей совместной собственностью. Никаких «я тут не чужая» — мы оба хозяева в равной степени.
Во-вторых, деньги свекрови. Я нашла нужную статью ГК РФ. Если нет расписки, нет договора займа, оформленного надлежащим образом, то любые передачи денег между близкими родственниками считаются… подарком. Безвозмездной помощью. И дарение не порождает никаких прав на жилье. Никаких.
В-третьих, и это было самым главным, я нашла свою главную статью. Жилищный кодекс. Право собственности. Я как собственник имею право владеть, пользоваться и распоряжаться своим имуществом. Я имею право требовать устранения всяких нарушений моего права. А эти люди, не прописанные здесь, чье присутствие я не желаю, и которые нарушают мой покой и права, — они и есть это нарушение.
Я могу не пускать их в квартиру. Могу потребовать уйти. А в случае отказа… я могу вызвать полицию. И участковый, прибыв на место, будет на моей стороне. На стороне хозяйки, у которой в квартире устраивают дебош непрошеные гости.
Я распечатала несколько ключевых статей. Листы были теплыми и казались невероятно тяжелыми. Это была не просто бумага. Это была броня. Это было оружие.
Я вспомнила разбитую куклу. Усмешку свекрови. Свое унижение на кухне. Молчание мужа. Вспомнила и положила распечатки перед собой на стол.
Потом я взяла телефон. В моей записной книжке был номер Кати, моей подруги-юриста. Я сомневалась секунду, но потом набрала.
— Лер, привет! — бодро ответила она. — Как каникулы?
—Кать, мне нужна консультация. Минут пять, — мой голос прозвучал чужим, ровным тоном.
Я коротко изложила суть:приехали родственники, террор, вопрос о деньгах на первый взнос.
Катя, послушав, свистнула.
—Да у вас там окопная война. Слушай сюда. Все, что ты нашла, — чистая правда. Деньги — подарок, если нет расписки. Квартира — твоя общая с мужем. Вышвыривай их смело. Закон на твоей стороне на все сто. Если что, звони, я участковому твоему все разъясню.
Я поблагодарила ее и положила трубку. Тишина в кабинете стала иной. Она была не гнетущей, а сосредоточенной. Я подошла к окну. На улице уже стемнело, горели фонари. Там, в гостиной, сидели люди, которые считали себя хозяевами моей жизни.
Я повернулась и взглянула на дверь, за которой был мой муж. Человек, который должен был быть моей опорой, а стал молчаливым соучастником моего унижения.
«Прости, милый, — подумала я без тени сожаления. — Но твоя мама разбудила во мне не истеричку. Она разбудила юриста. И теперь ей это очень не понравится».
Я аккуратно сложила распечатанные листы и спрятала их в ящик стола. Завтра наступит новый день. И в нем правила игры диктовать буду уже я.
Та ночь стала для меня самой длинной в жизни. Я не сомкнула глаз, лежа рядом с Максимом и чувствуя непроходимую пропасть между нами. Он тоже не спал, я ощущала напряжение его тела, слышала его прерывистое дыхание. Но мы оба молчали. Утром ему придется сделать выбор.
Как только первые лучи солнца упали на паркет, я тихо встала, надела свой самый строгий домашний халат, собрала волосы в тугой пучок и вышла в коридор. Максим лежал неподвижно, притворяясь спящим.
Я подождала, пока на кухне послышались первые признаки жизни — голос Галины Петровны, требующий свежезаваренного чая, и топот Семы. Дождалась, когда Максим, не выдержав, наконец поднялся и направился в ванную.
Я вошла туда следом, щелкнув замком на двери. Он вздрогнул, повернувшись ко мне с зубной щеткой в руке. Его лицо было серым и уставшим.
— Нам нужно поговорить. Сейчас, — сказала я ровным, лишенным эмоций тоном. — Здесь. Где нам никто не помешает.
— Лера, давай потом… — начал он, избегая моего взгляда.
—Нет, не потом. Сейчас, — я перекрыла его, опершись о раковину. — Или ты поговоришь со мной, или я поговорю с твоей матерью. И тебе второй вариант не понравится.
Он замолчал, понимая, что это не просьба, а констатация факта.
— Я провела ночь за изучением законодательства, — начала я, глядя на его отражение в зеркале. — Наша квартира — наша с тобой общая совместная собственность. Мы оба здесь хозяева. Я имею на нее такие же права, как и ты.
— Я никогда не спорил с этим… — пробормотал он.
—Молчи и слушай, — холодно оборвала я. — Деньги твоих родителей, которые они якобы дали на первый взнос, при отсутствии расписки или договора займа, считаются безвозмездной помощью. Подарком. И твоя мать не имеет на эту квартиру никаких прав. Никаких.
Он опустил голову.
—Я знаю… — прошептал он.
—Что? — я сделала шаг к нему. — Ты знаешь? Ты все это время знал, что она не имеет никакого права вести себя здесь как хозяйка, и позволил ей унижать меня? Позволил ей сломать единственную вещь, которая связывала меня с бабушкой? Позволил им всем топтать мой дом, мое личное пространство?
— Они же родственники… — голос его дрогнул. — Как я мог…
—Они — непрошеные гости, которые нарушают мое право на жилище и мой покой! — выдохнула я, уже не скрывая гнева. — И по закону я имею полное право потребовать, чтобы они немедленно покинули мое жилье. А в случае отказа — вызвать полицию для их принудительного выдворения.
Максим побледнел как полотно.
—Ты что… ты что, выгонишь мою мать на улицу? Это же мой дом!
— Нет, Макс, — я посмотрела ему прямо в глаза. — Это НАШ дом. Или, если угодно, МОЙ дом, потому что мои права здесь точно такие же, как и твои. И я не собираюсь выгонять твою мать на улицу. Я собираюсь выгнать из моего дома непрошеных гостей, которые устроили здесь оккупацию. Почувствуй разницу.
Он молчал, в его глазах читался ужас и непонимание. Он видел перед собой не свою мягкую, уступчивую Леру, а холодную, решительную женщину, которую он сам же и довел до отчаяния.
— У тебя есть выбор, — продолжила я, возвращаясь к ровному, деловому тону. — Либо ты идешь в гостиную и говоришь им, что они уезжают. Сегодня. Сейчас. Объясняешь, что их поведение неприемлемо, что они перешли все границы, и что в этом доме они больше не гости. Либо это сделаю я.
Я сделала паузу, давая ему осознать сказанное.
— Но учти, — добавила я, — если это буду я, последствия будут для всех гораздо суровее. Я не буду церемониться. Я предъявлю им распечатки статей из Жилищного кодекса. А если они откажутся уходить, то следующему, кому я предъявлю эти статьи, будет участковый. И это уже будет не семейный скандал, Макс. Это будет административное правонарушение с вытекающими последствиями. Для них. И, что самое главное, для наших с тобой отношений.
Я повернулась и положила руку на ручку двери.
—Выбор за тобой. Я даю тебе пятнадцать минут. Либо ты становишься наконец моим мужем и хозяином в этом доме, либо я становлюсь им одна. И мне будет безразлично, что ты почувствуешь.
Я вышла из ванной, оставив его одного с его мыслями, страхами и этим невозможным выбором. Я пошла в кабинет, села за стол и уставилась на часы. Пятнадцать минут. Отсчет пошел.
Те пятнадцать минут, что я сидела в кабинете, казались вечностью. Я слышала приглушенные голоса из гостиной, звон посуды, топот Семы. Мое сердце колотилось где-то в горле, но руки были удивительно спокойны. Я перекладывала распечатанные листы со статьями, чувствуя их прохладную гладкость. Это была моя реальность, мой щит и мой меч.
Вдруг голоса за стеной стали громче. Я различила сдавленный, взволнованный голос Максима и тут же — возвышающийся, пронзительный голос его матери.
— Что значит «уезжайте»? Ты это серьезно, Максим? Ты выгоняешь собственную мать?
Я поняла, что его попытка провалилась. Мое время вышло. Я глубоко вздохнула, взяла со стола листы и телефон, и твердыми шагами направилась в гостиную.
Картина была предсказуемой. Максим стоял посередине комнаты, бледный, с опущенной головой. Галина Петровна, багровая от гнева, наступала на него, размахивая руками. Ирина с испуганным Семой на руках смотрела на них, а Виктор Иваныч, как всегда, молча уставился в окно.
— Значит, это ее рук дело? — закричала свекровь, увидев меня. — Это ты вбила ему в голову эту дичь? Выгнать мать! Да я вас по миру пущу! Я на вас в суд подам!
Я остановилась напротив нее, не обращая внимания на остальных.
— Галина Петровна, суд вам ничего не даст, — сказала я тихо, но так, чтобы было слышно каждое слово. — А вот мне — даст. Или, вернее, уже дал. Закон.
Она фыркнула, сверкнув глазами.
—Какой еще закон? Ты мне тут законы будешь читать? Я мать твоего мужа!
— Вы — человек, который нарушает мое право на жилище и мой покой, — ответила я, поднимая перед собой распечатанные листы. — Согласно Жилищному кодексу Российской Федерации, я как собственник имею право требовать устранения всяких нарушений моего права. Ваше присутствие здесь против моей воли — и есть нарушение.
В комнате повисла тишина. Они смотрели на эти листы, как на какую-то диковинную гранату.
— А вот это, — я переложила верхний лист, — Гражданский кодекс. Деньги, которые вы дали, при отсутствии расписки или договора займа, считаются безвозмездной помощью. Подарком. Вы не имеете на эту квартиру никаких прав. Ни моральных, ни юридических.
Галина Петровна попыталась перейти в наступление, но ее голос дрогнул.
—Это мой сын! Я имею право его навещать!
—Навещать — да, с согласия хозяев. Захватывать территорию, унижать меня, портить мое имущество и нарушать мой покой — нет. Вы исчерпали лимит моего гостеприимства. Вы либо собираете вещи и уезжаете в течение часа, либо я вызываю полицию для оформления нарушения прав собственности.
Ирина ахнула.
—Полицию? Ты совсем спятила?
—Вполне адекватна, Ирина. Участковый зафиксирует факт нарушения моего права на жилище непрописанными лицами. После этого вы будете выдворены в принудительном порядке. И у вас появится административная статья. Хотите попробовать?
Я подняла телефон, демонстративно набрав «102» и держа палец над кнопкой вызова.
Галина Петровна стояла, тяжело дыша. Она смотрела на меня с такой ненавистью, что, казалось, воздух должен был загореться. Она искала слабое место, но натыкалась только на холодную, юридическую броню.
— Максим! — закричала она в отчаянии. — Скажи же ей что-нибудь! Ты что, позволишь жене выгнать твою мать на улицу?
Все посмотрели на Максима. Он поднял голову. Его лицо было искажено мукой. Он посмотрел на мать, потом на меня. И в его глазах я наконец-то увидела не растерянность, а решение.
— Мама, — его голос был хриплым, но твердым. — Лера права. Вы все перешли все границы. Вы разбили ее самую дорогую вещь и даже не извинились. Вы вели себя в ее доме как оккупанты. Я… я не могу этого больше допускать.
В этот момент с кресла поднялся Виктор Иваныч. Он подошел к жене и тяжело положил руку ей на плечо.
— Галка, — сказал он глухо, и все замерли, потому что он не говорил ничего за все эти дни. — Хватит. Заткнись и пошли собираться. Надо было знать меру. Я тебе говорил.
Его слова прозвучали как приговор. Галина Петровна вдруг вся сникла, как будто из нее вынули стержень. Она посмотрела на мужа, на сына, который не встал на ее сторону, и на меня с телефоном в руке. Ее боевой дух был сломлен.
Она молча, не глядя ни на кого, развернулась и побрела в мой кабинет за своими вещами. Ее фигура внезапно стала старой и сгорбленной.
Ирина, шмыгая носом, потащила Сему в прихожую собирать игрушки.
Я опустила телефон. Битва была выиграна. Но глядя на побелевшее лицо мужа, я не чувствовала ни радости, ни торжества. Только горький осадок и ледяную пустоту там, где когда-то было тепло.
Тишина, которая наконец опустилась на квартиру после того, как за всеми захлопнулась входная дверь, была оглушительной. Она была тяжелой, густой и непривычной после дней, наполненных чужими голосами, топотом и грохотом посуды. Я стояла посреди гостиной, не в силах пошевелиться, и прислушивалась к этому тишине, как к чему-то незнакомому и пугающему.
Потом мой взгляд упал на диван, где еще осталась вмятина от Галины Петровны. На столе стояли немытые чашки. В воздухе витал сладковатый запах ее духов, смешанный с запахом вчерашней еды. Победа пахла опустошением.
Максим неподвижно стоял у окна, спиной ко мне, глядя в темноту на опустевшую парковку. Его плечи были напряжены, а руки засунуты в карманы. Он не обернулся, не заговорил. Между нами лежала целая пропасть, вырытая за эти десять дней, и я не знала, есть ли через нее мост.
Я не стала его тревожить. Вместо этого я механически, как робот, начала наводить порядок. Собрала чашки, вымыла их с большим количеством средства, чтобы смыть чужой запах. Протерла стол, пропылесосила ковер, стараясь уничтожить все следы незваного визита. Это была не уборка, а ритуал очищения.
Потом я вошла в свой кабинет. Комната была перевернута. На моем стуле висела кофта Ирины, на столе валялись детские раскраски. Я собрала все их вещи, оставшиеся по ошибке, сложила в пакет и вынесла в прихожую, чтобы утром выбросить или отправить по почте. Мне не хотелось ничего, что бы напоминало о них.
Затем я подошла к резному буфету. Стеклянная дверца была закрыта. Внутри, на полке, зияла пустота. Там, где когда-то стояла бабушкина кукла, теперь был лишь легкий след от пыли. Я открыла ящик стола, где лежала коробочка с осколками. Я не стала ее открывать. Просто провела пальцами по картонной крышке. Боль была уже не острой, а тупой, ноющей, как старая рана.
Я вернулась в гостиную. Максим все так же стоял у окна.
—Они уехали, — тихо сказал он, не поворачиваясь. Его голос прозвучал хрипло и глухо, словно он целый час кричал.
—Да, — так же тихо ответила я. — Уехали.
Он наконец обернулся. Его лицо было изможденным, в глазах стояла такая мука, что мне стало физически больно.
—Лера… — он начал и замолчал, бессильно разведя руками. — Я не знаю, что сказать. Прости меня. Прости за все.
Я смотрела на него и понимала, что не чувствую ничего. Ни злости, ни торжества, ни жалости. Только огромную, всепоглощающую усталость.
—Ты не понял, Макс, — сказала я, и мой голос прозвучал ровно и безжизненно. — Мне сейчас не нужно «прости». Мне нужно понять, как мы будем жить дальше. После всего этого.
Он опустил голову.
—Ты была права. С самого начала. Я должен был их остановить. Я должен был защитить тебя. Наш дом.
—Но ты не сделал этого, — констатировала я факт. — Ты молчал. Ты позволил им унижать меня. Ты знал про эти деньги и позволил твоей матери использовать это как козырь против меня. Ты наблюдал, как разбивают мою память о бабушке, и сказал, что «они не специально».
Он не нашел что возразить. Он просто стоял, и его молчание было красноречивее любых слов.
Я медленно прошла в спальню, оставив его одного в гостиной с его чувством вины. Я легла в кровать и уставилась в потолок. Через некоторое время он тоже вошел, молча разделся и лег рядом, стараясь ко мне не прикасаться. Мы лежали в темноте, два одиноких островка на огромном холодном ложе, и между нами бушевало невидимое море из обид, предательства и невысказанных слов.
Я выиграла эту войну. Я отстояла свой дом, свои границы, свое достоинство. Я заставила их убраться восвояси. Почему же на душе было так горько и пусто? Почему она пахла не миром, а пеплом сожженных мостов?
И самый главный вопрос, который висел в тишине и на который у меня не было ответа: услышу ли я когда-нибудь от мужа не сухое, сдавленное «ты все правильно сделала», а искреннее, выстраданное «прости, что я позволил дойти до этого»? Поймет ли он когда-нибудь, что дело было не в его матери, а в его молчании?
Победа оказалась пирровой. И цена за спокойствие в собственном доме оказалась непомерно высока. Я закрыла глаза, прислушиваясь к тишине, которая наконец наступила. Она была такой громкой, что звенела в ушах.