Мамы дома нет. Дома только Стас и Захар. Я поняла, что они выдавили маму вовне - своими пьяными воплями, громогласными матюками, пугающими революционно-анархическими возгласами. Маме пришлось уйти из собственного дома, и это только начало, легко от Станислава она не избавится. Если он присосался к месту и к человеку, его не отдерешь. Тем более, что ему некуда идти. Некуда, не к кому. Бедный мой, избалованный мальчик, мальчиш-плохиш, запопавший в сеть одиночества и бесприютности.
Прошка, мой кот, сидит на холодильнике и с отвращением взирает на Захара, пытаясь на расстоянии донести до того своё нелицеприятное мнение о нём, приближаться к нему он опасается, он чует людей на паршивость, мне кажется, я тоже. В присутствии некоторых людей мне часто становилось плохо, почти физически, хотя они не делали мне ничего плохого.
Такова, например, соседка с первого этажа - маленькая, на вид совершенно безобидная женщина с моложавым лицом и жидкими седыми кудельками на голове. От её улыбки - у меня подкашивались ноги, от подчеркнуто дружелюбного голоса начинало свербеть в сердце. Мне кажется, она из категории тех, кто строчил доносы в стародавние времена, а потом подглядывал в замочную скважину, когда за жертвами приезжали и уводили в ночную темноту.
Или взять, например, Захара - изначально он настроен был ко мне скорее любезно, если можно это так назвать, во всяком случае общался с добродушно-хамовитой пролетарской развязностью. Если кто и спровоцировал нашу вражду, то, безусловно, я. Точнее я её обнажила, содрав покров деланной вежливости, и сделала явной. Мне так легче существовать, в открытой честной войне, а не в фальшивом мире взаимных лицемерных церемоний.
Попробую перечислить, что вызывает во мне такую острую реакцию на него. Даже сейчас она сотрясает моё нутро, неприятие его непобедимо во мне, даже смерть не способна побороть его. Порнографически разнузданная мерзость его писаний, которую я не могу никак оправдать его безусловным мастерством. Талант вообще ничего не оправдывает, наоборот, на мой взгляд, налагает особую ответственность на пишущего, ибо талантливо написанная гнусность во много раз убедительнее гнусности бездарной и способна ввести в заблуждение многих, искусить слабых, направить на ошибочный путь сомневающихся. Категоричная безаппеляционность, с которой он материт всех несогласных с его мнением, то и дело вовлекая в коллективную травлю окружающих. Сколько раз я наблюдала, как во главе с ним, толпа добивала кого-то из деятелей нашего журнала, неугодного Захару, буквально вышибая его из нашего издания. Включаемая по необходимости лицемерно-показательная дипломатичность, особенно в адрес титулованных творческих личностей, иной раз посещающих наш союз. Переключение с категорично-пренебрежительной манеры общения на подобострастно-хвалебную оказывается мгновенным и удивительным, в какой-то момент с него слетает вся его рабоче-крестьянская революционность и на свет появляется рабоче-крестьянское подхалимство, как сигнал того, что у Захара возникла в чем-то или в ком-то потребность.
Я могу перечислять много чего, ибо в нем нет ничего, что вызывало бы во мне хоть какое-то уважение. Но, упомяну только одно, последнее, то самое, что чует Прошка, наверняка. Захар - заядлый собачник, что само по себе не дурно, ежели бы его основным развлечением не являлось - натравливать своего волкодава на бездомных кошаков, по его словам, от них - одна вонь и грязь, продажные твари, да и только. Живодерскую жестокость свою он оправдывает насущной необходимостью - избавлять мир от шлака мохнатого, в отношении некоторых людей у него та же позиция, просто он не может её пока осуществлять безнаказанно. Была бы возможность, осуществил бы, я не сомневаюсь в этом нисколько.
Прошка почуял меня, заволновавшись на своём недосягаемом посту, хрипловатым мурканьем и тревожным переминанием с ноги на ногу приветствуя моё появление. С острой тоской я вспомнила сколько раз в нетерпении отгоняла его от себя, занятая своими мыслями, лишая и его, и себя удовольствия от взаимообмена энергией. Маленький мохнатый излучатель, я бы с удовольствием запустила руку сейчас в его нежную шерстку, согревшись о тепло его кожи, упокоив и охладив свои лихорадочные чувства прохладой его невозмутимых глаз.
Я вскарабкиваюсь к нему на холодильник, он удовлетворенно сворачивается в калачик, отправляясь в уютное состояние полусна, полубдения. Его глазами и с его позиции я смотрю на двух пьяных мужчин - один из которых ещё совсем недавно был мне бесконечно дорог, а другой и поныне бесконечно противен. Стас плачет, он не притворяется нисколько, осознание своего вновьобретенного сиротства свалилось на него и ошеломило. Ему ещё предстоит осознать всё. Он ведь очень боится оставаться один, самостоятельно он не может сходить ни в одно общественное место, даже к зубному врачу мне приходилось вести его за ручку. Он хвастлив и шумен на публике. Наедине со мной затихает в тревожной неуверенности.
Захар наоборот спокоен и даже как-то благодушен и сентиментально добр. Я часто замечала, как он мрачнеет при виде картин человеческого счастья и обретает блаженную уверенность, сталкиваясь с эпизодами подлинного горя людского. «Человек счастливый пошл и груб, закрыт для познания истины - заявляет он - горе, неподдельное горе открывает дверь к подлинному пониманию смысла жизни».
Станислав молчит, опрокидывая рюмку за рюмкой. «Смотри - внезапно вскидывается он - я нашёл её стихи:
На то и скалы, чтобы падать,
На то и море, чтоб тонуть.
Едва колышет сумрак память,
Шепча на ухо «Ну и пусть»
Смешней первоапрельской бури,
Грустней ноябрьской голытьбы
Бежал мальчишка белокурый,
Схватив ладонями цветы.
Странней предутреннего зова,
Больней опавших лепестков
Хватался за ничтожный повод,
Чтоб убежать от пошлых слов.
А календарь оборван кем-то,
Остаток спрятать бы в чулан:
Он тощ, а в мире столько света.
Кому всё это надо? Нам?
И солнце выжигает в листьях
Прожилок лабиринто-сеть...
Что до того, что скоро выход?
На то и небо, чтоб взлететь...»
Он читает с чувством мои неумелые строки, закрывая глаза и запрокидывая голову. Кажется впервые он декламирует мои стихи, он всегда был сосредоточен исключительно на себе, на своем творчестве. «Она предчувствовала смерть - заявляет он, вновь заливаясь слезами и роняя голову в тарелку с оливье, а я невольно смеюсь. Эти стихи я написала в 18 лет, ровно двенадцать лет назад, в один из таких же весенних апрельских дней. Если я и предчувствовала смерть, то весьма задолго до наступивших ныне событий. Но Стас обдумывает легенду. Думаю, на сорок дней, на завершающие поминки по моей бесприютной душе он напишет полную возвышенной патетики статью, где, несомненно, процитирует и эти строки, и, наверняка что-нибудь из Еврипида про неумолимость злого рока и, конечно, же про нашу бессмертную любовь, которой давно уже не было на деле, а, может, не было и вообще.
Я хорошо изучила Стаса за эти годы. Реальность его гнетет, он не может существовать в грубой системе однозначных событий. Для того, чтобы сделать сносным своё существование, ему необходимо его допридумать, дорисовать замысловатые завитушки на каркасе неопровержимых фактов, украсить серую быль затейливым орнаментом своей бурной фантазии. Захар смотрит на него с хмельным сожалением. Я думаю, что по своему Захар привязан к моему бывшему сожителю. По сути, он также абсолютно одинок. Кроме Стаса, волкодава и сына у него никого нет.
Он настолько одинок, что сочиняет порой любовные вирши в адрес своей покойной жены, которую бил смертным боем и считал полным исчадием ада. Да, вирши переполнены нестерпимой для меня похабщины, но они жили с ней в реальности этой похабщины и это была именно та вариация любви, на которую они были способны, иной было не дано. Прошло несколько лет с её смерти, плохое подзабылось, в памяти стали невольно всплывать редкие сладкие моменты близости. Возможно, подбив моего дуралея на проявление дикого разнузданного уродства, не свойственного тому на самом деле, и послав мне это видео, он просто неосознанно пытался перетянуть Стаса на сторону своего одиночества, сделав его чуть менее нестерпимым.
Что ж ему удалось. Теперь они удвоили своё одиночество. На мгновение мне стало жаль и Захара. Меня охватила болезненная и нежная жалость к нам всем, страдающим на этой бренной земле и неспособным справиться со своим и чужим страданием просто по причине своего непобедимого эгоизма. «Немножечко любви» - опять вспомнилось мне, но где же его взять это немножечко, если его нет в сердце совсем.