— Деда, ек! — тянул за руку сутулого, укутанного в длинное, не по размеру пальто мужчину Саша, тянул, топтался на месте, другой рукой щупая свои губы.
Иван Трофимович косо глянул на внука, поплотнее затянул на своей шее клетчатый – красный с черным – шарф, длинный, шерстяной, кусачий, с бахромой.
Эта бахрома всегда лезла Сашке в лицо, когда дед наклонялся и что–то говорил мальчику.
Вот и сейчас ниточки шерсти неприятно кольнули нежное, красные от мороза личико.
Сашка поморщился, стал тереть щеки пальцами и опять страдальчески поглядел в глаза Ивана Трофимовича.
— Ну! — то ли гаркнул, то ли рыкнул тот. — Чего?! Ек, говоришь? Скажи «ЕСТЬ»! Скажи, как надо, понял? Ну! — и поглядел своими расчерченными красными прожилками глазами в глазенки внука.
Их глаза были такими похожими, как будто копии: одна миниатюра с другой.
Только у Ивана Трофимовича глаза видели многое, еще больше видеть не хотели, никогда не исходили слезами, жгли только строгой непокорностью, испепеляли, а у Саньки глазки видели мало – дом да садик, ну иногда дед брал его в пивную, к «сотоварищам», как он называл своих друзей. Эти глаза плакали много, но тихонько, так, чтобы не ругали.
— Ек… — тихонько повторил мальчик.
— Есть! — рявкнул дед.
— Ек, ек…
Они бы так и смотрели друг на друга, а снег бы все падал и падал, накрывая белой простынкой двух родных, но совершенно не понимающих друг друга людей, если бы рядом с ними не остановилась женщина, Дарья Николаевна, повар из столовой «Всем по щам», что светилась огоньками гирлянд справа от незадачливых собеседников.
— Ванька, ты? — пробасила Даша, зычно откашлялась. — А я гляжу, шарф какой, батюшки! Красный, ну что тебе дед Мороз!
— Я. И шарф этот у меня давно, чего цепляться–то?! — буркнул Иван Трофимович, выпрямился, уткнувшись носом в пышную женскую грудь.
— Ой, ладно. Ворчливый ты стал, не подступись. А чего, опять тебе мальчонку подкинули? Совсем Людка за сыном не ходит что ли? — кивнула на Сашку Дарья Николаевна.
— Людка уехала. Командировка у неё, — сплюнув, пояснил Иван.
— Которая за этот месяц? Ох, Ванька, повесила она на тебя хомут, ехидна! Папаша–то не объявлялся? — Дарья наклонилась, смахнула свой большой, тяжелой рукой, упрятанной в вязаную рукавицу, снег с Сашиной шапочки.
— Вспомнила бабка первую ночь, — сердито ответил Иван Трофимович. — Давно не появлялся. Больно ему надо с инвалидом возиться. Он себе другого родил, нормального. Во как. Понял, Санька? — невесело подмигнул мужчина внуку. Саша пожал плечами. — Не понял. Ну мож и не надо тебе… Мож так лучше.
— Надо–не надо – не нам судить. А чего вы тут препирались? — миролюбиво пыхнула парком в Сашино лицо Даша. От нее пахло супом, котлетами и чем–то сладким. Саша не помнил, что это, но в животе опять заурчало.
— Да вот, понимаешь, в саду не ест, воспиталка–то их, Галка, молодуха, говорит, что отворачивается, и всё. Она ему и так, и сяк, а он некает–бекает. Забрал, веду домой. Дома шаром покати, не шпротами ж его кормить, убогого! А он ноет своё «ек, ек». Пусть научится говорить «есть», тогда булку куплю. Вот мое последнее слово! — сведя брови к переносице, заявил Иван.
Дарья Николаевна пару секунд смотрела на него, уперев руки в бока и прикусывая нижнюю губу, а потом вдруг шарахнула ручищей по тощей Ванькиной спине, да так, что мужичонка покачнулся, едва устоял на ногах.
— А вот тебе мое последнее слово. Голодным ребенка не дам держать. И никакой он не инвалид, сам же говорил. Отставание у него. Так догонит. Догонишь, Сашка? — кивнула она.
Мальчик только лупал на нее глазенками и чувствовал, как в животе неприятно сжимается.
— Значит так, ко мне пойдем, в столовую. Я сегодня выходная, Юлька за меня. Но уж не поругаемся, всем у плиты места хватит! А ну за мной, бедолаги! — уверенно махнула она рукой так, как будто вела в бой полк солдат, вела уверенно и гордо.
— Некогда нам. Домой пора! — отступил Иван Трофимович.
Не хотел он таскаться по чужим углам, не время.
Лучше уж дойти кое–как до дома, подняться с Сашкой на восьмой этаж, а пока едут в лифте, тыкать пальцем внука в кнопки, считать. Санька будет вырывать руку, артачиться, а Иван Трофимович ругаться, что хочет внук вырасти неучем.
Саша притихнет, потом опять заладит свое «ек», неуч бессловесный…
Так и ушли. А Дарья Николаевна с грустью смотрела им вслед.
Ей хотелось заботиться. О ком? Не важно. Обогреть, накормить, приласкать. Не Ивана Трофимовича, конечно, он, знаете, не в ее вкусе! Сашу, этого пугливого мальчика…
…Зима всё никак не кончалась, Людмила прыгала из командировки в командировку, дед все также водил Саньку в сад, забирал, ворча и кряхтя, грубовато повязывал мальчишке шапку, застегивал чуть трясущимися руками пальтишко. И опять шли они, светя красным Ивановым шарфом, как маяки в метели и пурге сонного, уставшего города. А Даша наблюдала их перемещение туда–сюда.
Однажды, в особенно тяжелые, видимо, для деда и внука времена, она не выдержала и таки затащила к себе в столовую.
— Я говорю, что не пойдем! Домой, Саша! Александр! — рявкнул на Сашку, протянувшего тете руку, Иван.
Но и он понимал, что они с внуком дошли до какой–то черты. Дальше темень и отчаяние. Не говорит, понимает или нет – большой вопрос; грустит Сашка, иногда ищет мать, нюхает ее шубейку в прихожей, зарывается в нее носом. А деда побаивается.
Иногда Санька плачет во сне, ищет руками кого–то, дед подсовывает ему свою руку, но Саша отталкивает.
— Вот любовь глупая твоя! — ворчит измученный Иван. — Матери ты и не нужен! Она сейчас в ресторане сидит, бокал в руке трясет, а ты тут маешься…
И представив опять все эти вечерние страдания, Иван Трофимович согласился зайти к Даше на работу.
— Вот и правильно, Ваня! Ну чего у вас там, дома–то? А у меня шарлотка! Пойдем!
Она протаптывала путь, мужчины, маленький и большой, трусили следом.
«Всем по щам» была забита до отказа. Дешево, но сытно и вкусно, как дома. Еда тут была простая – суп, жаркое, гречка «по–купечески», салатик, компот. Иногда подавали плов. Это Даша у очередного своего ухажера выучилась, делала, правда, не в казане, но всё равно выходило так, что «вах–вах». Сладкая морковь, мелко резаный лучок, рисинки все отдельно, никаких слипшихся комков, масляные, блестящие, мяса в довольстве.
— Как себе, ребята! Как себе! — приговаривала Дарья Николаевна, когда её благодарили.
Так, собственно, и было. Готовила, как себе. Так, как бы угощала семью, большую, с румяными, пухлыми детишками и мужем–работягой. И пусть бы он пил рюмашку, заедая засоленной Дашей селедочкой, и пусть бы рассуждал о политике, а потом пел песни. Пусть! Главное, что он бы был. И детишки. Даша всегда хотела троих. Пол не важен, важно само наличие теплого комочка, сосущего полную молока Дашину грудь, агукающего и улыбающегося беззубым ртом. И варила бы им Даша каши, компоты, супчики терла бы — откармливала! Да вот не сложилось…
Почему Дарья Николаевна одна, она никому никогда не рассказывала. Жила, и всё тут. Мало ли на земле–матушке таких вот женщин…
… Жующие головы мимолетно оглядели идущих по залу мужчину, мальчика и повариху. Кто–то из завсегдатаев привстал, поклонился.
Так, наверное, приветствовали хозяина трактира пьянчужки и воры, приветствовали и благодарили за то, что не гонит их «барин» прочь, привечает.
Даша тоже привечала. А что, пусть едят. Сытый человек – добрый человек. Да.
— Сюда давай его, Сашку энтого, голодного! — Даша осторожно отворила дверь служебного помещения – комнаты с двумя столами, кроватью и шкафом. — Ну, чего приуныли? Замерзли? А вот мы сейчас рассольничка! Я принесу, садитесь. Сашка, ты сюда садись. Вот тебе стул. Как медведю, са–а–амому маленькому. Вот деду. А я… А я стоя, как лошадь, — показала неведомо кому кулак Дарья Николаевна, исчезла за дверью.
Иван Трофимович нехотя разделся, поежился. Его знобило вот уж который день, ломило кости, лежать бы дома, пить чай с вареньем, есть булку и спать. А тут Сашка этот…
…О том, что с Сашей что–то не так, Людмила сообщила его отцу сразу же после выписки из роддома.
— Уронили что ли? — нахмурился тот. — Не доглядела?
— Нет, выходить никак не хотел. Лучше бы вообще не рожала, теперь мучиться с ним, — с досадой скривилась Люда.
— Да ладно тебе! Обойдется, и всё у нас будет хорошо! Саша! Сашенька! — позвал молодой мужчина, склонившись над кроваткой, где ворочался в пеленках Санька.
Склонился раз, второй, месяц, три, пять, потом исчез.
Люда поняла, что рожала для себя, что этого «обойдется, и всё будет хорошо» не случится. Помыкалась, поплакала и вспомнила про отца.
— Люда? Что такое? — удивленно прошептал в трубку Иван Трофимович.
Они не разговаривали вот уже полтора года, поссорившись как–то на Людочкином дне рождения.
Тогда она выгнала отца с праздника, сообщив, что он мешает ей жить.
И он перестал мешать, уехал на квартиру, оставшуюся от родственников. Жену, Людочкину маму, похоронил давным–давно. Сердце. Ушла в один момент. Только вот стояла, надевала сапожки, новенькие, с меховой опушкой, на каблучке, и вдруг упала.
В тот вечер собирались в театр, на «Щелкунчика», и не куда–нибудь, а в Кремль. Билеты достались совершенно случайно, большая радость! И у Людочки, звездочки и маминой бусинки, было новое платье, и такси вот–вот приедет. Но приехала Скорая, и Людочка осталась дома, с досадой глядя, как выносят из квартиры мать. А билеты пришлось выбросить.
С тех пор Иван ненавидит «Щелкунчика», а Люда – отца, который её, уже шестнадцатилетнюю девицу, не пустил одну в Кремлевский дворец.
— Люда! Людка, ты чего, не понимаешь? Мать умерла! — комкая в руках галстук, прошептал отец. — Померла мамка–то!
Но Люда то ли не поняла, то ли была черства до донышка, до самого сердца. Всегда такой была, хоть и ластилась к матери, как кошка. А не любила никого и никогда. Все ей были должны. И Саша должен был «соответствовать стандартам». Лепетать, сесть, пойти — всё в положенный срок.
А он не смог. Люда никому не рассказывала, но сама была виновата в том, что Сашенька родился таким. Не хотела она его рожать, не старалась, Сашка бился у нее внутри, рвался наружу, а Люда орала дурниной и лезла с кресла, а потом упала. Саша родился на полу, не закричал…
И сейчас он никогда не кричал, даже в саду, когда все играли в «войнушку» и с гиканьем бегали по двору, он лишь едва поддакивал, тихонько, неуверенно.
Когда Люда окончательно убедилась, что сын не станет «ее гордостью», то совсем к нему охладела и старалась сбагрить деду.
У Люды случались командировки, а Иван Трофимович забирал на это время внука к себе. Утром перед работой водил в сад, вечером приводил домой, мыл, причесывал, жарил им на двоих яичницу. Ели молча, стучали вилками. Иван Трофимович выпивал рюмку, и тут в нем просыпался педагог.
Перемыв посуду, он садился с разомлевшим Сашей на диванчик, приобнимал внука и смотрел с ним «Юность», выпуск за выпуском. Саше было скучно рассматривать портреты и непонятные ему картинки, а Иван усердно тыкал в них маленький Сашин пальчик, прося повторить за ним слова.
Санька пытался. Сначала внимательно смотрел на дедовы губы, трогал их, потом щупал свои и выдыхал что–то похожее на слово. Но путался, Иван Трофимович злился, журнал летел на стол, а Саша отправлялся спать.
Любил ли Иван Трофимович мальчишку? Он и сам не знал. Любил, наверное, не понимал только. И как помочь, не знал…
— …Ну вот, ребятки, налетайте! Саша, ложку бери! — ввалилась в комнату Дарья Николаевна, держа уставленный тарелками поднос, пристроила его на столе.
Мальчик отвернулся и сразу начал плакать.
В саду Галина Егоровна, больно сжав его губы, старалась влить хоть ложку супа внутрь Сашки. Было больно, мальчик выворачивался, Галя ругалась.
И тетя Даша будет ругаться…
Но вышло совсем не так.
Она пристроилась рядом, притащив табуретку, поставила перед собой и гостями тарелки, вздохнула. Иван Трофимович стал есть. По телу, продрогшему в холодной мастерской автобусного парка, где Иван работал, пошло тепло, мягкое, с духом лаврового листа и соленых огурцов.
— Мы вот сколько с твоим дедом знаем друг друга, а? — начала Дарья Николаевна, обращаясь к Саше. — Поди, уж лет тридцать, да? И всяко было у нас –и ругались, и мирились, и замуж он меня звал, да–да! — кивнула Даша, влив в приоткрывшийся то ли от удивления, то ли от усталости рот Сашки ложку супа. — Вкусно? Ну вот я ж и говорю! Всегда надо кушать вкусно, Саша. А невкусно не кушать. И жить надо, чтобы в радость.
— А откуда она, Дашка, радость возьмется, если, вон, малец один, без мамки, а я с ним не умею, а? Откуда? И он мается. Его бы кому показать, может, надо какие таблетки пить, так Людка упирается, не хочет, чтобы диагноз ставили. А тут как не ставить?! Ломает парню жизнь! — Иван Трофимович выпятил губы, прицокнул, покачал головой.
— Радость? Да отовсюду. Без нее совсем худо ж, — строго ответила Даша. — Я–то знаю. Надо радоваться. Сжать зубы и жить.
Она отвлеклась, задумалась, а Саша, как птенец, раскрыл рот и потянулся к зависшей на полдороги к нему ложке, потом протянул руку и неловко погладил Дарью по плечу.
— Ой, Санька, прости, отвлеклась, — спохватилась женщина, зачерпнула побольше, посытнее и стала кормить мальчика.
Суп закончился быстро, потом была котлета, исходящая от нажатия вилкой густым мясным соком, пюре, на котором тетя Даша рисовала смешные рожицы, а потом их размазывал обратно в ровненькое полюшко Сашенька.
И чай. К чаю Даша подала шарлотку, ту самую, обещанную, с которой обычно Дарья Николаевна приходила в гости, расцеловывалась с Ваниной женой, а потом оседала на табуретке монолитной глыбой добра и радости.
Иван Трофимович любил ее пироги. Жена у него не пекла, не умела, принимала Дашины пироги и плюшки с благодарностью и мужа к подруге не ревновала, дружила с ней.
А еще больше любил Иван слушать, как Даша поет.
Низкий голос, шедший из груди, из самой глубины, оттуда, где билось ее горячее сердце, заполнял собой все комнату, заставлял размякнуть и мычать в такт.
И Иван мычал, мычал вслед за ним Сашка. А потом взрослые разом стихали, только мальчик тихонько повторил кое–как последнюю строчку песни про коня, бегущего без узды по маковому полю.
И сам он, Санька, был как этот конь, юный, неумелый, бежит по жизни, старается, ножками перебирает, да не выходит у него, путается, боится чего–то.
Они еще посидели у тети Даши, потом Иван Трофимович резко встал, замотал головой, прогоняя сон, велел Саше собираться домой.
Дарья Николаевна помогла одеть мальчика, а потом, выпрямившись, сказала:
— Вань, ты звони, если чего. Помогу.
Мужчина кивнул…
…Ему стало плохо дней через пять. Проснулся утром, а подняться не может. Надо Сашу будить, кормить, вести в садик, самому на работу собираться, а не может. Бьет его кашель, заставляет скрючиться под одеялом. Потом накатила дурнота, комната закружилась, вдруг наступила ночь.
Испуганный Санька сидел на краешке дедовой кровати, кое–как натянув на себя колготки и кофточку.
— Ишь, ты, оделся, — прошептал Иван, улыбнулся. — Саша, я тебя люблю, слышишь? Я тебя очень люблю!
Он сказал это, кажется, в первый раз. Раньше как–то стеснялся.
А теперь понял, что надо сказать.
— Ээээ… Ты не понимаешь, да? Жалко…
А Саша вдруг кинулся к деду на грудь, прижался и ткнулся губами ему в подбородок. Потом обнял за шею крепко–крепко.
Иван был ему вместо всех, вместе взятых: матери, отца, вообще людей. И Саша все понимал.
Дальше пришла к ним Дарья Николаевна, долго стучала в дверь, уговаривала Сашу открыть. Дверь наконец отворилась, в прихожей стоял сам Иван, серый, как–то вдруг одряхлевший.
— Ну и чего у вас тут? — рыкнула Даша. — Позвонить рука отсохнет? Ну конечно, молчи уже, ипохондрик! Помирать собрался? Людка тебе помрет, Людка тебя из гроба вынет! И я тоже, — припечатала Дарья, понесла на кухню сумки.
Она же потом делала Ивану Трофимовичу уколы, болючие, «стыдные», в оголенную «пятую точку».
Саша в эти моменты отворачивался к дедовой голове и гладил его по ежику волос.
— Не пачь, поть, че ыся–то? — вдруг шепнул мальчик.
Все замерли, Даша чуть не уронила шприц.
— Вишь, чего говорит! Не плачь, говорит, пройдет! Чего разнылся–то? — шепотом «перевела» Дарья Николаевна и все же шлепнула очередной укол в тощее тело.
Иван Трофимович застонал, а потом зарычал, засмеялся и, перевернувшись на спину, схватил внука, накатил его на себя и затряс, ухватив под мышками.
— Врешь, брат! Врешь! Не ною я! Чего ж мне ныть, если у меня ты есть! — зашептал он…
В Саше как будто что–то щелкнуло, дело пошло на лад, появились слова, потом фразы, и летом, сидя с дедом на мостках у реки, Санька, ловко ударив по пристроившемуся на дедовой руке комару, совершенно четко сказал:
— Я люблю тебя, понял?
— Понял, — пожал Иван Трофимович плечами и, отвернувшись, заплакал.
От радости. Даша велела радоваться. И была права. Вот она радость, рядом сидит, босыми ногами болтает. А Людка – ду ра, раз от такого мальца убегает. Да и черт с ней.
…Эта пара – дед и внук – стали завсегдатаями «Всем по щам». И Даша всегда ждала их, выглядывала в окошко, если была ее смена, а если нет, то все равно приходила, кормила.
— Давай, Дарья, договоримся на берегу! — как–то выдал Иван Трофимович. — Меж нами только дружба и уважение, да? Лямуры нам крутить не по чину.
— Ну естественно! — рассмеялась Дарья. — Тебя еще откармливать надо, чтоб чином вышел.
Иван обиделся, было, но потом передумал. Приятно же, когда откармливают, заботятся.
И в следующий раз он принес Даше цветы. Сашка озадаченно наблюдал, как дед копается в цветочном магазине, нюхает, шлепает губами, кривится. Наконец букет был выбран. Хризантемы.
«Отцвели уж давно хризантемы в саду!» — заметил Саша. Этот романс часто пела Дарья Николаевна.
«А любовь всё живет в моем сердце больном,» — похлопал себя по груди дед и зашагал вперед.
Сашка кинулся его догонять, весело подпрыгивая. Хороший сегодня день. И дед хороший. Но с хризантемами он зря всё это затеял. Или нет? Поживем–увидим!
Благодарю Вас за внимание, Дорогие Читатели! До новых встреч на канале "Зюзинские истории".